Свобода, товарищи! крикнул он шепотом.
Он широко раскинул руки и упал, забирая в охапку косматые веретья ели. Лежал покорно и долго в ногах у дерева, пряча лицо в зеленом мягком мшанике.
Все селя вокруг, тихо слушая вековечный шум лесных дебрей.
Только Еремин остался стоять. Он стоял на одной ноге, обняв рукой гладкий ствол ели. Губы его дрожали.
Больно, первый раз сказал Еремин.
Ему помогли сесть. Он развязал шнурок и, сняв башмак, вылил из него кровь. Ногу ощупали со всех сторон. Кость была цела, пуля засела в мякоти.
Заживет! говорили все Еремину.
Рану обложили прохладным чистым мохом и завязали.
Больно, повторил Еремин, вздыхая.
Голос его дрогнул.
Не оставляйте меня, товарищи!
Ну, полно, друг! Никогда этого не будет!
Его взяли под руки. Припадая на раненую ногу, он шел и тихо стонал.
Шумков продвигался вперед. Он раздвигал ветви руками, зорко оглядывался по сторонам и подолгу слушал. Лес густел. Тяжелые лапы елей обвисли к самой земле. Серо-зеленые космы мягко и тепло касались лица. Ноги скользили по гладкому настилу из сухих игл.
Еремин первый заговорил об отдыхе.
Подержись, друг! уговаривали его. Вот отойдем еще малость, а там и привал.
Трудно мне, больно.
Самую малость, друг!
И шли опять, бережно придерживая слабевшего товарища.
Путь был труден. Спустились в глубокую лесную падь. Стало сыро, темно вокруг. Часто приходилось перелезать через заросшие мохом гнилухи. Ноги проваливались в трухлявую нутровину. Запахи тления, как из потревоженного гроба, обдавали идущих. И острым ладанным духом примятого ногами багульника отдавала падь.
Еремин, стиснув зубы, чуть слышно стонал. Руки его тяжело лежали на плечах товарищей. Трое они шли последними, тревожно поглядывая, как бы не отстать.
И когда все вышли из пади на лесную гору, Шумков влез на высокую ель и долго стоял на вершине, оглядывая лесные увалы. Далеко, докуда видит глаз, на все стороны темнел лес. Над головой, чуть приметные, искрились звезды. Тишина отдавала звоном в ушах.
«Ушли!» облегченно подумал Шумков.
И, спустившись, объявил привал на ночлег. Огня в эту ночь не зажигали. Выставили на все стороны слухачей. Нагребли сухого валежника, надрали моху, сготовили общую постель. Сверху укрылись толстым слоем смолистого хвороста.
Ночь прошла тревожно. Еремин часто стонал и вскрикивал во сне. Он садился, разгребая одеяло из хвороста, и зычно кричал:
Слева по наступающему противнику часто, начинай!
Испуганные слухачи сбегались на крик, трясли его за плечи. Еремин приходил в себя, долго отдувался и молча валился в хворост.
Шумков проснулся перед рассветом. Он снова влез на высокую ель и долго смотрел на звездный ход. Большая Медведица близко горела зеленым пламенем. Небо медленно светлело по краю. Шумков наметил дальнейший путь вдоль лесной гряды и спустился вниз, чтобы разбудить товарищей.
Посмотри Еремина, сказали ему.
Еремин сидел, бережно, как ребенка, держа в руках белую разутую ногу. В сумраке было видно, что нога кругло опухла. Шумков потрогал горячий лоб Еремина и сказал:
Прядется, друг, взять тебя на носилки.
Наскоро смастерили носилки, связав корнями и обложив хворостом две жердинки. Еремин улегся на них, и беглецы двинулись дальше. Шли тихо, часто сменяясь у носилок. Еремин стонал и все просил пить. Набрав горсть брусники, кто-нибудь высыпал на ходу ему в рот. Еремин, сморщившись, стискивал зубы и умолкал на время.
Носилки были тесны и непрочны. Больной ворочался в них, проваливаясь локтями, и все просил остановиться. При толчках он вскрикивал и подымал голову. Колючие ветки хлестали его по глазам. Еремин яростно ругался.
Экой ты какой каприза! останавливались измученные носильщики.
Они поправляли носилки и упорно шли дальше, не отвечая на его проклятия.
Так дошли до привала у лесной избы.
Это была маленькая охотничья избушка, без окон, с низенькой дверью, припертой снаружи бревнышком.
Шумков радостно выскочил оттуда, подняв над головой холщовую котомку. Это были ржаные сухари. По славному обычаю старины, охотники оставляли в промысловых своих избушках малый запасец, на случай ежели забредет сюда какой-нибудь голодный проходяга-человек.
Обшарив полки, беглецы нашли еще коробок спичек, туесок соли и небольшой чугунок.
Объявляю привал на обед! торжественно сказал Шумков.
И, послав всех собирать грибы и ягоды, близко подсел к Еремину.
Ну как, дорогой товарищ? Сейчас сготовим тебе кашу Понимаешь? Хорошую, горячую кашу
Друг! сказал Еремин, открывая глаза. Оставьте меня тут Худо мне! Только сами измучаетесь и меня замучаете. Честно, по-товарищески прошу!
Не может того быть! горячо воскликнул Шумков.
Я бы тут умер спокойно.
Еремин снова закрыл глаза. Губы его закривились, и сквозь намокшие ресницы выдавились и поползли по щекам медленные слезы.
По-товарищески прошу! повторил он чуть слышно.
Шумков долго молчал.
Ладно, обсудим! сказал он, вставая.
Когда собрались все, Шумков устроил внизу под горкой, где бежит меж узловатых корневищ студеный ключ, тайное совещание.
Нелегкий был этот вопрос, и долго шептались беглецы о бедственной судьбе товарища.
Замучим мы его на носилках это верно. Спокой дорогой ему нужен самое главное, может, еще и поправится. Уж лучше в избе оставить, чем бросать в лесу. И мы без него в два раза ходчей пойдем. А ежели фронт близко, обязательно пошлют отряд на выручку. Сами приведем!..
Все в это поверили и согласились:
Коли выживет, придем на выручку. А умирать все легче в избе.
Много приложили заботы беглецы, чтобы устроить последний приют товарищу. Наносили в избу сухих листьев, сделали Еремину мягкую постель. Положили на нее больного, головой к порогу. Собрали гору сучьев для костра, насыпали полный угол грибов. В изголовье поставили чугунок с ключевой водой.
Поправляйся, дорогой! На неделю тебе запас сделали.
Спасибо, дорогие! Вот где вам спасибо! повторил Еремин слабым голосом.
Съели беглецы кашу из ржаных сухарей с грибами и ягодами и стали готовиться в дальнейший путь.
Постойте, товарищи! Присядьте: посмотрю я на вас еще
Все сели вокруг. Наступил тяжелый час расставания.
Еремин обвел светлыми глазами всех друзей-товарищей.
Хочу еще сказать, какая жизнь моя была. Послушайте меня
И просто начал свой последний рассказ:
Я родился в семье крестьянина
Он назвал свою деревню, волость, уезд, губернию, указал год рождения, перечислил отца, мать и других домочадцев. Это была рядовая биография крестьянского сына, расцветом своим пришедшаяся на четыре года действительной царской службы и три года окопного сидения на австрийском фронте
Имею два ранения, перечислял Еремин. Во второй раз лечился в лазарете графини Остен-Сакен Тут, правда, я вздохнул немного
Единственный раз набежала улыбка на его лицо: должно быть, это действительно было лучшее время в жизни человека
Имел две нашивки, был взводным унтер-офицером. Потом опять погнали на фронт. Потом царь сверзился, настала революция. Приехали ораторы. Я все хотел узнать, кое дело правое, и пошел по Ленину. Потом пошел в Красную Армию и отправился на фронт
Вспоминая, Еремин часто тер лоб. Он сбивался и досадливо морщился. Все тихо ожидали. Еремин уже устал от своего рассказа. С лица его капал пот.
Шумков встал.
Дорогой товарищ, сказал он, вот мы услышали сейчас про твою жизнь, и мы этого не забудем. Это верно: жизнь твоя была не такая веселая. Но ты вступил в лучшие ряды и потому имеешь друзей-товарищей, которые тебя никогда не забудут. От имени всех нас я тебе обещаю: ты живи тут, поправляйся, а мы будем о тебе помнить и пойдем еще быстрее к своим. Я так мыслю, что до фронта недалеко, и, как только мы будем у своих, сразу скажем: вот там, в лесной избе, лежит раненый красноармеец, надо его выручить. И мы сами приведем сюда красный отряд. Даю тебе в том слово. А теперь прощай, дорогой товарищ!..
Шумков подошел и, нагнувшись, горячо поцеловал Еремина в мягкие губы. И все сделали по его примеру, приговаривая:
Прощай, дорогой товарищ!
Усталое лицо Еремина расцветало умилением. Закрыв глаза, лежал он, и блаженная улыбка застыла на его зацелованных губах.
Теперь идите! сказал он чуть слышно.
Он засыпал.
Осторожно ступая след в след, все двинулись прочь от избы, и, спрятавшись за деревьями, долго смотрели назад.
Над лесом плыл тиховейно-успокоительный шум. Чуть приметно качались темные вершины.
Еремин лежал тихо, положив голову на порожек избы. Казалось, он вслушивался, улавливая удаляющиеся шаги товарищей. Светлое выражение не сходило с его лица.
Пошли! скомандовал шепотом Шумков.
И, отвернувшись, вытер слезы.
Недалеко ушли на этот раз беглецы. На ближайшей полянке остановился Шумков. Подождал, пока подойдут все, и сказал:
Неладно получилось, товарищи!
Он с сомнением покачал головой.
Нет, не годится так. Надо кому-нибудь остаться покараулить. Мало ли чего ему занадобится!
Все молчали.
Вот давайте решать.
Кинем жребий, сказал кто-то.
Есть предложение кинуть жребий! Так? Голосую.
Шумков вскинул руку и оглянулся. Все вокруг стояли с поднятыми руками.
Единогласно, сказал Шумков.
Он подошел к калиновому кусту и отщипнул одиннадцать горьких огненных ягод по числу стоявших.
Одна с зеленым бочком, показал он.
Шумков высыпал ягоды в шапку, встряхнул и первый взял жребий.
Следующий! сказал он.
Ягоду с зеленым бочком вытянул самый молодой из беглецов.
Шумков говорил ему строго:
Стой честно, как часовой. Понял? Никуда не отлучайся. Понял? Во всем помогай. Понял?..
Понял, товарищ Шумков! с готовностью часто моргал наставляемый.
Погоди! Коли поправится, пойдешь по нашему следу. Гляди: вот так будем ветки заламывать. Куда ветка кажет, туда и пойдешь. Понял? Ну, а коли там ежели что схоронишь его, как товарища. Да место запомни. Понял?..
Понял, товарищ Шумков.
Ну, теперь прощай. Иди!..
Шумков даже слегка подтолкнул его за плечи. И когда стихли шаги в зеленой чаще, снова повторил свою команду:
Пошли!..
X. ОДНА ЗВЕЗДА
О, долог был путь и труден!
Не было исходу лесным чащам. В лоскуты порвалась одежонка, протоптались насквозь сапоги. Подкаливала пятки холодная осенняя земля. И люто было влезать в темную ночную воду встречных рек.
Все чаще спрашивали Шумкова истомившиеся беглецы:
Верно ли идешь?
А один из них Теребилка по прозвищу прямо сказал:
Неверно!
Шумков посмотрел в его злые, неспокойные глаза и промолчал.
Он верил в свою заветную звезду. Еще малым дитей ходил он с отцом на морской промысел, и научил его отец отыскивать в звездных пучинах эту верную звезду. Учил узнавать по ней все четыре ветра.
Матросом плавал он потом в далеких морях, под чужими созвездиями. И часто во тьме ночей искал он глазами эту знакомую звезду, угадывая, в какой стороне его милый север.
Путь их теперь лежал в ночах путь гонимой волчиной стаи. Днем они спали, укрывшись в заросших ржавым папоротником лесных западинах. По ночам, как волки, кружили они у тихих деревень. На отдаленных гумнах набивали пазуху не обмолоченными еще колосьями. Горсть зерна да лесная кислая ягода были их пищей.
Однажды принес Шумков из разведки маленький белый листок, сорвал его с придорожного столба. Были напечатаны на листочке все фамилии беглецов. Сулил генерал хорошие деньги за первые сведения о бежавших каторжниках. Спасибо ему стали все крепче жаться к Шумкову. И притих Теребилка.
Опять искал запавшими глазами Шумков свою звезду, и шли они дальше.
И вот однажды пришел он день ликования.
Когда спали все в лесном овраге, неожиданно подняли тревогу слухачи.
Что, слышите? спрашивали они, как бы не веря своим ушам.
Далеко, неясно, где-то в корнях дерев, прошла едва приметная дрожь, отдаваясь в ногах стоявших. И настороженное ухо уловило в ропоте лесных вершин далекий-далекий гром. Гром повторился еще и еще раз.
Это был фронт.
Шумков, черт! первый кинулся обниматься Теребилка.
Погоди! уперся ему в грудь руками Шумков и сказал жестко: Ежели ступали мы на всю ногу, так теперь пойдем на одних перстышках. Понятно?..
И действительно, пошли на одних перстышках. Осторожно шел впереди Шумков, часто останавливался и подолгу слушал. И, глядя на него, замирали все на своих местах. Все яснее был слышен орудийный гром.
На следующую ночь завидели зарево. И, выйдя на опушку, долго смотрели. Бестрепетно, как свеча, горела на краю деревни изба. И странно было, что не бегал никто вокруг пожарища и не слышно было бабьих причитаний. Тиха и темна стояла деревня, освещаемая высоким месяцем. Где-то в стороне вели ленивую перекличку орудия. Снаряды с гуденьем пролетали в светлой небесной вышине и глухо разрывались в отдалении.
«Фронт! радостно прислушивался к полету снарядов Шумков. Кто знает, может, мы уже стоим теперь на своей земле?..»
Но он никому не решился сказать об этом.
Пугливо хоронясь в черной тени навесов, пошли за гумнами разведчики. И вернулись вскоре.
Насквозь пусто, сообщили они.
Последним пришел из разведки Теребилка. Он нес что-то под полой, и все слышали его счастливый шепот:
Обошел три избы хоть бы корка попалась какая. Все под метелку зачищено. Дальше, подхожу к разваленной избе и вдруг вижу видение: стоит на бревне петух на самой на луне, каждое перышко видать. Голова под крыло, ножка озябла подогнута и, слышу, будто храпит. Тут я и цап его под бока. Он закудыкал, и пришлось, конешно, ему голову свернуть. Нате, берите!..
Все жадно и долго ощупывали в темноте теплого еще петуха.
Сырьем, что ли, будем его жрать? мрачно спросил кто-то.
Зачем сырьем! Суп сварим!
Где?
А на пожаре. Эх, угощу же я вас бульоном, братцы! причмокивал в темноте Теребилка.
И каждый почувствовал, как сладостно и бессильно заныло в голодном желудке от этих слов Теребилки. И неодолимо тянуло посидеть у жаркого огня третий день костра не разводили.
Опасно, товарищи! Не нарваться бы! сказал Шумков.
Деревня пустым-пустая, уговаривал Теребилка, айда смело!..
Под конец и Шумков сдался, решили сделать привал.
Задами прошли в деревню. Тихо, от избы к избе пробирались к пожарищу. Мертвыми громадами стояли брошенные дома. Раскрытые снарядами крыши вскинули к небу сотнями черных рук свои доски. Холодный иней оседал на них, облитые белым светом месяца, сверкали несколько досок, как зеркальные.
Изба горела ровно и неторопливо, вздымая к светлым небесам прямой столб дыма. Огонь бродил по внутренним загородкам, бежал вверх по стропилам к коньку крыши. Темные углы, рубленные по-старинному «в обло», еще стояли нерушимо.
Теребилка притащил откуда-то большой банный котел. Петуха наскоро ощипали и выпотрошили. Потом скатили в сторону несколько пылавших бревен, подгребли уголья и поставили на них котел.
И все сели вокруг. Как всегда, неслышно, зная свою очередь, сменялись за углом слухачи.
Жарко грел пожар лица, а со спины подбирался холод. Поворачивались бочком и прижимались теснее борясь с одолевавшей дремотой.
Век бы не ушел отсюда, сказал Теребилка, тепло, светло и мух нет А-ха, хорошо живем!..
Опухшие глаза его слипались, он часто, с подвываньем позевывал. Разморились в тепле и другие. Клонились друг к другу, поклевывая носом.
Не спать! резко подталкивал сзади Шумков. Я говорю: не спать!..
Очнувшись, заглядывали в котел скоро ли?
Уже забродила вода в котле, поворачивая из глубины утлый петушиный задок. По краю крутилась жемчужная пена, плясали в ней черные уголья.
И в воздухе чуялись сладкие запахи петушиного мяса, поминутно сплевывали беглецы голодную слюну.
Ты помешай, помешай, Теребилка! Уголья вы
И тут с грохотом лопнул воздух от где-то близко разорвавшегося снаряда. Под резким дуновением взрыва дугой качнулся дымный столб над горевшей избой. Осыпались внутри сруба прогоревшие стены, выбросив алую тучу хвостатых искр.
Едва успели отбежать в сторону беглецы с крыши одно за другим покатились горящие бревна, накрывая дымящимся хламом проулок.