Помянуто было в протоколе, что «шел на нас белый генерал Миллер и с ним иностранные державы, но нет, мы устояли и выставили отряд лыжников, которых все белые ужасались. То теперь смешно, граждане охотники, знать суеверия и бояться медведей. Но забирайте желающие свои берданки, надобно того медведя убить».
Как прочитал протокол Василь Петрович и все молчали, вышел тут важно Епимах Извеков. Он повел на председателя чуть глазом и сказал, усмехнувшись:
Дело не в том. Ты его ружьем не возьмешь, слово надо. Пастух поскотину изгадил, надобен новый опас. Без колдуна как изладишь?
Эх, эх! затоптался с досады Василь Петрович. Вот дурман! Вот дурма-ан!
И не то обидно, что верит человек в колдуна, а то обидно говорит-то как важно да глазом поводит. Заторопился с ответом председатель:
Опасом ты дело не изладишь. Генерал Миллер не вреден и генерал Топтыгин не вреден будет. Понадеемся только, люди, на себя и на свой цельный бердан. Один у нас есть верный опас я его вам скажу. Как встрел медведя, скажи: «Да здравствует советская власть!» и пали зверю в межглазье. То будет верное дело.
Смех прошел по народу, как ветерок переменный по тайболе. Вышел еще Аврелыч, сказал свое слово Епимаху:
Ну, медведя-то ни крестом, ни клятвой не сгонишь. Поест скотину-то, Епима-ах! Верно говорю!
Прищурился, задрожали мелким трепетаньем опаленные реснички, дернул стриженой губой и хмыкнул. Да еще парнишка один тут руку поднял:
Я с тобой за единую душу, дядя Василь!
Только засмеяли его сразу:
Под носом утри!
Ты сперва ружье заведи, потом в охотники пишись.
А дед Люшка божья хвала завел, помигивая белесыми веселыми глазами:
С молодой-то горячки мы ребята хвачки, всемером одного не боимся, на полу спим не падаем.
Засрамили парня вконец, спрятался за людьми подальше.
Вышел тут опять Епимах Извеков, уперся прямо на Аврелыча, сбить хотел:
Библею читал? В бога веришь? Про насыл двенадцати медведей пророка Елисея в селение знаешь? Ага! Надо бы разуметь.
Дураки одни поверят! засмеялся Василь Петрович.
Тут сказали сразу председателю, что зверь приходит неспроста, а в наказание да вразумление, согрешили, значит, и пастух испакостился, без нового опаса что поделаешь. А председателю лучше молчать, зачем вот иконы в клеть вынесли, может, за то и страдаем. Советская власть в квашню нечего класть. При царе при Николашке ели белые каравашки, а завелся исполком всю солому истолкем.
Пошли перебирать старое, давно уж забытое, Василь Петрович только рукой помахивал. Так, поговорить надо пускай поговорят.
Что дураков слушать! Дураки, как есть дураки!
Поджал тут губы Епимах, помолчал еще, переслушал всех и опять вышел.
Дураки, говоришь? Разных партий люди есть. Кто во что верит, тот по своей вере и дурак.
Усмехнулся:
Ты вот богобоец, что бога убил, а есть богобоец, который бога боится. Слово-то, вишь, одинакое, а люди-то разные выходят и друг дружку за дураков считают. Вот ты и растолкуй.
Не пусти туман, осердился Василь Петрович. Ну как, охотники, кто пойдет на зверя?
Вызвался для примера Аврелыч.
Давай! Давай! подживлял других председатель. Выходи еще кто?
Никто больше не вышел. И засмеялись мужики:
В зад те поветерь!
А ночью утихла Шуньга в страхе. Ходил все зверь поблизку, ревел на всю тайболу, что увезли недоеденную добычу, назад свое требовал. И скот тревожно мычал в хлевушах, бился твердо рогами в стену, и собаки рычали под крыльцами, и кошки мяучили в подпечьях.
Слушали звериный злой рев бабы и крестились, читали шепотком молитвы: отженил бы лесного шатуна богородичный святой покров.
Мертво было на деревне, только и слышно, как глухая, старая Маланьюшка поет свои древние песни. Толкает ногой зыбку, скрипит под матицей гнуткий очеп, поет колыбайки тоненьким голоском Маланьюшка, прилюлькивает, как маленькая нянька:
Лю-лю-лю, спи да спи!
Ходит сон под окном, дремка по терему.
У!
Спи, рожоное дитя, я женить буду тебя,
Вот у белого царя, как у куроптя.
А!
Сна нет у старой, вот и качает, скребет ногтями голову да томится в зевотине. Зверя-то не слышит, а зверь все кругами ходит то дальше, то совсем будто поблизку.
Потом уже начал палить из ружья Василь Петрович, в окошко из клети немало зарядов выпустил, и отошел зверь в тайболу, испугался.
VII
На Шуньге люди живут рано. Со светом еще приплыли мужики с промысловой избы. Был на Шуньге богат осенний лов, лодку за лодкой подводили мужики к берегу и пластали семгу тут же на каменьях. Приходили погреть над костром озябшие, в крови и чешуе руки.
Вся деревня выбежала на берег. Бабы развешивали на козлах сырые сети, и ветер звонко хлопал деревянными поплавками, как в ладони. Ребятишки совались под ноги рыбакам, выпрашивали белые, в кровавых прожилках рыбьи пузыри, дрались, ревели. Шуньгинские несытые псы волочили по каменьям рыбьи черева, слизывали с камней начисто густые черные комья крови, рычали злобно, по-волчьи.
Тут откуда ни возьмись и приткнулся под берег на своей лодочке с носком, обитым белой жестью, сам матерой колдун Илья Баляс. Побежали к нему все навстречу.
Уж спасибо, не заставил ждать, дедушка! От зверя ночь не в сон была.
Вытащил Баляс лодку на берег и подмигнул всем:
Ужо отведу дурака!
Был Баляс горбач, плечи коромыслом, голова большая, с котел, глаза собачьи, косые, подмигивают на все стороны, морда хитрая в ужимочках, в мелких морщинках.
Подошел сперва к костерку погреть руки. Костерок весело трещал и сеял дымом на все стороны, ело глаза, воротили все на сторону лица. И посмотрел зорко колдун на сваленную грудой серебряную, еще дрожавшую в смертной судороге рыбу. Причмокнул завидно:
Ой, богато сёдни ловили! То я привел вам щастье.
И выбрали тут мужики рыбину покрупнее, поклонились старику подарочком:
Прими, дорогой, без отказу.
Взял без отказу колдун, и на деревню все пошли, пропускали его наперед для почету.
Как чайку попил, велел сразу звать стариков, со стариками пошел на поле сделать отпуск.
Пришли на полосу, к опушке, где тайбола стоит, как древний высокий тын, тут остановились. Вышел колдун наперед, стал лицом к медвежьему логу, бросил шапку наземь, раскинуло ему сразу ветром сивую редкую бороденку.
И завопил Баляс тонким голосом:
Сколько есть ножей?
Закричали старики врозь:
Семь восемь двенадцать
И опять завопил Баляс тонко, с подвизгом:
Вотыкай воземь!
Втыкали старики в колючках пустой полосы по черенок все двенадцать охотничьих ножей и стояли тихо, сбились на круг.
Уткнулся Баляс носом в чашку, клонился все ниже темной гладкой плешью, резал в чашке воду кривым сточенным ножишком, читал заклятья на волка и на медведя.
Доносило мужикам те страшные слова:
«Встану не благословясь, выйду не перекрестясь, с избы не дверями, со двора не воротами, выйду я, выйду во чисто поле Встречу я тридцать три беса, три есаула»
Было пусто поле, ровным гулом несло с тайболы, и смотрел на стариков оттуда чей-то тайный мохнатый глаз. Летел по полю холодный осенний ветер, казалось, дымились головы у стариков и черным дымом куталась голова Епимаха Извекова.
Шел к концу Балясов отпуск, бормотал внятно:
«Будьте, слова мои, крепки и лепки, ветрами не сдувайтесь, людями не сговаривайтесь. Тем словам моим ключ и замок, ключ в море, замок в роте. В черном море есть рыба щука, она рвет и хватает пенье-колодье, она рвет и хватает и ключ и замок и носит за собою до дна моря. Тьфу, тьфу, тьфу!»
Тихо стало, только ветер трепал у колдуна бороденку и рвал-качал на меже чертову сухую траву.
Потом побрызгал Баляс водой на все четыре ветра и велел вынимать ножики.
Подошел к старикам и подмигнул сразу всем:
Да, ушел зверь-то. Смутил я его, смутил.
Надели шапки старики, зашумели весело. И еще сказал Баляс:
Пастушонко у вас бабий хвост, неладно, какой хоть отпуск сгадит. Старички, вы ему накажите, что боже сохрани бабу голой рукой трогать, спортит все дело. Наденьте вы ему рукавицы, пускай в рукавицах и ест и спит. Уж доглядите!
Обещались старики смотреть верно.
А пришли на деревню, смотрят: сидит Естега на своей шкуре, а вокруг опять бабы, прялицы на сторону, балянтрясы точат. Аж плюнули все старики враз.
И подошел тут к бабам Епимах Извеков:
Коли какая с этим псом вязаться будет, принародно вожжами так отвожу, не сядет. Вот крест!
Естегу пинком:
Ты, душа с тела вон, не смей дела заводить, лапать не смей. Здоровкаться будешь, и то рукавицу одевай. Не то с камнем тебя в Гледунь. Вот!
Уши у Епимаха мелкие, прижаты, как у зверя, в смоленой бороде зубы пена, глаз недобрый, вороний. Заводил локоть на сторону, вот-вот хряснет.
На том тебе и стадо сдадим. Поскотину Баляс тебе исправил, только спорть! Забью!
Уползал Естега со шкуры под лавку, боялся Епимаха до смерти. Лешак, нечистая сила, одной рукой задавит!
Потом выкатился опять из-под лавки и мигнул Естега бабам:
Думает, Баляс отвел ему зверя. У Баляса-то на наше место слова нет, надо место знать. Только мой опас зверя и пугает. Коли бы вы, бабы-поганки, ко мне не прилипали. У-у, кобылы!
VIII
Ставили Балясу парева-жарева всякого, пилось-елось колдуну, сколько хотел, доел на Шуньге первоспасовы остатки, да и в кошель склал немало.
Хорошо встречали, хорошо принимали Баляса, с большим почетом. Во всякую избу заходил везде стол соберут, на заглавное место садят. Может, и не всяк рад, да боятся, как бы не оприкосил колдун глазом худым, собачьим, не всадил чего. Гостинцу наваливали, всякая хозяйка с клети несет что получше, любил старик подарочки, не отказывался.
Раз только не взял: вынесла Дарья-солдатка рядна кусок, бросил сразу на лавку:
Не, не беру, милушка!
Да так глазом косым повел, испугалась солдатка, не причинилось бы какого худа, побежала догонять, накланялась, пока принял шерсти мытой два фунтика.
Ладно уж. Сегодня я добрый.
И лечил Баляс всякую хворость, никому не отказывал, всех отпускал с хорошим словом. Была все время у Баляса полная изба народу. Трав давал много разных, доставал по прядочке из кошелки, голышей решето насбирал на берегу, нашептал всяким наговором от бабьих тайных болезней. Заговаривал хлевуши от дворового постоя, бани от байничка, печи от запечника, клети да подполья от всякой гнуси.
До вечера пробегал из избы в избу.
Раз на улице встретил Василь Петровича, сошлись поблизку. И сказал председатель, так темно поглядел на колдуна:
Приехал? Так, значит!
А чего не приехать-то, любушка, заподмигивал колдун, раз люди добрые звали, я и приехал. У меня завсегда без отказу.
Сказывали те дорога закрыта?
Мало что! Дорога-то ничья, как закроешь?
Ну ладно! Гляди!
На том и разошлись, никто и не понял, к чему был тот неохотный разговор. Торопился Баляс до ночи сделать одно дельце, звали к богатому мужику Аверьяну погладить.
Была у Аверьяна дочерь Ксенька, у Ксеньки сидела нехорошая икота, бабы-икотницы со зла подсадили, горда, вишь, была девка, фыркала на всех, вот и дофыркалась. Вдруг падала Ксенька посередь избы и кричала голосом истошным, и пена изо рта валила клубом. Лечили, гладили разные бабки ничего не выходит.
Пришел Аверьян к Балясу с поклоном: «Полечи девку, сделай милость, погладь». Не отрекся Баляс, хвалился, что икоту он любую умеет высадить. Вот Евдоху на Устье как погладил пошла к ушату воду пить, а икота мохнатенькой мышкой и выскочила через рот в ковшик. Все видели.
Сидел Баляс в углу за столом, ел студень, а народу набилась полная изба, слушали его страховито-тихо.
Вот какой я есть человек. Коли такого другого где знаете, ну, скажите?
Молчали все. И опять выхвалял себя Баляс:
Такого боле на всей Гледуни нету. У кого на Устье первый дом? У меня. Кому завсегда почет? Мне жа. Вот какого гостя примаете у себя. Чуете ли?
Чуем, дедушка, чуем! откликнулись враз бабы.
Я, может, все старые книги произошел, а вы что тут знаете, а?
Где уж нам уж! запел смиренно дед Люшка божья хвала. Мы люди бедные, учились на медные, живем в лесу, молимся колесу.
То-то, скосил на него глаза Баляс.
Поел, икнул зычно, покрестился.
Слава те осподи, сыт. Старому старику в бороду, старой старухе под зад, молодым девкам в косу, чтоб не шли замуж без спросу.
Шатуном двинулся вдоль лавки, спугнул девок:
Хе-е, красоули!
Любил с молодухами шуточки зашучивать колдун.
Ухватил, которые порумяне, округ себя посадил.
Эх, я за то наших девок люблю, что петь охочи. Где в других местах такие песельницы есть? Нигде не найдешь. Вот только не знаю: наши устьинские аль ваши лучше поют. А ну, девки!
Баляс припер кулаком скулу и завел унывно:
Эх, как и во по-ли-и,
Да и как во поли-та
Несмело взяли девки:
Не калинушка
Да стояла
Я у ма качнул головой Баляс.
И опять подхватили девки:
Я у маменьки
Сиротинушка
Да осталась
Пошла складно песня. Выкрикивал колдун:
Эх и любо! Ай да хорошо! Я оста-алася Увидел опять Аверьяна, вспомнил за делом дожидается мужик.
Взялся Баляс погладить Аверьянову Ксеньку. Велел в баке выпарить хорошенько, потом на печь под шубу, а после за ним послать, он как ангелочек прилетит. Так и сказал, так и сделали.
К ночи за ним послали, прилетел как ангелочек, веселый такой, и сразу полез за опечье. Сел Ксеньке на ноги. Завелась, заревела Ксенька не своим голосом. И загулькал над ней колдун:
Ничо, ничо, кокушица! Я добренький старичок, ничо!
Завозил, зачиркал когтистыми руками колдун по худому белому телу, пригнетал захрустевшие плечики, наступал коленкой на опалый живот. И стонала под ним Ксенька, как молодой чайчоныш, оставленный маткой.
Пришел Аверьян, хотел сказать, чтобы полегче гладил.
Тут окрысился на него колдун:
У-ди! Слово буду счас сказывать. В трубу тя вытянет.
Сам хлопотный такой, в поту весь, аж лоб блестит.
Отошел Аверьян. И слушал со страхом за загородкой, худые слова бормотал колдун, выкликал нечистую силу:
Зажгите у ей, запалите у ей белые груди, горячую кровь, черную максу и три жилы не на нову, не на ветху, не на перекрой месяцу
Тяжело было слово: делал остановы колдун и крякал по-гусиному на всю избу.
И крестился тогда Аверьян:
Х-осподи!
А рядом в горнице за столом крестилась и ревела тихо Аверьянова баба, слыша жалостный плач Ксеньки. Булькал на столе самовар, пироги да шаньги выставлены были богато на угощенье Балясу.
Кричала Ксенька все шибче, визжала сорванным голосом, мучил больно колдун. Толкал глубоко под ребра, дергал, будто крючьем, мелкие, с репку, груди, больно давил занемевшие колена. И взвидела вдруг Ксенька над собой темное лицо старика, толкнулась со всех сил худыми руками и обеспамятела сразу.
Тогда слез с печки колдун, вытер рукавом мокрое лицо и сказал Аверьяну весело:
Ну, зови меня чай пить.
За самоваром сказывал тяжелая во Ксеньке была икота.
Да какая злая! Я гоню и туды и сюды, скачет-скачет и сквозь кожу, будто шильем, так и колет, так и колет мне в персты. Во-от стерьва!
Вышла ли? со страхом спросила Аверьянова баба.
Но-о! У меня да не выйдет! Я ее в сучок загнал, во как! Я Уляхе в Ряболе тоже в сучок вывел, полезла на печь и слышит: будто в ногу ударило. Глядит а на потолке дырка, икота-то, вишь, сучком выскочила. Во как!
И кивнул тут Аверьян бабе, чтобы вынесла с клети решето ячменю да масла ставок, что колдуну были заготовлены.
Тут в раму крепко забарабанили с улицы.
Кто со Христом? отскочила от окна Аверьянова баба.
То я председатель, откликнулся снизу голос Василь Петровича. Открой, слышь!
В щель окна просунулось из тьмы дуло ружья.
Где тут у вас колдун сидит?
Замер на месте Баляс, как был с куском в зубах, так и остался сидеть.
Что ты, батюшка! Ой-е-е! замахалась Аверьянова баба, залилась тонко.
Да не вой ты, баба! За делом я! сказал председатель. Вот на зверя надо идти, пускай, что ли, колдун ружье мне наговорит.
Это можно! подбежал к окну Баляс. Дай-кось сюда!