Взял Баляс ружье, отошел в угол, пошептал, поплевал на затвор.
Бери, парень, бери! Хорошая там сидит пуля, беспромашная. Эта не свернет, не кривульнет, разом зверю в лоб угодишь.
Вот спасибо, взял ружье председатель, ай да спасибо! Сколько тебе за труды?
А ничего не беру! За почтенье тебе, председатель, задаром.
Ну, какое там почтенье! Бери вот!
Нету, не возьму.
Да бери, говорю!
Протянул Баляс за окно руку и отдернул сразу, будто обжегся: ткнул ему в горсть председатель холодное железо нагана. Захохотал и пошел прочь.
Ах ты шкура собачья, поганая! дул себе в персты Баляс. Вот ты что выдумал!
Схватился в ярости за подоконник, долго плевался в ночную темь:
Тьфу-у! Чтоб тебе ни день дневать, ни час насовать, ни ночь ночевать! Да как бы тебе не пришла эта пуля наобратно в поганый лоб. Вот шку-ура! Тьфу-у!..
Едва отошел старик, за полночь только уходился, свалил его добрый Аверьянов самогон.
Собрал за день Баляс немало добра, едва наутро мужик дюжий дотащил к лодке шуньгинские подарки.
Вышел народ проводить колдуна, шел он к берегу на пьяных ногах, едва и в лодку сел. Не сам сел усадили, склали гостинцы, веселко в руки дали и с берега отпихнули.
И завопила Шуньга вослед:
Щастлива те поветерь! Гости, дедушко!
Сбил колдун меховую шапку, закивал плешивой головой:
Ваши гости, ваши гости!
Доволен был, хорошо провожали, с почетом. Стояли еще долго бабы на высоком угоре, ветер парусом надувал их широкие подолы, и слышал колдун бабьи тонкие голоса, как песню:
Го-сти-и!
На середке Гледуни был, несло шибко колдунову лодку, а все кивал и под нос себе приговаривал:
Буду ужо, буду!
IX
У Крутого падуна Василь Петрович вышел поутру из тайболы, сел на большой синий камень и закрутил цигарку с палец. Смотрел в падун.
Гледунь, выбежавшая из-за мыска, идет пока спокойно, потом скоро быстреет и вьет воронки перед спадом на камни, будто страшится, не повернуть ли.
С горки хорошо видать эти камни. Они под водой, как двенадцать страшных голов, машут зелеными лохмами тины по быстрине. И Гледунь, вся взбелев, делит сразу свой бег на острые полосы и несется прямо на Старика. Стариком люди зовут черный кремневый обломок, вставший над рекой узким, угрюмым лбом. Ударив в лоб, Гледунь распластывает воду надвое и падает в порожек и дальше бежит вся в пене и в злых вихорьках волн, пляшущих далече. Шумит Крутой падун, как ходовая мельница, и в день и в ночь, и несет на берег с него холодный мокрый ветер.
Только у берега, в узком месте, как бы тайком проскакивает Гледунь мимо, быстрым ходом. Только тут и можно пройти лодкой, и то гляди, ровняй веслом крепче, а то понесет к Старику о каменный лоб.
Думалось Василь Петровичу: хорошо бы на Старика с берега закинуть железный вал с колесами, вроде мельницы Загребали бы воду, вертела бы колеса сила вечная. Машину приспосабливай какую хошь, от вала-то только шестеренку приладить.
Василь Петрович искурил цигарку, сплюнул и встал. Из-за мыска вынырнула Балясова лодка издали видно, что Балясова: носок обшит белой жестью. Колдун низко сидел в корме и быстро загребал веселком по обе стороны. Ветер раскидывал ему бороду, холодил плешь, выбивал слезу на глаза, а он греб без передыху и не оглядывался место опасное. Его уже близко видел Василь Петрович жадное, угрюмое лицо старика все скосилось от страха.
Эй! Вороти сюда!
Колдун поднял веселко и остановился. Лодку быстро несло вниз.
Неохотно и подозрительно спросил: «Чего?» и опять загреб, выправляя на струю.
Вороти, говорю!
Василь Петрович поднял бердан и нацелился. Колдун завертел головой: впереди чернел каменный лоб Старика, вились воронки, быстрина шла к спаду, от берега не уйдешь, некуда. Он завел веселко поглубже, напрягся, чтобы перебить струю, и быстро приткнулся к берегу, к черной, прибитой водой коряжине.
К нему, хрустя сапогами по камешнику, шагал Василь Петрович.
Чего надоть-то? Чего сбивал с ходу? сердито повел косым взглядом колдун.
Покажь, много ль напросил?
Сказал это весело будто, а сам не опускал ружья. Тут понял колдун хочет председатель с него гостинец получить, вроде бы налог. Разбежалось лицо мелкой рябью морщинок, засмеялся льстиво, завилял.
Да есть! Дают старику добры люди за труды. Дают, не обижают.
А ну, развяжи кошель!
Выволок тут колдун лодку на берег, закопошился в набухлой снедью кисе.
На-ко, вот те пирожок с семужкой. Да вот, колобка не хошь ли? А тут полтетерочки еще. Покушай!
Раскладывал все по каменьям. Подул в черные кулаки замерзли.
А туес с чем?
Туес-то? А тут старичку для сугрева да, винцо, ишь ты!..
Хорошо посбирал, сказал Василь Петрович и опустил ружье.
Потом помолчал долго и не глядел даже на гостинцы. И стало вдруг тревожно старику: над чем человек так задумался, что в голове держит?
Парень, возьми все, спусти меня ехать.
Может, и спущу, сказал Василь Петрович. Только я одно тебя спрошу, скажи не соври: ведь не веришь ты в свое колдовство, а только над дураками смеешься да легкой наживе радуешься? Верно ведь? Сказывай по правде, как в последний час.
Обиделся на это слово Баляс:
Нажива, говоришь? Эх, па-арень, да велика ли моя нажива-то? Я по совести беру. Ты спроси, сколько другие наживают. Вот ты, к примеру, власть, а на чем власть стоит? На законе. А кто закон пишет? Опять же сама власть. Только народ-дурак этого не понимает, народ только налоги плати, с него другого не спросят. А власть-то и в почете, и в силе, и сама себе жалованье дает, сколько хочет, тыщами берет! И тебе ведь, гляди, мало-мало дают небось? Тебе, вишь, по закону, а я уж как сам знаю, так и вывертываюсь. Ну, да про власть я худого слова не скажу, что знаю, то про себя держу. Я так понимаю, что на наш век дураков хватит. Кто с умом, тот живет, а дурак за дурачество свое платит. Вот и весь мой сказ.
Все так же, не смаргивая, смотрел на колдуна председатель.
Так, наслушался я тебя. А ты знаешь, какая ныне власть?
А мне что знать! С меня раньше брали налог, а ныне и того больше. А коли с меня берут, так и я беру. Так и в жизни положено: ястреб птичку рвет, птичка мошку клюет. От бога так. Ну, а я и поеду. Прощай!..
Колдун стал спихивать лодку.
Нет, погоди, куда? стряхнулся сразу Василь Петрович и опять вскинул бердан.
Да что ты, парень! побелел вдруг колдун. Пусти со Христом.
Нет, никак! Сейчас тебе будет суд.
А-ась? зажмурился старик и утянул голову в плечи, совсем как лесная померзлая птица. Посмотрел на суровое его лицо и понял, что не шутит парень.
И был тут короткий, яростный, чуть не в шепотки, допрос:
Я те наказывал, что дорога закрыта? Почто поехал?
Люди насильно звали.
Врешь, гад! Зажадничал?
Почто стану врать?
Молчи! Народ обрал, да? Баб напортил, да? Над народом насмеялся, да? Ну, вот!
Парень, что хошь делать?
А вот что
Василь Петрович отошел в сторону и прицелился. В глазах мелькнуло еще скучное серое лицо колдуна, косые мертвые глаза, опавшие руки, кривые стариковьи ноги.
И когда дрогнула черная тайбола и больно толкнулся приклад о плечо, оглянулся вокруг Василь Петрович. Точно впервой услышал, как шумит Крутой падун, как тайбола отвечать умеет на выстрел, далеко откидывая по лесным ямам гулкий крик старого зверобойного ружья.
Колдун ничком ткнулся в камешник и даже правую руку закинул за спину.
И, взяв его под мышки, Василь Петрович сильно сбросил в Гледунь.
Быстрая, запенившаяся струя подхватила труп и понесла, мокрым черным пузырем вздуло на горбу олений совик. Толкнулся колдун вперед головой прямо о кремневый лоб Старика, потом сразу сломала его вода и скинула в порожек. Видел Василь Петрович в последний раз взмахнувшие на водяном горбыле черные кулаки колдуна, потом затоптала его вода в глубокой бурливой яме.
Перевернул Василь Петрович в Гледунь и колдунову лодку, и кису сбросил, и гостинец колдуновский. Все унесла быстрая Гледунь.
Молчала тайбола, добрый свидетель тайбола, видела она на своем веку немало, знает много тайбола, да не скажет. Всяк решает в тайболе свою вражду кровью тем законом век стояла тайбола.
Тянул ветер по вершинам свою долгую, спокойную песню песню ни о чем. Шумел Крутой падун. Черный Старик казал над водой мертвый, пустой лоб. И ветер гнал вверх по воде косые синие зыби.
Помыл Василь Петрович руки, закинул бердан за плечо и, наклонившись, вошел под низкие своды тайболы, вышел на окольные птичьи тропы, домой, на Шуньгу. Снял по дороге с высокой сушины краснобрового глухаря, подвязал к поясу: на охоте был.
X
Наутро, когда солнце вставало за тайболой и пар несло над Гледунью, заиграл пастух выгон на писклявой своей дуде, и полезла баба Марь с полатей, чтобы выпустить корову; вскочил тут и Василь Петрович.
Что, в уме? Стой, не ходи с избы! Завертывай!
Как был, выскочил во двор Василь Петрович и к околице. Кинулся на пастуха:
Ты чего, бандит, трубишь выгон? Кто сказал: можно? В холодную посажу, гада!
И, схватив хворостину, Василь Петрович принялся хлестать широкозадых коров, загонял назад в улицу. Стадо сгрудилось, затопталось, пыль закрутилась столбом.
И кричал выбежавшим на переполох бабам Василь Петрович:
Заставайте скот, кому поверили? Зверь задерет в лесу! Сдичали, что ли?
Крикнула ему в ответ задорно старшая сноха извековская из-за конопляной кучи на огороде:
Зверь не задерет: почто Баляса-то звали?
Отозвался ей Василь Петрович:
Ну и дура, коли так!
Закричали тут со всех дворов бабьи голоса:
На что отпуск-то делали?
Старики в поле выходили ведь!
Чего сбил пастуха, пускай гонит со спокоем!
Василь Петрович только успевал поворачиваться:
Дура! И ты дура! Ну, дуры, все дуры!
Бабам на подмогу вышли мужики. Нечесаные, заспанные, голопятые, стояли каждый на своем крыльце, поминали усердно мать и в душу, и в крест, и в загробное рыдание, ругались на всю деревню. И загавкали на хозяйский голос тревожно псы. А скот, сбитый с пути, бродил по деревне, бренча боталами, и мычал у своих ворот. И курицы заквохтали, забегали от игривых сосунков, скакавших в суете, хвост трубой.
Всполошилась Шуньга, закричала всеми голосами людскими, скотьими, птичьими. Схватился за голову председатель Василь Петрович, замахал руками. Тут и пастух форсу набрал, тоже наскакивает:
Ну, арестуй, ну, сади в баню! Чего коров-то лупить, скотина глупая, не понимает. Ты мужиков полупи. На вот бич, полупи.
Василь Петрович взял бич и со злости больно вытянул пастуха под утлый зад. Перекричал весь поднявшийся содом:
Тиш-ша! Давайте мне слово.
Стал на сваленные бревна, чтобы слышала вся Шуньга, и набрал голосу дополна:
Граждане, вспомните тот день, как я пришел с тайболы один и сказал, что ребята наши сгибли, то как бабы тут ревели на угоре и все люди сказали, что едино в советскую власть верим. Забыли?
И стихла сразу Шуньга, в больное место укорил всех Василь Петрович. Стали подходить к бревнам мужики послушать.
То как же вы теперь мне не верите, а верите разному обманщику Балясу, который есть ваш враг, а вы сами того не понимаете?
Зря помянул председатель про Баляса. Сразу глухие стариковские голоса покрыли:
Но, не больно, ты-ы! Ишь какой! Слезай с бревен-та!
Тут вышел Епимах, пригладил бороду:
Не так, председатель, неладно идешь, не той дорогой. Баляса мы сами звали, мы его за обманщика не считаем, его по всей Гледуни знают. И поп вот тоже из-за тебя уехал, насмешку ты ему устроил худую. Да ты эдак всех от нас отвадишь, эдак к нам и в гости боле никто не поедет. Что ты, парень, в уме?
Не плети узор! пересек его важную речь Василь Петрович. Я вам сейчас, граждане, про эту хитрую механику все объясню. Как у нас дело-то вышло: поп приехал, зверя за собою привел, а за зверем и колдун вслед. Все одна шайка-лейка, один за другим идут, друг за дружку вяжутся мироеды наши. Глупостью нашей живут, с нашей темноты кормятся. Про таких обманщиков Балясов одно скажу: отвести их в лес подале, да и спихнуть в болотину
Но-но! Слезай, приехали! буркнул Епимах.
Обернулся сразу Василь Петрович:
Я ведь знаю, чего ты, Епимах, за попа да за колдуна стоишь. Ты сам одного с ними корешка, вот и мутишь тут всех. Сколько, спрошу я тебя, бывало, на твоем неводе работников стояло? А почем ты их наймовал? А сколько ты рыбы засаливал? А почем купцу продавал? А сколько барыша огребал?.. Вот то-то и есть!
Сколько огребал, сказал раздельно Епимах, столько и в кошелек себе клал. Тебя считать не позову, с тобой делиться не стану.
Так и подскочил председатель:
Ой, гляди, не привелось бы поделиться, как бы мы твои доходы не посчитали. Ой, гляди, Епимах!..
Не дали больше слова сказать Василь Петровичу, а вылез рядом Епимах. Зыкнул как из бочки пустой:
Старики! Доколь нам рассусоливать? Чего он тут над нами изгиляется? Какая он нам власть? Кто его над нами поставил? Где те уставщики?..
Вот и верно! взгудели старики, выставляя важно бородищи.
Пожевал губами Епимах и вынул пальцами попавший на язык волос.
Где твой сын Пашко? крикнул в то время Василь Петрович.
Не посмотрел даже на него Епимах, только большой белый лоб передернуло пробежавшей, как зыбь, морщиной. И сгрудились теснее старики, ждали ответа.
Нам тут укор выходит за сыновей, повел опять неспешно Епимах. Что касаемо меня, так я Пашке моему благословенья не давал за тобой в тайболу ходить, сам пошел. А вот что вы́ходили-то, скажи? Какие богатства нажили? Где та золота гора? Ха-а! Костье волки растащили. Что, не так?
Подтвердили старики в один голос:
Сами пошли волкам в зубы. Никто не гонил.
И подхватил опять с налета Епимах:
А учили! Вы, мол, старики, худым умом живете! Допустите нас дела поделать! Вот и доделались. До-де-ла-лись!
Усмехнулись старики и посмотрели все на председателя: «Что скажешь?»
Себя не вспомня, замахал на них сверху Василь Петрович и разжигался все больше, видел, как притихли все от его слов:
Ну-ко, вы! Старики! Не хуже ли вы зверя выходите? И зверь свое дите помнит А вы! Извековы, Скомороховы, Яругины! Чего затрясли бородищами, как козлы? Где ваши ребята Кирик, Сидорко, Петруша и другие, где? Где? Забыли? Небось как ребята, бывало, домой приходили вы и пикнуть не смели. Со всяким почтеньем встречали да? Как не ваша сила выходит вы шелковиночкой вьетесь, а чуть что, так и занеслись? Что молчите-то? Не помните? А звезду с памятника кто сшиб, не ваша рука? Ну, что, клопы вы несчастные? Забились во щель и молчок! Добере-омся! Каленым прутом вас тут будем выжигать! Хвосты подымать не станете! Не-ет, прошло время!..
Не ругаться! взвизгнул кто-то, опомнившись.
Долго будем терпеть али нет?
Всякий вшивик будет кориться!
Сходи с бревен-та! Вылез!
Сходи-и!
Подшибли в подколенки, стащили с бревен. Только и сказал на то Василь Петрович:
А будьте прокляты!
И побежал прочь.
Опять Епимах голос взял, свое повел:
Бона как! Баляс враг, в тайболу, говорит, отвести. А я вот в Баляса верю, что поделаешь, раз моя вера такая? Так уж я своих коров и погоню, мои коровы-то, ни у кого не спрошу. Где-ко пастух?
Хватились все где пастух, оглядывались наокруг: не было Естеги нигде.
Уж заворчал грозно Епимах:
Душу с тела вон! Когда надо не докличешься беззадого!
Прибежали тут ребятенки с берега, весело рассказывали:
Естега-то в окошке сидит под замком Хы-и! Председатель сейчас в баню сволок, в холодную. Хы-и!
Но, ври! прикрикнули старики.
Стихли сразу ребята, один за всех сказал:
Истинно Христос, тамотко.
Вылез опять Епимах Извеков, задымился густым черным дымом:
Ну, вла-асть! Ну, народна власть! Один супротив всех хочет сделать. А? Что вы скажете?
Выскочил в ряд с Епимахом мурластый Пыжик, затолокся, завертелся, засипел с натугой:
Думает, побоимся! Да ежели все заберем, х-оврю, заберем багорье, граждане, в минуту раскотим, х-оврю, раскотим баню по бревнышку. Чего глядеть!
И слез. Не любили на Шуньге заику, смеялись всегда, дразнили дурашливо, а тут послушали, замахали согласно бородищами:
Вот верна-а!
И обрадовался Пыжик, затоптался, полез опять на бревна, хотел сказать, что первый на такое дело пойдет, да отвел его рукой Епимах: