Вот теперь все. Греби, богатырь Кузьма!
XIV
Не успела лодка приткнуться к берегу, как заметил Пунин сквозь стлавшийся по воде дым от баржи серый острый нос вражеского истребителя. Он шел на полный ход, вздымая за собой белую гриву волны. Хлопанье мощного мотора повторяло эхо в берегах.
Англичане! крикнул комиссар. Нажимай, отец!..
С истребителя их заметили. Было видно он сразу сбавил ход, мотор заглох, и тут же завел железную строчку пулемет. Он стрелял короткими очередями, видимо, пулеметчик искал верного прицела.
Комиссар с Зимуем выскочили из лодки и залегли за большими камнями.
И вдруг затрещало на барже. Невидимой силой сорвало с железной крыши несколько листов и вскинуло кверху. Над баржей заклубился ядовитый желтый дым. Истребитель круто дал задний ход и стал отходить к берегу.
А-а! радостно вскочил Зимуй. Прижимает! Ну-ка подступись, не подступишься теперь!
Подхватив берданку, он бросился вперед по берегу.
Ложись! сердито крикнул комиссар. Чего заиграл!
Он прилег за камень и начал отстреливаться. С истребителя опять застрекотал пулемет. Вдруг запенилась река под самым берегом от ложившихся в ряд пуль, будто кто-то часто хлестал по воде невидимыми плетьми. Над головой Пунина свистнули первые пули.
Зимуй присел на корточки и с веселыми ужимками оглядывался на комиссара.
Ложись, говорю! крикнул еще раз Пунин, делая грозное лицо.
В этот момент снова трахнула баржа, метнув высоко над рекой какие-то черные обломки.
Зимуй вскочил опять и, выписывая по берегу кривулины, бросился вперед.
Горячо-о! Припека-ает! радостно хохотал он.
Он оглянулся еще раз, и комиссар увидел горевшее боевым восторгом лицо старика. В бурной радости он плясал по берегу, вскидывая ногами, и бросал в воду камни.
Не боимся вас, буржуи! слышал его торжествующий голос комиссар. Хошь десяток давай выходи на меня! Ну, давай! Выходи!..
И точно услышали вызов Зимуя на истребителе: видел Пунин, как выбросили с борта длинный трап, нащупывая глубину у берега.
«Надо уходить», подумал Пунин.
А Зимуй все кричал, взмахивая ружьем:
Давай, давай! Выходи, не боимся!..
Оцепенев от ужаса, видел комиссар, как старик выпрямился во весь свой богатырский рост. Он обдернул рубаху и, выставив вперед грудь, грозно зашагал к истребителю.
Отец! Назад! с отчаянием крикнул Пунин, бросаясь за ним вдогонку.
В лицо Пунину вдруг брызнуло градом острых осколков. Он упал, увидев, как рядом, на синем камне вдруг забелели четкие звезды от ударов пуль.
А старик шел. Снизу казалось, что шагает по берегу могучий великан и ветер где-то там, под самыми облаками, развевает его спутанные волосы.
Кругом на ветру трепетали лопушинки, оборачиваясь белоатласной подкладкой. На мгновенье Пунин закрыл глаза и спрятал лицо в намотанных водопольем сухих травах. Он услышал нежный вянущий их запах, похожий на запах детских волос.
А в ушах отвратительно-ровно цедил свою строчку пулемет, и частой россыпью стреляла баржа: бах бах ба-бах
Что ж это они, мертвого-то! услышал Пунин гневный голос Бронислава. Тяжело дыша, поляк подполз в траве и лег рядом. Потом привстал на одно колено и долго прицеливался.
Это тебе за старика! сказал он, снова заряжая ружье. И комиссар понял, отчего оборвалось вдруг стрекотанье пулемета.
Лицо поляка было бледно. По щеке его быстрой струйкой бежала кровь, стекая на пышный ус.
Ты ранен? крикнул комиссар.
Неважно! махнул рукой поляк. Нуте-с, нам пора отступать.
Они поползли в лопухах к песчаному откосу. Вокруг скрежетало, сыпало песком, бросалось камнями от падавших близко пуль.
Взобравшись на гору, посмотрел комиссар вниз. Там, на прибрежном пестром камешнике, как на цветном ковре, истово лежал лицом к небу старый Зимуй. Перестали трепать пули его мертвое тело.
Прощай, дорогой старик! в один голос сказали поляк с комиссаром.
И торопливо прошли к шалашу. Там испуганный Исайка уже сидел на связанных мешках.
Готово? спросил поляк А это что?
Он подошел к дереву. На суке висели взятые Зимуем с парохода часы. Поляк качнул маятник. И в шумах всполошенного боем леса, среди частых хлопков взрывов на горевшей в отдалении барже, вдруг четко и мерно застучали колеса времени.
XV
Опять шли они лесом в молчании. Уж потянуло с топей холодом, лекарственно запахло душмяной болотной травой. В глубоких лесных ямах привидениями колыхались туманы.
А они все шли не объявлял комиссар остановки.
Сморился Исайка, ноги как деревянные едва несут. И пот щекотно бежит за рубаху. Вздыхает Исайка, а Пунин и не взглянет.
В сумерках привязалась за ними лесная неясыть. Перелетала с елки на елку, и жалостливые ее причитания наполняли сердце Исайки тоскливым страхом. Чего надо поганой птице?..
Слышалось ему.
«Ай-я-яй, солдатики, бедные вы солдатики! И куда вы идете, солдатики?»
Думает Исайка: «Убить нечисть проклятущую! Чего кричит над душой?»
Но стрелять боязно где-то близко тут лежит тракт. Может, там стерегут их вражьи заставы? Притаились где-нибудь под темной елью и смотрят на все стороны? Вон там будто перебежал кто-то полянку, другой, третий
Торопится Исайка догнать комиссара с поляком, а ноги отнимаются от страха.
И все убивается неясыть:
«Ай-яй, солдатики!»
Поднял Исайка валежину, бросил в невидимую птицу. Того пуще всполошилась она, еще плачевнее кричать стала. И затомило всего Исайку: смерть накликает. Думает Исайка: уходить надо от этих чертей, пропадешь с ними совсем.
И вот вышли они на дорогу. Объявил комиссар привал, достал из сумки карту, стал место узнавать. Поляк чиркал спичками и малым огонечком ему из горсти на карту посвечивал. Шептались оба о чем-то тайно от Исайки.
Услыхали вдруг стучат по дороге колеса. И вскинулся Исайка:
Едут!
Лежи! цыкнул на него комиссар и подвинул под бок ружье.
Притаились у самой дороги, лежали тихо, высматривали. И видели: едет мимо мужик как мужик ноги с телеги свесил, на конька причмокивает, дома, видно, ждут, засветло попасть торопится.
И затужил Исайка: вот бы где поговорить с хорошим человеком. Но рядом неслышно лежал маленький комиссар. И затих за поворотом дробный стук колес.
Айда! поднялся комиссар.
Уж ночь опустилась над лесом, когда переходили они широкую лесную поляну. Высоко в небе промигнули первые звезды. Черная туча вздыбилась навстречу по-над лесом. Над верхним краем той тучи высунулся из мглы желтый рог месяца. Точно казала оттуда неведомая рука кривой опасный нож. И от этого еще мрачней казался мир. Холодом дуло из лесу, и неизвестностью пугала тьма.
Исайка шел и ронял под ноги тяжелые слезы. Вот ведь, была дорога человечья в темном лесу: ехал мужик и завтра еще поедет. Ходят по ней люди спокон веку тихо, мирно. А тут надо идти прямехонько в черный непролазный лес. Куда ведут его эти люди? Зачем?
Исай! окликает из темноты комиссар. Где ты там?
Иду! говорит Исайка. Иду! Здесь я.
Тихо идут впереди комиссар с поляком, тихий ведут разговор.
Маленький комиссар подводит итоги.
Итак, боевую задачу можно считать выполненной. Сухой язык военной сводки на днях кратко оповестит об удачных действиях группы «А» в тылу противника, благодаря чему удалось задержать наступление противника на участке «Б». И все! А кто расскажет о нашем славном старике, о его подвигах, о его непостыдной, богатырской кончине? Кто воспроизведет неповторимый пример его жизни и смерти нового воина человечества?..
Раненый поляк тяжело налегает на плечо маленького комиссара. Идут они обнявшись слитной тенью, вспоминают о старике, и оба смотрят в небо.
Смотри, как великолепно! говорит поляк.
Рог месяца, выглянувший из-за мглистого края тучи, кажется им похожим на факел, поднятый высоко над темной стеной, чтобы лучше был виден людям путь в этом большом и темном мире.
1936
СВИСТ КРЫЛЬЕВПовесть в десяти рассказах
I. ЛОШАДКА КОМЕНДАНТА
Мы выстроились на плацу, отворачивая лица от студеного ветра. Неистовый кашель перекатывался в наших темных рядах.
Впереди стояли солдаты иностранного легиона. Поставленный на земле фонарь освещал добротные их сапоги с закатанными на коленях длинными шерстяными чулками. Тюремный переводчик, сержант Лерне, таинственно шептал что-то своим солдатам. Они чутко слушали его, втянув головы в плечи.
Мы ждали на утреннюю поверку коменданта острова. Этот короткобрюхий капитан, как всегда, опаздывал, нам казалось, нарочно.
Над островом стыло рассветное небо. Мертвые, замороженные звезды щетинились в его зеленой глуби. Нам было очень холодно. Мы поджимались на ветру, кутаясь в лохмотья арестантских халатов, и каждый чувствовал локтем идущий по рядам озноб. Поплясывая от стужи, растирали мы побелевшие щеки. Хлопали гремящими, каменными ладонями. Мне даже почудилось, что сзади кто-то плакал от холода, стуча зубами и бормоча что-то невнятным детским голосом.
Я обернулся. В этот момент дежурный визгливо прокричал команду, и все обернулись вместе со мной, подставляя ветру левую щеку.
Из-за песчаного пригорка выскочила каурая, гривастая кобылка. Кругло обтянутый дубленым русским полушубком, толстый капитан сидел на ней прочно, как хорошо пришитая пуговица. Черная тупая носогрейка торчком стояла из поднятого воротника.
Комендант проехал вдоль рядов, оставляя по свежему, посыпанному серым морским песком снежному плацу белые отпечатки подков. Мы медленно поворачивали вслед за ним головы.
Угрюмые глазки капитана, как всегда, смотрели вдаль, поверх наших рядов, и недвижен был враждебно стиснутый рот. Казалось, он боялся встретиться взглядом с кем-либо из нас. Избегали смотреть на него и мы, и он, вероятно, чувствовал это.
Мы смотрели на лошадку коменданта. Это была пузатая деревенская кобылка, с вытертой холкой, с обвислой доброй губой. Неизвестно, откуда взялась она на этом пустынном острове. Видимо, она была такой же пленницей, как и мы. Когда капитан отпускал поводья, кобылка начинала усиленно кланяться взъерошенным стужей арестантским рядам. И каждому из нас хотелось незаметно кивнуть приветливой землячке
Но недвижны и тихи стояли ряды. Сержант Лерне, держа под козырек, выходил на середину отдать утренний рапорт. Сиплый тенорок его одиноко разносился над затихшей площадкой. Пар вился вокруг пухлых губ сержанта. Черные усики прыгали. На сонных щеках густо темнел румянец.
Сержант жаловался. Мы не понимали его чужую речь, но видели по жалко опущенным его плечам, по мерным покачиваниям головы, по прыгающим усикам он жаловался на кого-то из нас.
Анкундинофф! различили мы в скороговорке сержанта скверно произнесенную русскую фамилию.
На этом сержант Лерне умолк и, жалобно взмахивая заиндевелыми ресницами, смотрел на коменданта.
Над морем уже вставала заря. Багровой расщелиной открылось небо по горизонту, и было видно, как плескались там черные хвостатые валы. Под их ударами натужно скрипело ледяное поле берегового припая.
кундинофф! хрипло вскрикнул капитан, весь дернувшись в седле.
Анкундинов, выйди из строя, отчетливо-бесстрастно сказал сержант Лерне, отходя в сторону.
Ряды раздвинулись. Тяжко скрипя по песку деревянными колодками арестантских башмаков, вышел вперед Анкундинов. Он медленно прошел по плацу, волоча опухшие от цинги ноги. И ветер распахивал на нем долгополый арестантский халат, подвязанный веревкой.
Он подошел и безбоязненно глянул светлыми глазами в жестокое лицо коменданта. Комендант искоса осматривал его с головы до ног, чуть заметно пошевеливая рукавичкой Кривой, бескровный рот его был замкнут.
И вдруг, нагнувшись, капитан выбросил вперед короткую руку. Черной змейкой метнулась в воздухе резиновая плетка. Удары посыпались на голову и плечи Анкундинова. Он стоял, заслоняя локтем лицо, вдруг качнулся на подломившихся ногах и, обмякнув, лег ничком на посыпанной песком площадке.
Напрасно свешивался в седле капитан плеть не доставала. Он рванул повод, кобылка круто попятилась. Сделав круг по плацу, капитан хлестнул ее плетью и мелко затрусил вперед. Он тихо и противно подсвистывал, как свистят охотники, натаскивая собаку. По-видимому, он подбадривал кобылку на непривычное дело, ее копытами он хотел наступить на Анкундинова.
На первый раз это не удалось. В решительный момент кобылка попятилась и, беспокойно поводя глазом на лежачего, крутилась на месте.
Капитан снова рванул поводья и пустил ее вокруг плаца. Он подсвистывал все резче и настойчивей. Кобылка отфыркивалась, сбиваясь с рыси на дурашливо-непослушный скок. И опять не удалось капитану добиться своего. Завидев перед собой серый ком лохмотьев, кобылка испуганно присела на задние ноги, подобралась и неловко скакнула через лежачего.
Темное лицо коменданта исказилось. Гневно скаля зубы, он снова повернул назад кобылку. Уже кругом был вскопан посыпанный песком плац белыми печатками подков.
Мы стояли тихо, не поднимая глаз. Но мы видели все. Мы видели и смущенное лицо сержанта Лерне, и растерянные взгляды солдат.
Анкундинов лежал, не поднимая головы.
Разъехавшись в последний раз, капитан низко пригнулся к шее лошади и яростно завертел плетью над головой. Он уже не подсвистывал больше. В глухой тишине мы услышали, как резкий, слепящий удар упал прямо меж глаз комендантской кобылки. Задрав голову, лошаденка вздыбилась, рванулась вперед и, развеяв длинный хвост, на всем скаку перелетела через недвижное тело. Непривычный этот прыжок дался ей нелегко она рухнула на колени. Капитан едва успел выдернуть ноги из стремян и, как мальчишка, пробежался вприсядку по плацу. Он длинно и злобно выругался на своем языке, вставляя, между прочим, и русские отборные словечки. И, повернувшись спиной к нам, начал рыться в карманах. С лязгом воткнул в зубы черную носогрейку. Ветер упорно гасил спички, табак не горел.
И, точно облегчая себя, капитан густо сплюнул на сторону и гаркнул что-то, глянув через плечо. Часовые рванулись с мест, и один из них нерешительно толкнул прикладом в бок лежащего Анкундинова. Тот поднял голову, огляделся и поправил шапку.
Постепенно пришел в себя и сержант Лерне.
Неделя карцер! заносчиво моргая, сказал он. Вы слышали, что сказал капитан? Сержант твердо и обстоятельно перевел по-русски короткую реплику коменданта. Так будет поступлено с каждым большевиком, с каждой сволочью, которая посмеет много разговаривать. Понятно?
Мы молчали, слушая, как мерно поскрипывает расшатываемая волной береговая льдина. Чувства обманывали. Казалось, что ветер, идущий из морской дали, становится горячим, и было даже приятно повернуть навстречу ему, закрыв глаза, все лицо.
Комендант острова поймал за повод кобылу и долго поправлял ослабевшую подпругу на ее бочкообразном, заиндевелом брюхе. Потом закинул ногу и крепко воссел на ее шатнувшемся хребте. Медленно проехал он по плацу, как всегда глядя куда-то поверх наших голов. Мы провожали его глазами до тех пор, пока он не скрылся за песчаным бугром.
Часовые стали на свои места. Дежурный завел перекличку. В лагере начинался новый день.
Скрипя башмаками, прошел вдоль рядов в карцер Анкундинов. Он улыбнулся нам всем лиловыми деснами.
Лошадка-то, а? бормотал он. Поди ж ты: человека добрее!..
И нам почудилось в его голосе смущение за того, который уехал.
Это были последние слова Анкундинова. Он умер в карцере.
II. ХИМИЯ
В тюремных списках нас именовали «военнопленными», а тюрьму называли «лагерем».
Для большего правдоподобия на остров привезли двух австрийских лейтенантов и чеха Цехдетышека. Все они действительно были взяты в плен русскими на галицийском фронте. Дожидаясь исхода войны, они мирно работали где-то на Мурмане. Здесь их захватили англичане, вторично объявив военнопленными.
Их поместили в нашем бараке. Юные лейтенанты устроились в углу, особняком ото всех. Приходя с работы, они долго и тихо шептались по-немецки за фанерной перегородкой. Они твердо верили, что их скоро обменяют, и тщательно штопали по вечерам облезшие мундирчики.
А Цехдетышек сразу примкнул к нам. Это был фармацевт, довольно хорошо говоривший по-русски. Уже два года он работал в железнодорожной аптеке на Мурманке. Недавно он женился на пухленькой вдовушке-буфетчице (фотографию ее он показал всем нам и тут же прибил в изголовье отведенного ему на нарах места). Фармацевт даже перестал вспоминать о потерянной родине. Если бы не вспомнили о ней англичане