Так, знаю, знаю.
Начштаба в такт покачивал головой.
Из комитета прислали листовки, повсюду идет обсуждение хотят устраивать братание.
У вас что?.. У вас?.. поочередно опрашивал начштаба офицеров.
Плохо, сказал он, выслушав всех. Что же вы думаете делать?
Ждем ваших распоряжений.
Офицеры глянули вместе угрюмо-выжидательно.
Начштаба молчал. Тогда заговорил Космачев, жестко чеканя слова:
Это что же выходит: доблестное, как говорится, офицерство выдается с головой на пропятие? Наша честь ничем больше не защищена, нам плюют в глаза. Я вам прямо скажу: некоторые из нас поговаривают о самоубийстве, а некоторые подумывают и о добровольной сдаче неприятелю Да, да!
И то и другое не выход, выпрямился начштаба.
А что делать? Что же делать?
Выход должен быть найден! Начштаба поднял плечи и зашагал прямо в густо разросшийся вишенник.
Офицеры гуськом двинулись за ним.
Там, в сизо-красной гуще кустарника, лежали заброшенные пчелиные колоды.
Прошу вас, господа, кивнул начштаба.
Офицеры уселись и приготовились слушать. В наступившей тишине было слышно близкое пофыркивание спрятанных лошадей.
Начштаба хмуро двинул усами и заговорил, не подымая глаз от земли:
Первое. Я только что объяснялся с комитетом. Меня просили присутствовать при заключении перемирия на нашем участке. Я заявил, что никто из офицеров не может принять участия в этом позорном деле. Второе. На улучшение снабжения в ближайшее время рассчитывать не приходится. На все запросы по этому поводу отвечать: снабжение фронта передано в руки комитетов они ответственны за создавшееся положение. Третье. Все группы распущенного Офицерского союза должны быть немедленно восстановлены. Необходимо привлечь к ним и надежных унтер-офицеров. Работа эта должна проводиться строго втайне. Списки предлагаю доставить мне завтра. Четвертое. На случай братания никаких неорганизованных выступлений! Держать связь и ожидать моих распоряжений Все!
Начштаба поднялся.
Германское командование, по моим сведениям, настаивает, чтобы при заключении перемирия обязательно присутствовал кто-либо из чинов штаба. Если мы не сумеем предупредить события, я предполагаю включить в делегацию нашего Маришу.
Офицеры недоуменно-весело переглянулись.
Послать им ихнего Вильде! выкрикнул Космачев.
Мы посылаем туда, двинул опять усами начштаба, только наблюдателя, но ни в коем случае не участника. Надеюсь, всем это понятно?
Так точно, притихли офицеры.
Всё, повторил еще раз начштаба.
Поздней ночью, когда старый парк гудел за стеной под тугими ветрами и казалось, что помещичий дом уплывает в неизвестную даль одиноким затерянным кораблем, в эти часы начштаба сидел один за столом.
Почерком, похожим на колючую проволоку, зашифровывал он длинное, сухо убеждающее письмо тому, кого считал единственно возможным спасителем России.
Острые, сырые струйки проникали в щели ставен, колебля пугливое пламя свеч.
«Для начала нужно совсем немного: двух японских корпусов вполне хватит. Главное сейчас оздоровить тыл. А со здешними мы справимся сами: тут полный развал, нужна лишь крепкая офицерская организация».
Ветер, идущий по аллее от костела, гудел в строе дубов органными голосами о пришествии дней гнева.
Начштаба тревожно прислушался, нахмурив щетинистые брови.
«Могучая организация католичество, набегала сторонняя мысль. Какое замечательное построение, какая дисциплина! Вот бы где нам поучиться у этих солдат в сутанах. Управлять нашей страной нельзя без такой организации!»
Начштаба долго смотрел в плывущее пламя свеч и снова наклонился над столом.
Он писал по старинному, еще в гимназические годы придуманному ключу: «Анна, Самара, девять, десять», писал тому, с кем дружил в детстве и юности, кто удачливее оказался и в любви (звали ее Анна, и дело было в Самаре) и в жизни, далеко успев опередить его по служебной лестнице и дороге военной славы.
«Одна за другой затмеваются звезды, но капитаны должны стоять на своих мостиках до конца», удовлетворенно прочел вслух сурово-лирическую концовку своего письма начштаба.
И приписал постскриптум:
«Узнаешь ли, друже, витиеватый стиль наших старых, дорогих трактатов? Прими его как должное памяти нашего чудаковатого магистра».
Так звали они когда-то дряхлого академика, старомодного, с усами до плеч генерала, пламенного почитателя стратегов классической древности и яростного противника усиленно развивавшейся военной машинерии.
«Священно, незыблемо и непорицаемо в ремесле нашем все: от вытягивания ноги и понижения носка до высшего стратегического соображения», кричал он с высоты кафедры, грозя длинным сухим перстом.
И все это они вызубривали наизусть и могли выпалить единым духом.
Начштаба с усмешкой, чуть приметно разошедшейся в усах, припомнил две первые заповеди старика: «Строй святое место» и «Политика не дело военных» и жирно подчеркнул в своем письме фразу:
«Офицер отныне должен стать политиком».
Он задул свечи, в темноте спрятал письмо за обшивкой дивана и тяжело опрокинулся в скрипучее корыто походной кровати.
X
До прихода гостей Цилечка убрала с углового столика бархатную сумку с отцовским талесом. Сняла с комода пятничные серебряные подсвечники. Смахнула пыль с бумажных роз, издавна стоявших на подзеркальнике, и спрятала за перегородку принарядившихся родителей.
Зальца была заставлена старомодным рухлядным диваном с разлапистыми креслами в простенках. По бокам свинцово-тусклого зеркала висели два увеличенных портрета: пышнобородый местечковый раввин в черной ермолке, с необыкновенно узкими плечами и дороднейшая, с испуганно вытаращенными глазами его супруга встречали необычайных гостей своей внучки.
Гости ввалились сразу. Были тут капитан Космачев в парадно угловатом френче, румянорожий «хозяин» собрания Гедеонов и прочая офицерская мелкота из штаба. Всемирный Цыган привел трех говорливых сестричек из лазарета и сестру-хозяйку из банно-прачечного отряда, известную в штабе под именем «Мистической сестры». Из-за высокого костлявого плеча ее несмело выглядывал пришедший последним Мариша.
Гости долго толкались в тесном закоулке около вешалки. Сестрички меняли грязные солдатские сапоги на туфли, принесенные под мышкой, потом долго оправляли друг на друге белоснежные косынки.
Наконец Мистическая сестра прошла в зальцу и величественно опустилась посредине дивана, поводя огромными, пугающими глазами на исхудалом лице.
Кто это? Ваша дама? подошла к Марише Цилечка. Смотрите, я ревнивая.
Моя? Нет, что вы! сконфузился Мариша. Мы только вместе вошли. А кто она? Она была курсисткой. У нее был жених. Знаете, как ее называет Вильде: «Рассказ, утративший тему». Вы заметили большую брошь у нее на груди?
С портретом красивого военного?
Да, поручика. Это и есть жених, он пропал без вести еще в начале войны, где-то на Мазурских озерах. Она сразу после этого поехала на фронт сестрой милосердия. Портрет она никогда не снимает, всегда носит на виду. Даже зимой, говорят, ходит с открытой грудью. Может быть, кто-нибудь скажет ей что-нибудь о женихе.
Как это все интересно! засмотрелась на Мистическую сестру Цилечка. Значит, она его так сильно любила?
Не знаю. Вильде считает, что все это кокетство. Говорит, что на эту тему во время войны написаны тысяча и один рассказ. Никакой, говорит, ей поручик не нужен, просто жениха ищет.
Ну, я вижу, он нехороший, ваш Вильде, вздохнула Цилечка. Разве так в жизни не может быть?
Я этому тоже не верил, а она, говорят, действительно выходит замуж за нашего казначея.
Вон за того маленького, ушастого? О ужас!..
Цилечка прикрыла глаза ладонью.
За спиной Мариши звякнул шпорами Космачев, засипел над ухом:
О чем это вы тут шепчетесь в углу? Что за секреты в обществе? Может быть, мы вам мешаем?
Так, посплетничали немножко, встряхнула головкой Цилечка. А я и забыла, что у меня гости, вот так славно! Прошу вас, садитесь, пожалуйста! Прошу вас! шаркала она туфелькой.
Всемирный Цыган придвинул кресла. И когда уселись все, всегдашний тамада Гедеонов внес огромную миску с дымящимся вином.
Он держал ее высоко над головой и, пуча глаза, по-дьяконски прорычал:
Пиите от нея вси-и!..
Обошел всех сидящих и торжественно опустил миску посредине стола. В зальце душно запахло пряными специями глинтвейна.
Первое пьем, зачерпнул тамада из миски, в честь нашей маленькой, дорогой хозяюшки.
Сияющая Цилечка чокнулась со всеми. В коричневом платьице гимназистки она казалась еще тоньше и изящнее, чем раньше. Последним протянул к ней свой стакан Всемирный Цыган. Мариша заметил стойко задержавшийся на ней его взгляд.
Потом пили поочередно за «искосеса», за «искоофа» и за «искосола».
«Искосолом» был единственный Мариша.
Садитесь поближе, вот сюда, подтянула Цилечка к себе его стул и прошептала на ухо: Мне с вами хорошо. Почему это?
Не знаю почему, ответно коснулся губами ее волос Мариша, но и мне здесь хорошо только с вами. Я бы не пришел сюда, если бы не было вас.
Это правда?
Цилечка благодарно посмотрела в его закрасневшееся лицо.
Вам сколько лет, Мариша?
Восемнадцать.
И мне. Давайте будем друзьями, хорошо?
Они заговорщицки чокнулись и выпили.
Э, э, э! Гимназисты! Не шибко там! погрозил им пальцем Космачев.
Горячее, пахучее вино скоро бросилось всем в голову. Заблестели глаза, зарумянились у всех щеки. Мертвенное лицо Мистической сестры пошло яркими пятнами. Заливчато хохотали сестрички из лазарета. Сразу стало шумно и тесно за столом.
Мариша вздохнул и отодвинул свой стул в сторону.
Вы что? посмотрела Цилечка.
Жарко, сказал Мариша, трогая разгоряченный лоб.
Ну, и я с вами. И заговорила тихо: Я думала сегодня ночью над тем, о чем вы меня спросили. И вы, конечно, уезжайте, раз вы были обмануты. Вам не должно быть стыдно. Знаете, я жила у дяди в Минске, он портной; так он мне говорил, что все солдаты бедные люди, что им засыпали глаза песком, а большевики молодцы. Я ему верю, он добрый и честный, мой дядя, и ходил на все митинги, чтобы узнать правду. Уезжайте!
Цецилия Яковлевна, посмотрел на нее горячо Мариша, я не могу уехать, пока вы тут. Мне все кажется, что очень скоро на фронте случится что-то ужасное.
Вы меня жалеете? спросила она, взяв его руку в теплые ладони. Но ведь я дома. Теперь уезжайте и вы домой.
Если бы я мог, трудно выдохнул Мариша, то есть нет, если бы вы захотели, я увез бы вас отсюда куда-нибудь далеко-далеко. Где-нибудь есть хорошие люди!.. Мы бы стали там жить О, что я говорю! Только вы не думайте, что я пьян, нет!..
Мариша отвернулся и растерянно смолк.
Вы хороший, вздохнула Цилечка, выпуская его руку.
К порядочку! Открываем концертную часть, объявил тамада. Уважаемый маэстро, просим!
Гедеонов почтительно положил гитару на колени Всемирного Цыгана. Тот налег на гитару тяжелой грудью и, как бы прислушиваясь, слегка тронул струны. Черный завиток медленно сполз на его ставший сумрачным лоб.
Чшшш!.. поднял руки Гедеонов.
В наступившей тишине загремели переборы гитары, и вдруг рванулся во всю силу такой надрывный голос, что Мариша вздрогнул.
Рас-ста-ва-ясь он-на го-во-ри-ла:
Не заб-буду теб-бя на чужб-бине
На Маришу уставились мрачные, невидящие глаза Цыгана. И губы его сомкнулись презрительно и враждебно, пока рука теребила жалобно тенькавшие струны.
Ы-ад-на-во лишь теб-бя й-я люб-била
Ы-ад-на-му лишь теб-бе до-зво-ляла
Цело-вать м-мои сму-муглые плечи
С тяжким свистом вырывалось дыхание певца. Казалось, петь ему было нестерпимо трудно, мучительно сводились брови, закатывались глаза, и бледность покрыла лицо. Он содрогался всем мощным своим телом в такт рывкам гитары.
Мариша украдкой посмотрел на Цилечку. Она сидела беспомощно опустив руки, и в зачарованных ее глазах бродили смутные вспышки.
Вот поет! придвинулся к Марише штабной казначей. Все можно простить и все забыть.
Да, артист, пересиливая себя, согласился Мариша.
Сердце его томительно сжалось. Захотелось убежать из этой зальцы в просторную темноту осенней ночи.
А щемящая песня взмывала к низкому потолку и прядала вниз, заполняла все собой, и нельзя было противиться ее вкрадчивой расслабляющей силе.
Мариша взял свой стакан и торопливо сквозь зубы стал цедить черное дурманное вино.
Песня оборвалась.
Отложив гитару, Цыган нехотя отмахивался от восторженного щебета сестричек.
Нет, не в голосе я сегодня.
Он закурил и отошел в угол. К нему присели Космачев и Гедеонов. Завязалась тихая беседа. Скрытно, на глубоких низах рокотал бас Всемирного Цыгана. Он разгладил на ладони скомканную бумажку и показывал офицерам. Космачев вскидывался на стуле и помахивал рукой.
следственная комиссия разыскивают разобрал Мариша приглушенный голос Цыгана.
Дурак будешь, коли дашься, равнодушно сплюнул в угол Космачев.
Офицеры опять перешли к столу.
Мариша отметил про себя, что Цыган много и жадно пил в этот вечер. Старавшийся не отставать от него Космачев уже ходил бледный и встрепанный, с неестественной улыбкой ему все хотелось сказать речь, но тамада усаживал его в кресло и пригнетал за плечи:
Тут дамы Сорвется что-нибудь этакое. Вот пойдем в штаб, ты на улице скажешь. Продолжаем наш концерт! кричал Гедеонов. Маэстро, пожалуйте!
И снова пел Всемирный Цыган свои неистовые песни, требовательно налегая на немощно дребезжавшую гитару.
Коротышку! Коротышку! требовали офицеры.
И с ухмылкой, разошедшейся в густых усах, запел Цыган, весело поигрывая плечом и помигивая кому-то:
В одну ночку любовь,
Вытри очи и молвь:
«Коротышка-любовь
Прифронтовая,
Эх, девчонка моя,
Бестолковая!»
Мистическая сестра, толкнув соседку, повела любопытным круглым оком в сторону Цилечки. Мариша побоялся обернуться.
Пьяный Космачев усердно притопывал. На столе тонко позванивали стаканы.
Кой черт! заорал он вдруг. Почему речей нет? Тамада ни к дьяволу не годится. Я требую слова!
Говори, черт с тобой, махнул рукой Гедеонов. Только Он наклонился и проговорил скороговоркой: Только, ради создателя, не порть мне настроения: не говори насчет матери-родины на этот раз. Воздержись, а?
Космачев вскочил, потирая руки.
Им-менно, замычал он, им-менно насчет родины буду говорить я Я, который
Ну, что «который»? с неудовольствием покосился тамада.
Кот-торый им-меет на это право. Да!
Космачев гордо выставил локоть с семью золотыми «шпалами», по счету полученных ранений.
Я кр-ровь за нее проливал! выкатил он страшные глаза.
За столом притихли. Мистическая сестра боязливо отодвинулась. Только Всемирный Цыган задумчиво подкручивал смолевой ус.
И я не допущу, чтобы разные там еврейчики-чики с побелевших губ Космачева сорвалось грубое ругательство.
Кха! Кха! смущенно склонился над столом широкой проплешиной Гедеонов.
Всемирный Цыган вскочил и отошел в угол.
Свинья ты, брат! сказал он хмуро.
Космачев не сразу понял, в чем дело. Только заметив погасшее сразу личико Цилечки, спохватился.
Извиняюсь, пробормотал он, я имел в виду предателей родины, германских шпионов, большевиков а не вас.
Сестрички из лазарета переглянулись и прыснули.
Космачев сел.
В зальце длилось стеснительное молчание.
Говорил я тебе! слышимо для всех зашипел из-под локтя Гедеонов. Предупреждал!
Сестрички прыснули опять.
Цилечка встала и приложила ладони к щекам тоненькая и строгая в темном платьице.
Как бы ища защиты, она оглядела всех сидящих за столом и подошла к Марише. Провела рукой по приглаженной его голове и заговорила тихо:
Только он хороший. Мы с ним уедем отсюда далеко. А вы а вы как вы смеете?! Уходите! Я вас ненавижу! Слышите?..
Звонкий голосок ее сорвался. Она топала туфелькой, и быстрые слезки катились по ее щекам. Мариша крепко сжал ее руку.