А теперь все вокруг оцепенело от стужи. Даже белая, уютная, с домашней лежанкой, печка дышала навстречу нам каменным холодом. Качались на стенах ободранные лоскутья обоев. Ветер замел в углы прошлогодний серый мусор. На подоконнике мертвой глазетовой полоской лежал снег. И тонкий, злой посвист ветра отдавался в трубе и щелях заколоченных окон.
Э, ласточки, ласточки! сказал Миллер, прижимая посинелые руки к печке. Далеко-высоко летают ласточки
Они опять переглянулись с Поппелем, и в глазах их коротко вспыхивали только им понятные сигналы.
Холодно, до чего ж холодно, боже мой! все ощупывая печь, подвигался Миллер в дальний угол.
Незаметно отошел туда и Поппель.
Часовой остался стоять за приоткрытой дверью. Он повернулся спиной к ветру, обнял винтовку, засунув руки в рукава, и задумчиво нахохлился. Изредка он поглядывал на нас в щель проверяющим глазом.
Стужа, ах стужа какая! все приговаривал Миллер, взбираясь за печью по ступенькам.
Он сел, согнувшись под самым потолком, и дул в кулаки, по-совиному выглядывая сверху из-за печной трубы.
Хоть бы спели что-нибудь, ребята! Давайте повеселее!
Нам, по правде, было не до песен. Но тут все поняли: надо петь. И мы запели, едва выталкивая слова с иззябших губ. Мы пели веселую песню про молодых кузнецов и про Дуню:
Пойдем, пойдем, Дуня,
Пойдем, пойдем, Дуня,
Пойдем, Дуня, во лесок, во лесок
Мы даже плясали, тяжело притопывая деревянными колодками башмаков. Двинулись хороводом по тесной и темной избе и, раскинув руки, ловили друг друга, стараясь не оглядываться в угол.
Так! Так! подзуживал нас из-за печи глухой голос Миллера.
Наш конвоир тоже пел. Он тихо улыбался, бормоча себе под нос незамысловатую песенку. Может быть, наша песня напомнила ему веселые песни далекой родины? Может быть, вспомнил этот молодой парень свой деревенский домик, увитый виноградными ветвями, и вот такие же гнезда ласточек под карнизом кровли?.. Там ждет его старенькая мать или, может быть, возлюбленная. Скоро ли, скоро ли вернется он с далекого русского Севера?..
И вдруг оборвались песни. Оборвались на полслове. И, еще не успев опустить ноги, мы застыли с уродливо скрюченными руками посреди танца.
Эх, ласточки! с отчаянием сказал в тишине Миллер и торопливо прыгнул с печи.
Случилось неожиданное. Весь лепной птичий городок, сорвавшись с карниза, обрушился на плечи часового. Осыпанный голубыми яичными скорлупками и пухом, он настежь распахнул дверь и потрясал винтовкой, что-то крича.
На тревожные его крики прибежал капрал Рено. Он с грохотом стучал прикладом по заколоченным окнам, требуя, чтобы все сейчас же вышли из домика.
Перешагивая через глиняные обломки, один за другим мы выходили на бешеный ветер. Последними вышли Миллер и Поппель. Тяжелое лицо Поппеля побурело от досады.
Капрал Рено сразу установил виновников. Он несколько раз обежал вокруг Поппеля и Миллера. Плечи, локти и спины их были густо забелены от печной трубы.
Было видно часовые явно боялись теперь нас. Они бегали поодаль, нацеливая винтовки то на одного, то на другого, чаще на мрачно нахмуренного великана латыша.
Алле! кричали они, показывая на маяк.
Мы отошли и стали за ветром вдоль белой стены. Часовые уселись на пригорке, все еще грозя нам издали ружьями.
В это время в камышах замелькала голова единственной на острове лошаденки.
Комендант! прошел среди нас шепот. Держись, товарищи!
Комендант спрыгнул с лошади и косолапо направился к нам. Капрал Рено подбежал к нему и, возбужденно размахивая руками, стал рассказывать.
Вероятно, он говорил о том, что поступил по-европейски гуманно, когда разрешил укрыться нам от этого проклятого ветра в домике. Ведь он мог бы оставить нас, как собак, мерзнуть на этом холоде, не правда ли? Чем же отплатили мы капралу за этот благородный поступок? Мы хотели убежать! Потихоньку, как воры, спрятавшись за печь, мы стали разбирать потолок. Две доски уже были вынуты, стали расшатывать третью, но тут, по счастью, обвалились птичьи гнезда и гнусная затея сорвалась. Конечно, мы намеренно хотели подвести его, капрала Рено, ведь у него никогда не было взысканий по службе. Можно ли после этого проявлять великодушие к большевикам? Нет, тысячу раз нет!..
Дослушав горячий рапорт капрала, комендант острова молча расстегнул кобуру и достал револьвер.
Он подошел к стоявшему на краю Поппелю. Но сверху глянули на коменданта столь решительные глаза, что он сразу повернул в другую сторону. На другом краю стоял я. Комендант придвинулся близко ко мне и, дыша в лицо теплым винным паром, вдруг поднял револьвер. Я почувствовал на своем лбу холодное прикосновение железа и зажмурился.
В этот последний миг я не почувствовал ни страха, ни сожалений и с облегчением подумал, что умереть легко.
Звенящий шум вдруг заполнил мои уши. Казалось, кругом защебетали птицы, ливнем обрушился на меня веселый и тревожный крик птичьей стаи, как бы облетевшей вокруг моей головы.
Эх, ласточки! повторился внутри меня огорченный голос Миллера.
Потом все звуки стали отдаляться и глохнуть. Я был расстрелян. Падающего, меня подхватили за плечи товарищи и удержали в своем ряду.
То был короткий обморок, минутная спазма сердечной мышцы. Когда я открыл глаза, комендант уже повернулся ко мне спиной. Он все еще потрясал револьвером и грубо ругался, однообразно повторяя несколько известных ему русских словечек. Он грозил, что расстреляет каждого третьего из нас.
Поток ругательств неожиданно оборвался, когда ветер донес с моря три коротких трубных выкрика. Ледокол, окутываясь дымом, медленно поворачивал от берега. Сигнальщик часто взмахивал флажками с капитанского мостика, что-то объясняя нам, стоявшим на берегу. Штормовая волна поддавала в корму ледокола тяжелые шлепки.
Было ясно ледокол уходит обратно в город.
Алле! крикнули часовые, уставляя вперед штыки.
И мы пошли обратно, подгоняемые ветром в унывно певшем тростнике, ступая в старые, еще не заметенные песком следы.
Через несколько дней ледокол пришел снова. Поппеля и Миллера увезли в город. Больше о них мы ничего не слыхали.
V. ПОГИБ ВЕСЕЛЫЙ БАБУРА
Раскладчик и оракул самые уважаемые люди во взводе. Это нуждается в пояснении.
Дело в том, что вместо хлеба арестантам давали английские галеты. Пресные, сладковатые, каменной прочности плитки эти часто приходили на остров в виде бесформенных обломков и жалких крох. Это были галеты-лом, вероятно за ненадобностью списанные в нашу пользу с богатых складов могущественного английского интендантства.
По раскладке каждому арестанту полагалось четыре галеты в день. Нужны были честная рука и тончайший глазомер раскладчика, чтобы выложить из галетных обломков подобие четырех галет.
Раскладчик подолгу возился над этим делом, выстраивая на нарах правильные кучки по числу душ своего взвода. Десятки голодных глаз следили за его рукой.
И сколь бы точной ни была его работа, под конец всегда прибегали к помощи оракула. На это дело требовался человек честный, памятливый и даже веселый, ибо наступала самая легкая и торжественная минута в наших мрачных днях.
Таким человеком был веселый Бабура. Его любили во взводе, этого коротышку матроса, за всегдашние прибаутки, за звонкий голос, за веселые чистые глаза. Даже имя экое славное имя: Бабура! очень нравилось всем, иначе его никто не называл во взводе.
Закончив свою многотрудную работу, раскладчик обычно говорил:
Бабура, крикни!
Есть, показывай! звонко откликался Бабура.
Он выходил на середину круга, маленький, коренастый, в полосатой матросской тельняшке, и поворачивался спиной к галетным богатствам.
Водворялась тишина. Рука раскладчика, покружив над нарами, нацеливала палец на одну из кучек.
Кому?
Не задумываясь, откликался Бабура:
Нашему первому барахольщику Иванычу. Он сегодня цепочку выменял, теперь ему часы надо.
Смехом отзывался взвод на слова Бабуры. Все знали о несчастной страсти, с головой захватившей Иваныча. В бараке тайно ходили по рукам разные мелкие вещи. Галета была твердой меновой единицей. Все ценное потихоньку уплывало, конечно, в карманы нашей стражи. Иваныч жадно приценивался, ощупывал, пробовал на зубок. Дешево, ой дешево! Вещи плыли на него, дразнили баснословной дешевизной. Мужичок мечтал, выйдя на волю, сразу разбогатеть и открыть торговлишку. Уже три из четырех своих галет отдавал Иваныч за долги. Ходил иссохший, с мутными глазами.
Сдохнешь, Иваныч, кому наследство отказываешь?
Иваныч не отвечал на насмешки. Дрожащими руками перебирал он обломки драгоценных галет
Кому? снова возглашал раскладчик.
Трубачу! отвечал Бабура. Хоть и так сыт Трубач: на сержантской ему сегодня целое ведро бульону поднесли.
Об этой истории мы уже слышали и посмеялись еще раз. Повадился наш Трубач заглядывать в сержантскую помойку в поисках съедобных остатков. Тут и облили его из окна помоями гогочущие солдаты. Теперь Трубач пристыженно стоял под укоряющими взглядами своего взвода.
Кому? показывал дальше раскладчик.
Это, подмигивал нам Бабура, полагается Стоюшину. Только, как вы думаете, он ведь в наших крохах не нуждается? По усердным молитвам ему от господа бога целенькие галеты идут.
Намек был достаточно ясен. Воровато согнувшись, Стоюшин хватал свой паек и прятался в толпе. Вслед ему мяукали, кукарекали, гавкали, яростно рычали.
Кому?..
Так ежедневно проверялись дела и люди нашего взвода.
У сержанта Лерне были длинные уши. Купленные за пару «целеньких» галет, в бараке не переводились мелкие предатели, вроде вора-домушника Стоюшина. Сержант узнавал от них о каждом неосторожном слове политических.
Бабура был бесстрашен. В должности оракула он смело обличал, высмеивал, намекал, язвил, подбадривал товарищей. Взвод откликался на слова Бабуры одобрительным гулом, ехидными усмешками, презрительным поцыкиванием, разноголосым кошачьим концертом.
Мы не могли собираться, чтобы обсудить свои дела открыто. Но оракул умел сказать за всех нас, что было нужно.
Однажды в сумеречный час сидели мы около топившейся печи, слушая веселые Бабурины повести. И сказал наш взводный раскладчик:
До чего привыкли мы к тебе, Бабура! Кажется, ежели бы оказались мы на свободе, встречу я тебя где-нибудь на улице, и само собой вырвется: «Бабура, крикни!»
Бабура с готовностью выпрямлял плечи.
Есть, скажу я, показывай!..
Для всех сидевших около печи вдруг раскрылся неожиданно острый смысл вообразившегося положения. И уже трудно было остановить начавшуюся игру.
Кому? крикнул кто-то, быстро и многозначительно обводя пальцем вокруг шеи.
Бабура, не запнувшись, отрапортовал:
Господину коменданту острова по старшинству полагается.
Под смех сидящих кто-то молниеносно повторил тот же жест.
Кому?
Господину сержанту-переводчику по заслугам следует.
Чшш, довольно, резко остановил опасную игру взводный раскладчик. Он долго оглядывался. За спинами сидящих почудилась ему быстро уклонившаяся тень Стоюшина. Эх, не надо бы! укоризненно покачал головой раскладчик. И сказал громким голосом: Расскажи нам еще, Бабура, что-нибудь про попова работника
Есть про попова работника!..
Никто не знал, за какую вину попал на остров Бабура. Сам он об этом никогда не рассказывал.
И было для всех неожиданно, когда Бабуру назначили к переводу в городскую тюрьму. Бабуру стали поздравлять с выходом на волю.
Все там будем! отшучивался Бабура, но голос его был тревожен.
Очень все жалели веселого оракула, во всем бараке не было такого другого.
Эх, жалко, жалко, нету Бабуры, часто вспоминали во взводе, Бабура поговорил бы нам чего-нибудь
И все лица освещала улыбка.
А вскоре перекинулась на остров с новой партией арестантов легенда о славной смерти Бабуры.
В камере уголовных городской тюрьмы были два сидельца, здоровенные стариканы, осужденные за убийство. Стариканы пользовались полным доверием тюремного начальства, их посылали обычно на ночную работу копать могилы для расстрелянных. Старики возвращались в камеру на рассвете.
От них потихоньку узнавала тюрьма о смерти товарищей.
Легенда о смерти Бабуры скоро облетела все камеры. Старики рассказывали о нем такое.
Привели будто бы Бабуру на рассвете под большим конвоем. Бабура первым делом бросил в могилу шапку и обругал стариков, что яма мелка.
Зловерный был матрос! не то с обидой, не то с одобрением говорили старики.
Потом пожелал будто бы Бабура здоровья товарищу Ленину, а дальше уж пошел ругаться. Он обложил стоявших белогадов кудревато-завитыми матросскими благо-пожеланиями. И под конец, когда уже направлены были на него ружья, помахал кулаком и грозно крикнул:
Ничего, голубчики, я вас всех тут запомнил!..
Будто бы слова эти были до того удивительны и страшны, что белогады выстрелили враздробь, даже не дождавшись команды.
А потом, уже мертвого, прислонили Бабуру к горке земли и расстреляли для верности вторично.
Так погиб веселый Бабура.
VI. БАБУШКИНА ГВАРДИЯ
Рассказывали, как этот шустрый, востроносый мальчонка попал в тюрьму. Когда деревню заняли англичане, молодой секунд-лейтенант сразу занялся вылавливанием большевиков. Указали на Васину избу отец Васи ушел с красноармейцами.
Семья сидела за ужином, когда вошли в избу солдаты.
Ти эст большевик? спросил лейтенант, уставя на Васю палец.
Я большак, поднялся Вася; после отца он был старший в семье.
Лейтенант кивнул, и Васю тут же взяли «под свечи». Тринадцатилетний «большевик» угодил в тюрьму.
Следом за ним в тюрьму стали прибывать деревенские пастушки. Фронт только начал складываться. Мирные крестьянские стада бродили в лесах, не замечая притаившихся разведчиков. Маленьких пастушков хватали за переход фронта, объявляли шпионами.
Дюжина их накопилась на острове, и старостой у них стал Вася Большак. По его имени мы называли малолетнюю команду любовно и чуточку грустно «большаками».
Сержант Лерне называл их «бабушкиной гвардией».
«Бабушкину гвардию» обычно наряжали пилить дрова.
Это была самая легкая работа в тюрьме. Притом же дрова пилили около самого барака; когда нет поблизости сержанта, всегда можно было забежать в барак и погреть у печи руки. Работали «большаки» без охраны, и часто можно было видеть, как носились они серой стайкой в веселой игре меж выложенных ими поленниц.
Сержант Лерне требовал от арестантов работы. Поэтому он неуклонно выгонял «большаков» из барака на мороз и не раз крепкой своей палкой прекращал незатейливые ребяческие увеселения.
Сержант Лерне зорко следил за «бабушкиной гвардией». Он появлялся, откуда его не ждали, и подолгу наблюдал из-за угла за их работой. Он был непонятно придирчив к нашим неунывающим «большакам». Чего-то он ждал от них.
И вот это случилось.
Однажды после работы, в тот короткий срок, когда арестанты делили черствые галеты, когда дневальные, гремя ведрами, уходили на кухню получать обед, сержант Лерне неожиданно появился подле барака.
Он осторожно выглянул из-за угла и, заметив сбившихся в кучу «большаков», выставил вперед ухо.
Несомненно, его никто не ждал в этот час, сержант, по всем предположениям, должен был сидеть за жирным сержантским обедом.
Вася Большак стоял, тесно окруженный своей командой. Он говорил совершенно отчетливо, без всяких стеснений, сержант слышал все от слова до слова, хоть и не все понял и не все запомнил. Не может быть, чтобы он ослышался!
Главное заключалось в том, что Большак обещал перебросить за забор два топора и лопату, это точно. При этом он сказал, что солдаты не найдут, это также безусловно точно. На этом вся шайка, должно быть, заметив его, сержанта Лерне, бросилась врассыпную.
Стой!
Кошкой метнулся из-за угла сержант на Васю Большака. Он свалил его на снег, наступил коленом на грудь и, выхватив из кармана свисток, отчаянно засвистел.
На тревожный сигнал бежали от ворот к сержанту солдаты. Из барака высыпали арестанты.
Сидя верхом на Васе, сержант торопливо приказал выловить остальных. Солдаты скрылись в узких проходах меж поленниц.
Сам слышал! торжествующе кричал нам сержант. Мерзавцы! Негодяи! Все знаю! Где? Куда спрятали?
Сержант поймал Васин белый вихор и яростно зажал в кулаке.
Пронзительные детские крики доносились со всех сторон. Солдаты вытаскивали спрятавшихся в укромных уголках «большаков». Одного за другим волокли к сержанту, поддавая сзади сопротивляющимся.