Цехдетышек был болен какой-то застарелой желудочной болезнью. Он привез с собой в тюрьму жестяную банку с коричневыми пилюлями, составленными по его собственному рецепту. Когда драгоценные пилюли кончились, фармацевт сразу пал духом. Он со страхом заглядывал в котелок темной воды с несколькими зернышками риса на дне, это все, что получали мы на обед, и повторял уныло:
Это не пища! Нет, не пища!
И низко опускал большой нос.
Мы все жестоко страдали от голода. Но тощий Цехдетышек начал сдавать раньше других.
Он проводил костлявыми пальцами по волосам и сбрасывал на пол блеклые серые пряди.
Глядите, глядите! пугаясь сам, говорил он. Как волосы лезут! Через меру малокровие!
Как это ни странно, он начал умирать с носа. Большой нос Цехдетышека неестественно вытянулся вперед, ноздри побледнели и желто обозначились хрящи. Цехдетышек часто и как бы недоуменно трогал нос, теребил за кончик, нос оставался холодным и бескровным, не двигались ноздри. Нос уже умер.
И с каждым днем мы примечали: осели щеки, оттопырились уши, потухли глаза, посинели губы, на лбу обозначились костные швы, падает голос.
Но фармацевт еще продолжал жить среди нас. Он все ходил вокруг барака, легко переступая высохшими ногами и покачивая в такт мертвым носом. Он думал.
Франц! однажды окликнул я его. О чем вы думаете?
Он подошел ко мне и долго вглядывался в мое лицо, как бы не узнавая.
А? Что? подставил он ухо.
О чем вы все думаете, спрашиваю?
Он оглянулся.
Интервенты решили сморить нас на этом будь он проклят! острове. Не так?
Лицо его исказилось гримасой смеха. Я отшатнулся: это была мертвая, тихая усмешка черепа.
Ну? спросил я нетерпеливо.
Что касается меня, то это у них не получится.
И он ушел от меня легкой, подтанцовывающей походкой. Мне почудилось, что он весь чуть слышно поскрипывает в суставах.
Как-то под утро я проснулся от холода. В остывших печах пронзительно свистел ветер. Запутанные сонные вскрики перекидывались над нарами. Казалось, шла в бараке непрерывная веселая перекличка.
За стеной барака гремели на морозе тяжелые шаги часовых. Они останавливались под окнами и подолгу прислушивались к бредовым выкрикам спящих. Потом опять начинали свое круговое хождение.
Лицо, шея и руки мои горели от клопиных укусов. Тяжелые и холодные, как черви, ползали по мне насосавшиеся клопы. Я равнодушно смахивал их и, торопясь уснуть, натягивал на голову одеяло.
И вдруг странный жестяной звук донесся до моего слуха. Приподняв краешек одеяла, я стал наблюдать.
Далеко в проходе трепетно и неясно горел ночник. В косом луче его, падавшем сбоку, я видел мертвую голову Цехдетышека. Он увлеченно растирал что-то в своей банке и подозрительно оглядывался каждый раз, когда под нажимом палочки щелкало дно жестянки. Потом он долго завертывал какие-то бумажки. Утром я подмигнул Цехдетышеку:
Как сегодня спали, Франц?
А? Что? поднял он темный больной взгляд.
Какие вы порошки развешивали?
Тсс! тревожно завертел он головой. Я вам скажу все скажу Только, понимаете, силенциум!
«Силенциум» по-латыни значит «молчание».
Фармацевт уважал меня за знание этого языка, употребляемого в его профессии. И на этот раз, заговорщицки сжимая мою руку, он повторил несколько раз:
Силенциум! Я обещал.
С этого дня Цехдетышек ежеутренне подходил ко мне и, близко наклоняясь мертвым носом, спрашивал:
Какой вид у меня находите? Уже чувствую самого себя лучше.
И довольно гладил опухшие с голоду щеки.
С насмешкой он рассказывал о том, как пекли вчера немчики-лейтенанты лепешки, замешав тесто из толченых галет и опилок.
Кха! Кригсброт! То есть хлеб войны. Пита-а-ние! блеющим голосом смеялся он, и запавшие глаза его сияли. Правда, так сытнее. Немцы научились обманывать желудок. Но ведь все дело в питательности. Белки углеводы гемоглобин химия! Она может творить чудеса. Для нее нет ничего запретного или нечистого. Не так ли?..
Фармацевт хитро подмигивал мне, как будто я был поверенным его тайны. Но я не знал ничего, хотя он и не прятался от меня, как от других.
Не раз при мне он высыпал, запрокинув голову, в горло себе какие-то порошки. И я терпеливо смотрел на его скачущий кадык, пока он запивал свои порошки холодной водой.
Мало выходит! отдувался он при этом. Пять порошков в день мало. Надо десять.
В чем же дело? сказал я. Глотайте десять.
Он осторожно посмотрел на меня и промолчал. Видимо, он не хотел раскрывать и передо мной своего секрета.
Бедняге не помогли его порошки. Он умер вскоре, как мы и предполагали.
Ревниво оберегаемая им тайна вскрылась только после смерти.
Разбирая тряпье, оставшееся от покойника, санитар наткнулся на пачку аккуратно завернутых пакетиков. Мы с любопытством рассматривали эти порошки, пробовали их на язык. Порошки были без вкуса, без запаха, черные, как порох.
В глубине изголовья санитар обнаружил и заветную жестяную банку фармацевта. Он открыл ее, посмотрел на свет, встряхнул, понюхал.
Черт его знает! Не разбери-поймешь! И добавил только, точно не веря себе: Сушеные клопы!
Мы молча передавали банку из рук в руки.
К месту происшествия подоспел переводчик, сержант Лерне.
Боже мой, как можно кушать клопа? долго содрогался он. Этот Цех це он так и не мог выговорить трудную фамилию покойника, это какой-то звэр!
Сержант еще раз с отвращением заглянул в банку и с тем же отвращением посмотрел на равнодушно вытянувшийся труп фармацевта.
Ведь он сошел с ума! вдруг догадался сержант. Как вы этого не замечали?..
Он даже засмеялся, довольный своей догадкой.
Мы стояли вокруг в угрюмом молчании.
И тут я понял, почему покойник скрывал от нас свою тайну: бедняга боялся, чтобы мы не перехватили его «химическое» изобретение.
III. КЛЯКСЫ НА ВЕДОМОСТИ
Когда этот высокий, розоволикий юноша появился на острове, мы вначале приняли его за офицера. Но это был врач, английский военный врач, присланный из города.
Среди многочисленных докторских чемоданов мы сразу приметили несколько высоких лакированных ящиков. Все решили, что здесь лекарства, самые лучшие заграничные лекарства от всех болезней. Мы сразу ожили: ведь аптечный шкапчик нашего санитара давно уже пустовал.
Первые дни доктор все ходил по берегу и любовался бурным морем. Он весело упирался крепкими башмаками, когда ветер колоколом надувал его длинную кирпичного цвета канадскую шубу.
В рабочие часы мы часто видели нового доктора с комендантом острова. Комендант показывал гостю свои владения. Кажется, капитан был доволен всем вокруг: и этими песчаными буграми, и этой льдиной, и этим ветром. Такой льдины и такого ветра, вероятно, никогда еще не было в его распоряжении. Только проходя мимо работающих арестантов, комендант угрюмо отворачивался и умолкал. Зато молодой доктор, как нам показалось, оглядывал нас добрыми и внимательными глазами.
За бараками, на высоком бугре, комендант с доктором каждый раз останавливались. Мы видели, как доктор обмеривал бугор широкими шагами, что-то объясняя.
Вскоре мы получили приказ коменданта построить на этом месте деревянную вышку. Мы наносили к бугру много бревен и досок, и наши лучшие плотники взялись за дело.
Через несколько дней башня была готова. Это было многоярусное плетение стропил, возникшее над печальными холмами острова, стройное, как свеча. Зыбкие лестницы вели на верхнюю площадку. Оттуда видно было все море, и ветер свистел там в перилах, как в снастях корабля. Мы долго гадали, для чего понадобилось это сооружение, и ничего не могли придумать.
Оказалось, наш изящный доктор занимается еще и живописью. Достойный сын владычествующей на морях державы, он был маринистом, он любил одно лишь море и его изменчивые краски. А здесь, на севере, они столь необычайны, особенно в те часы, когда полыхают в небе медленные зимние закаты.
Мы тоже любили смотреть в морскую даль, когда небо открывало свои огнедышащие недра. Зачарованными глазами смотрели мы в открывшиеся площади неведомых городов. Мы видели там золотые шпили башен, зубцы крепостных стен, пышные арки и колоннады дворцов. Жадное пламя облизывало их стены, горячей лавой текло по ступеням, жидким золотом просвечивало в тысячах окон. Рушились колонны, дымно курились крыши, высокие башни кренились набок и низвергались в хаос обломков.
Там падали царства Нам чудились далекий гул крушений, вой ветра и пламени, голоса огромных толп. И построенная нами башня стояла в небе, как черная стрелка на огненном циферблате
Мы издали смотрели на доктора. Высокий и тонкий силуэт его чернел на верхней площадке башни. Он поминутно и жадно припадал к холсту.
Мы оглядывались на построенную нами башню с чувством удовлетворения. Ведь нас так часто заставляли делать на острове тяжелую и бессмысленную работу! Мы переносили с места на место песок, рыли и вновь закапывали ямы. Все это делалось только для того, чтобы заполнить наши дни работой. Но вот эта башня для доктора это совсем другое.
Так нам казалось. И мы с доверием думали о новом докторе. Мы верили, что этот юноша с добрыми глазами приехал помочь нам. Мы уже представляли его в белоснежном халате, с улыбкой раздающим целительные лекарства.
Главное, ребята, упирать на паек, уговаривались мы. На голодном пайке лекарства впрок не пойдут. Требовать улучшения пайка. Доктор нас поддержит.
Мы ждали приемного дня в околотке. И этот день пришел.
Мы выстроились в длинную очередь перед дверью в приемную. Мы не говорили о наших болезнях, ведь здоровых среди нас не было, каждый из нас привычно носил свои болезни.
И вот дверь открылась.
Доктор сидел за маленьким столиком, скрестив руки, как судья. Длинные ноги в желтых сияющих крагах вытянулись далеко вперед. Из тонкой маленькой трубочки доктора в комнате разливалось тончайшее благоухание первосортной «антанты» так называли мы заграничные табаки.
Когда больной подходил к столику, доктор, подпустив его на пять шагов, молодым и звучным голосом кричал:
Стоп!
Затем кивал переводчику:
Спросите его, чего он хочет.
И уводил добрые, скучающие глаза за окно.
Там стремительно текли низкие тучи, на мутном море часто вскипали пенные гривки.
Больные рассказывали переводчику о многих тяжелых болезнях, нажитых на острове. Жаловались на голод, на скверную темную воду, на холод в бараках. Пытались развязывать грязные тряпки на обмороженных руках и ногах. Издали показывали кровоточащие десны.
Короче! торопил переводчик. Не надо развязывать! Не надо расстегивать! Все сказал?..
Доктор медленно переводил глаза на стол и ставил в чистенькой ведомости аккуратнейший крестик. При этом он полновесно ронял несколько звучных слов.
Санитар выдавал порошок и выкликал следующего.
Вот вам и хороший доктор! выходили за дверь больные. Даже близко, красномордая сволочь, не подпускает. Кресты нам всем ставит!
Мы разочарованно разглядывали невинные порошки, выдаваемые санитаром.
Дайте-ка я протиснулся к двери Андрюхин.
Он много дней просидел в карцере и вышел оттуда толстый, с раздутым водянкой лицом, с хриплым, громким дыханием.
Я от него так не уйду. Что ли, околевать мне?
Мы пропустили Андрюхина вне очереди. Он вошел в комнату тяжелым шагом, не слушая предупреждающего «стоп».
В дверную щель мы видели, как он склонился над докторским столиком.
Господин доктор, я и без переводчика Видите?
Андрюхин разинул рот и пошатал весь рядок передних зубов. Он подкидывал кверху слоновые ступни, грузно ворочался и скрипуче дышал на всю комнату. И под конец, поставив на стол тяжелый локоть, близко уставился на доктора тусклыми, упорными глазами.
А показать вам, как я плачу? Сколько у меня накопилось слез?
Он надавил припухшую щеку, и из глаза его забила светлая быстрая струйка. При этом лицо его оставалось недвижным.
Фонтан слез разбрызгался по столу. На чистенькой докторской ведомости расползлись уродливые кляксы.
Доктор вскочил. Спокойное, розовое лицо его исказилось от отвращения. Он кричал что-то гневное переводчику. И вдруг легким прыжком опытного футболиста доктор подскочил к Андрюхину, схватил его за ворот и с грохотом протолкал за дверь.
Потом подошел к рукомойнику и долго и тщательно мыл руки. Вытер досуха и сказал звучно:
Финиш.
«Финиш» значит «конец».
Переводчик высунул голову за дверь и объявил:
Приема больше не будет. Всем предупреждение: в случае нарушения больными дисциплины господин доктор будет немедленно прекращать прием. Можете идти по баракам.
Нам так и не задалось видеть картин, написанных доктором на острове. Он скоро уехал в город. С ним вместе уехали и обманувшие нас высокие лакированные ящики. Это были ящики для красок.
IV. ГНЕЗДА ЛАСТОЧЕК
В тоскливое безмолвие наших дней изредка вторгался могучий голос сирены. Он разливался над пустынными берегами все шире и требовательнее, слышимый во всех концах острова.
На рейде, со стороны города, появлялось призрачное видение ледокола. В тусклом морозном тумане оно вырисовывалось вначале грозной тенью какого-то фантастического зверя. Затем из мглы выныривал морской грудастый буксир, волоча за собой косматую гриву черного дыма.
В этот день на утренней поверке сержант Лерне объявлял список вызываемых в город арестантов. И многие из названных поникали головой. В городе их ждал краткий приговор контрразведки и несколько выстрелов в упор на глухой городской окраине, в предрассветную пору
На этот раз в числе других были названы Поппель и Миллер.
Поппель, великан матрос с крейсера «Аскольд», остался стоять неподвижно. Ни одна черта не дрогнула на его суровом латышском лице. Только ветер пробегал в широких складках его желтого морского бушлата. А Миллер резко вздернул горбоносое, острое лицо, прищурился и стал торопливо запахивать расползавшиеся полы захудалого городского пальтишка.
Медленно, как бы случайно, сошлись они глазами, и в обычном этом взгляде замелькали мгновенные, только им одним понятные сигналы.
Ледокол бросал якорь против белой башни заброшенного маяка. На выгрузку привезенных запасов к маяку с утра отводили партию арестантов. На этот раз в число грузчиков попал и я.
Мы торопливо шагали по берегу, мечтая перехватить у матросов корку хлеба или щепотку табаку.
Над морем шли штормовые ветры. Мутные валы вздымались один за другим, обрушиваясь на ледяное поле около берега. Оно трещало и ломалось. Черные щели молниями пробегали на нем, и белые плитки качались на волнах, отплывая в открытое море. Резко пахло солью и ржавчиной.
Скрючившись, мы бежали под ветром в зарослях короткого морского камыша. Ноги по щиколотку уходили в промерзший песок. Сухие тростинки пели под смычком ветра жалобную, нескончаемо-однотонную песню.
По нашим пятам неотступно шел конвоир, по-охотничьи зорко высматривая передних. Винтовку он держал на вытянутых руках, готовый в любую минуту пустить вдогонку пулю.
Мы пришли к белой стене маяка. Густо дымивший ледокол медленно двигался вдоль ледяной кромки, поминутно зарываясь носом в бурно накатывавшую волну. Было ясно, он не пристанет в этот день к острову.
Тут мы увидели направлявшихся к нам Поппеля и Миллера. Их вел маленький капрал Рено, крикливый службист, грубиян и тупица. Поппель шагал впереди, как всегда прямой и мощный. За ним, мотая головой и поджимаясь на ветру, поспевал Миллер.
Конвоиры увлеченно принялись обсуждать положение. Прикрывая рукой глаза от ослеплявшего ветра, они следили сквозь растопыренные пальцы перчаток за тяжело переваливавшимся на волнах ледоколом и сожалительно причмокивали. Очевидно, придется ждать долго. А может быть, и зря совсем.
Оглядев нас, съежившихся от холода, капрал Рено подошел к маленькому домику, стоявшему неподалеку, и заглянул в заколоченное досками окно. Раньше здесь жил сторож маяка. Капрал рванул дверь и помахал рукой.
Алле! кивнул наш конвоир, закидывая винтовку за плечо.
Мы двинулись к домику.
Один за другим заскакивали мы в дверь, нагибаясь под низким карнизом. И каждый повторял, как пароль:
Ласточки!..
Над самым входом в домик, под крышей, тяжелыми гроздьями висели гнезда ласточек. Голубой, нежный пух шевелился там в глиняных ямках. Видно, одинокий сторож жил в полной дружбе с вольными гостями, и они доверяли ему: в любое гнездо можно было дотянуться рукой. Светлым северным летом какие щедрые ливни щебета разливались над этим мирным домиком!..