Господи упокой бормотал Исайка.
Он свалился на спину, вытаращил глаза на светлую краюшку месяца, опрокинутую в высоте.
Нестерпимая тишина стояла в лесу. Спокойно трещал костер, синие огоньки бегали в сырых сучьях. Исайка торопливо подкинул в огонь охапку веток, и высоко взметнувшееся пламя озарило до вершин молчаливые ели.
А может, почудилось все ему? Может, придет сейчас поляк и, весело подкручивая ус, скажет, что отпустил он парней. Ну, может, припугнул вдогонку, чтобы шибче бежали. Ах ты, господи боже, почему не идет никто? Не вышло ли беды какой?..
Но вот хрустнули шаги в стороне, и из-под ели выглянул поляк. Он долго и подозрительно оглядывал Исайку и сел напротив. Рядом с ним неслышно присел комиссар. Оба долго смотрели в бегающие огоньки костра. Исайка не мог отвести глаз от их сурово напряженных лиц.
Помолчав, вдруг окликнул поляк:
Исай!
Я! робко оглянулся тот.
А что дерево природа?
Природа, облегченно сказал Исайка. Он думал, что начинает поляк обычный урок.
А ты?
И я природа.
А ценность ты имеешь?
Имею.
Откуда ты ценность? сдвинул брови поляк. Кто на тебя труд затрачивал?
Растерялся Исайка, не знал, как ответить.
И, глянув на пышные витки усов Бронислава, украдкой залюбовался Пунин. Тонкий, сурово-прекрасный профиль поляка будто был вылит из бронзы.
Растерянно молчал Исайка. И, подавив невольную улыбку, отвернулся в сторону Пунин.
Все вздрогнули, когда подошел неслышно к костру Зимуй. Протянул руки к костру и оглядел всех:
Э-хе-хе, холодная ночка! А гости наши где?
Их уже нет, хмуро сказал поляк.
Он достал из кармана золотые офицерские погоны, помахал ими и швырнул в огонь.
Офицерье! Мы их расстреляли.
Достал поляк из другого кармана жестянку с махоркой, скрутил цигарку и молча протянул жестянку Зимую.
Жалковато! обкусывая бумажку, сказал Зимуй. Какие чистопородные ребята были. Как кони!..
Он выгреб из костра золотой уголек и, подбрасывая его на ладони, прикурил.
Ну, да ведь сами виноваты: по что пошли, то и нашли.
XI
«По что пошли, то и нашли», все повторял про себя Пунин слова старого Зимуя.
В эту ночь он стоял на страже. Слова Зимуя, до удивительности простые, успокаивали его вздыбленные нервы. Да, народ смотрит на это просто, он приучен к этому всем большим и тяжким своим прошлым. Вот Бронислав это понимает.
Да и нельзя было иначе. Отпустить парней значило выдать себя с головой, сорвать боевую задачу. Держать под караулом опасно. Ненадежный караульщик Исайка Другого выхода не было. Закон войны прост и непреложен. Так же точно поступили бы они с нами
Осенняя ночь была холодна. Месяц уже оседал в глухих вершинах елей. Изредка озарялся мир трепетным светом падучей звезды. И опять смыкалась темень.
Откинувшись спиной на мягко податливые сучья, Пунин молча глядел в сиявшее звездами небо. По темным вершинам елей он примечал вечное течение звезд и вспоминал.
Давно когда-то, будучи тюремным сидельцем, он с увлечением занимался астрономией. Пытливо строил он свои догадки в этой богатой нераскрытыми тайнами науке. В высокое окно тюремной одиночки, как в трубу астронома, наплывали звезды. И он угадывал имена этих дальних странников вселенной, медленно стекавших в графике тюремной решетки.
Мудрецы в колпаках, стерегущие небо волхвы, тысячелетиями смотрели в эти глубокие пределы, ужасавшие человека явлением кровавых комет и звездных падений. Но они спускались с высоких башен только затем, чтобы сказать людям об одиночестве их в просторах вселенной и об ужасе вечного холода, окружающего нашу маленькую планету. Мир тюрьма, и смеется Мефистофель: все существующее достойно могилы
Пунин страстно мечтал послужить науке, освобождающей человека от этого ужаса скованности и вечного страха смерти. Как возмущала его эта бескрылость мысли, падавшей в темные тупики, пугавшейся собственных вымыслов и слепых предчувствий.
Человек работник, освобожденный от всех пут, и наука, живая и могучая, ставшая главной осью жизни человечества, вот где выход из глухой тюрьмы. Но, конечно, для этого прежде должна победить революция. Без этого куда же пойдешь!..
Так обуздывал он в тишине тюремных ночей свои стремительные мечты о будущем.
И вот исполнились сроки революция пришла. Начинается новый круг времен. Как говорит Бронислав: все стало понятно, все теперь можно осмыслить и свести к простым истинам, понятным всякому. Надо только суметь показать людям, что путь к вершинам отныне свободен. Люди жили до сих пор заботой, что им есть и пить и во что одеться. За это шла борьба, на это уходил весь труд кратковременной жизни человека. Страшно подумать!..
А ведь если разбудить спящие силы природы и впрячь их в работу могучих машин, созданных гением человека, какое изобильное плодоношение даст земля! И как мощно тогда развернет крылья спящий дух человека хозяина Земли
Вот туда, к этим туманным звездам, когда-нибудь направит он путь невообразимых сейчас кораблей
Да ведь и галки летают! вдруг вспомнилось Пунину.
Эту премудрость высказал вчера там, у костра, кашевар Исайка. Даже Бронислав потерялся от гнева.
Сам ты галка монастырская! зло обругал он кашевара.
Он меня положительно повергает в тоску, жаловался после Бронислав, я ему битый час толковал насчет того, как человек оторвался от земли, а он мне, изволите видеть, подает реплику насчет каких-то галок. И уж ему все ясно!..
Да, Исайка это гм гм с Исайкой еще много надо поработать. И ведь поэт: сказки горазд плести и на всякие поделки мастак. А птиц-то как пересвистывает! И все-таки Исайка это тьма, в нем вся косность старого мира, вся его качающаяся балясина. Толстопятый, кривой корень!..
Но зато хорош старик! Ах, хорош старчище! И ведь кто? Рыбак, зверолов, простец, лесная душа. А как все постигает чистым своим умом. Новым человеком стал он в эти дни у костра. Недаром суровый Бронислав так трогательно полюбил старика.
Недавно ночью пел Зимуй у костра ста́рины о богатырях перенял будто их еще от деда. И задрожала от восторга душа комиссара, когда слушал он слова былины, памятные еще из детских учебников.
Да ведь во мне-то сила да такая есть,
Кабы в земною-то обширности был столб,
Да как был бы он в небесной вышине,
Да каб было в нем железное кольцо,
Поворотил бы я всю землю подвселенную.
Казалось, распахнулась въявь седая старина, и будто в самом деле какой-то старый богатырь пел в ночном дремучем лесу эту гордую песню, пережившую тысячу лет и не погибшую в народе.
Да, богатырские дела под силу народу, создавшему такие слова!..
Ночь шла к концу. Зелено светлело небо по краю. Далеко в заречных полях легли мглистые полосы тумана. Дымилась в берегах река. Безмолвен стоял лес.
Пунин спустился вниз и пошел к шалашу. Все спали. Он подбросил в костер сучьев и тихо разбудил на смену Бронислава.
Ночь прошла спокойно, приветливо сказал он.
Доброе утро! ответил поляк, бодро встряхиваясь от холода.
Никто из них ни словом не обмолвился о вчерашнем.
Комиссар поставил в огонь чайник и сел к костру.
Могуче храпел в шалаше Кузьма. Ветви на шалаше поседели от росы. Комиссар снял кожанку и осторожно прикрыл ею плечи старого Зимуя.
XII
Снизу ясно доносило хлопотливое шлепанье колес где-то за дальним поворотом тащился пароходишко.
Чую! сказал Зимуй. Чую, идут!
Лицо его стало суровым. Вспомнилась, как сейчас, нанесенная обида. Так же вот дымилась утренняя река, так же хлопало за дальним мысом. Вспомнил старик, как заныряли вдруг поплавки, как рвануло у него из рук веревку
Он отвернулся и, по старинной привычке, тайком покрестил замок бердана.
Ты сиди, шепотом сказал Пунин, я вызову сейчас всех на берег.
Он бросился к шалашу и разбудил поляка.
Вы с Исайкой пойдете в разведку по берегу. Стрелять только по моему сигналу, раньше ни-ни!..
Посмотрел еще, как засупонивает трясущимися руками Исайка ремень на брюхе, и сказал пронзительным шепотом:
Гуляешь? Да? Гуляешь? Смотри!..
И убежал опять на свой сук.
Не видать?
Вдоль плеса, держась ближе к середке, выкарабкался маленький буксирчик. Такие вот работяги по матери Двине все лето лес к понизовым заводам сплавляют. Тащил-старался на этот раз буксирчик бокастую, низко осевшую баржечку.
Снаряды, верно, везут, соображал вслух комиссар.
Оба они прилегли к ружьям и ждали. Уж видно было простым глазом: стоят на палубе военные в нерусских, коротких, шинелях. Толстопузый маленький впереди в бинокль смотрит и ручкой показывает по берегам. И на баржечке часовой похаживает.
Капитана придется снять, тихо сказал Пунин, не поднимая головы от ружья.
В будке?
В будке.
Сам будешь сымать?
Ладно.
Прилаживались оба долго, держали сквозь сучья на мушке маленьких людей далеко внизу. Чуть качало на свежем ветру вершины, поскрипывало где-то в сучьях недужливо-жалостно.
Пароходишко круто шел на переставленные вешки и в упор ткнулся носом на песчаную стругу. Застопорил сразу и завертел назад, замутилась под колесами вода. С разбегу обнесло баржечку вокруг и посадило на мель поперек русла.
Готово, завязли! сказал комиссар.
На палубе забегали, собираясь тревожной толпой. Пароходишко глухо работал на месте колесами.
Нет, уж крепко, не сымешься теперь! довольно засмеялся Зимуй.
Пунин пригнулся и замер. Треснуло над ухом Зимуя, и серый дымок проплыл перед глазами в зеленых еловых лохмах.
И пошло перекидывать выстрел за выстрелом с берега на берег, понесло в далекие пади, за леса, за болота.
Остервенился Зимуй. Пригибался низко и только сквозь зубы выдавливал:
Н-на! Н-на!..
На палубе падали люди. Часовой на барже взмахнул ружьем, сел и тут же свалился на бок.
Стой! Стой! Озверел? кричал комиссар.
Как рябчиков всех до единого постреляю! едва перевел дух Зимуй. Даже нос побелел у старика.
Погоди, надо посмотреть, что вышло.
Где-то в стороне хлопали еще одиночные выстрелы поляка и Исайки. Опустела палуба, никто не показывался больше. Ждали.
Жутко, должно быть, было ждать там, на середине реки, смотреть на желтые неприступные кручи, на черный лес, посылавший неведомо откуда метко разящие пули.
И вскорости выкинулся через люк длинный шест с белой простыней, взвившейся на ветру. Пароход сдавался.
Первая выскочила с носу в воду баба, высоко задрав юбки. На одной руке ее сидел ребенок, другой она бережно прижимала к боку большой самовар. Голосисто, на всю реку ругалась баба и побрела одна по отмели к берегу.
Ох-ха-ха! веселился на своей ели Зимуй. Зад-от сверкает почище самовара. О-ох ты, воевода!
Комиссар посмеивался, не сводя зорких глаз с парохода.
Эти пускай идут.
Выйдя на берег, баба поставила самовар, спустила юбки и долго кричала пароходу.
И один за другим, помахивая белым неизвестному врагу, заскакали по струге семеро голоштанных матросов с сундучками, с узлами. Не оглядываясь, бежали в кусты. Последняя ушла за ними баба.
Над затихшим пароходом тихо колыхалась простыня. Из трубы вился спокойный дымок.
Не ожидали они встречи, сказал комиссар, думали, они тут хозяева. Не вышло! Теперь будут знать!..
Он повесил ружье на сук и стал крутить цигарку.
XIII
До ночи не спускали глаз с парохода. Все было тихо.
Как стало темнеть, вытащил поляк из кустов спрятанную лодку и поплыл в разведку. Он несколько раз объехал вокруг парохода, едва слышно опуская весла. Видно было, как пристал он к низкому борту, заглядывая в темные иллюминаторы. Все было тихо. Темень затягивала пароход.
Пунин стоял на берегу и чутко слушал. Не разберешь: то ли рыба плещет в берегах, то ли лодка обратно плывет. Долго ходил по берегу комиссар, таил дыхание, не прослушать бы. Неслышно прилег на холодный камешник и вытянул вперед ружье в темноте к берегу шла лодка. Чуть плескалась вода под веслом, тихонько поскрипывала уключина.
Это ты?
Я, я! откликнулся густой голос Бронислава.
Зашуршала о камешник лодка, и поляк вышел на берег.
Нуте-с, спокойно сказал он, все в порядке. Стреляли хорошо. На пароходе, видимо, никого, убежали. Только раненый где-то стонет.
До свету надо управиться, решил Пунин. Утром придут.
Они посовещались в темноте, говорили осторожно вполголоса.
Под утро, в туман и холод, отпихнулись комиссар с Зимуем от берега, тихонько подплыли к пароходу и слушали долго, уставив вперед ружья. Тихо было все. Раненый умолк. Только и слышно меж колесных плиц хлюпает невидимая волна. Где-то за туманом уже серел рассвет.
Пунин первый взошел на пароход, обошел внутри и вскоре вернулся. Протянул Зимую руку:
Залазь!
Плечо о плечо прошли меж тесных поленниц. На палубе насчитали пятерых убитых. На носу, подле матросского кубрика, лежал маленький, толстый, раскинув ручки в стороны, преставился как дитя. Рядом лежал молодой парень в английском новеньком мундире, винтовка поджата под бок и гильзы пустые вокруг отстреливался. Должно, этот и был ранен.
Остановился над толстячком Зимуй, поговорил, как с живым, укоряя:
Почто ты на нашу землю пошел? Ну, что вот теперь скажешь? Мы разве тебя трогали? Вот и лежишь теперь покоен, и свойственники тебя не сыщутся. А все, брат
Хотел еще напомнить Зимуй, как сорвали у него снасть, но тут услышал из трюма голос Пунина.
Комиссар стоял там среди груды открытых ящиков, потный и встрепанный.
Отвези это на берег нам на дорогу. Сдашь Исайке.
Зимуй заглянул в мешок. Там золотели круглобокие тяжелые банки с затейливыми клеймами, перекатывались чугунные шишки гранат, белели большие пряники галеты. Все это было густо пересыпано сахарным песком.
Зимуй огляделся, снял со стенки часы и сунул их в мешок.
Комиссар спустился в машинное отделение. Машина еще дышала теплом, тяжелые шатуны были вскинуты, как бы готовясь продолжать работу. И масляно поблескивал в темноте стальной вал. Пунин отыскал ведерко с нефтью и бережно собрал разбросанную повсюду паклю. Ломать машину он не стал, лишь отвернул ключом несколько гаек и выбросил в иллюминатор.
Когда вернулся Зимуй, они перебрались на баржу. Пунин сорвал с дверей свинцовую пломбу и сбил замок. В барже пахло плесенью и свежими сосновыми досками. Снизу доверху все было заставлено ящиками. Пунин потыкал пальцем в дымящееся ядро на черном клейме ящика.
Видишь, сказал он, каких гостинцев привезли нашим мужикам?
Что будем делать? с готовностью спросил Зимуй.
А красного петушка пустим погулять. Понял? Эх, лей, не жалей!..
Комиссар плеснул из ведерка на пол и пошел, оставляя жирные следы. Разбрасывал повсюду клочья пропитанной нефтью пакли. Он деловито пел там в глубине за ящиками какую-то песню, гулко отдававшуюся под железной крышей баржи.
Готово, пошли.
Комиссар поднял опрокинутое ведерко и поставил на порог.
Гляди, как это делается.
Он зажег спичку и бросил в ведро. Веселое голубое пламя мгновенно заполнило его промасленные недра. Подождав немного, комиссар сильным пинком сбросил ведро вниз. Огненным колесом с грохотом покатилось оно в проходе, разбрасывая в масляные лужи пылающие брызги.
Минут через десять у-ух! заиграет музыка! сказал он, торопливо усаживаясь в лодку.
Они уже подъезжали к берегу, как вдруг спохватился комиссар.
А ведь не все мы с тобой сделали, отец. Давай-ка греби к пароходу, время у нас еще есть.
Правильно сообразил комиссар: чтобы не сняли пароход с мели, надо залить трюмы водой. Он снова спустился в машинное отделение и выбросил тяжелую кувалду. Потом спрыгнул в лодку и, придерживаясь за мертвое колесо, начал наотмашь бить кувалдой по железной обшивке борта. Веселым звоном отдавался каждый удар в берегах.
Время от времени оглядывался комиссар на стоявшую рядом баржу. Там, как в заведенном самоваре, уже слышен был глухой шум огня и черный дым закудрявился из-под крыши.
Под тяжелыми ударами молота выскочили из гнезд ржавые заклепки, листы разошлись, и в открывшийся зазубринами рот шумно хлынула вода. Взасос, с захлебом потянула речную воду пароходная утроба. Полюбовавшись на крутившиеся подле пробоины воронки, комиссар весело оттолкнулся от борта.