Нам пора, громко сказала Мистическая сестра, поводя глазищами на ушастого казначея.
Все вскочили. Кто-то опрокинул стул. Закачалась лампа над столом.
Мариша шагнул вперед. Замелькали перед глазами призрачно вытянутые лица гостей.
«Ага, испугались!» подумал Мариша, крепче стискивая руку Цилечки.
Они стояли так против всех, тесно касаясь друг друга, и ждали.
Широкая темная тень качнулась перед Маришей, он пошатнулся от сильного толчка в плечо.
Всемирный Цыган притянул к себе Цилечку и покрыл ее рот долгим, неотрывным поцелуем. Мариша почувствовал ее сразу ослабшую ладонь и выпустил руку. Перед глазами его высоко и бессильно взметнулись в воздухе тонкие, в шелковых чулках, ноги Цилечки.
Всемирный Цыган поднял ее на руки и, грозно нагнув взлохмаченную голову, вразвалку пошел прочь. С ненавистью смотрел Мариша на его широкую спину и осевший плоский зад. Ему живо представились черные лохмотья шерсти на этой обезьяньей спине, и он весь содрогнулся от отвращения.
Всемирный Цыган толкнул ногой дверь и скрылся за перегородкой. Тотчас оттуда выкатились толстая Фрида и маленький седобородый ее супруг. Оглядевшись, они робко уселись в кресла по обе стороны зеркала. Старичок склонил голову набок и растерянно пощупывал бородку. Фрида, вытянувшись вперед, усердно присыпала солью залитый вином край скатерти.
Из-за перегородки доносились заглушенные рыдания Цилечки и устало рокочущий голос Всемирного Цыгана. Слышно было, как он долго и мягко уговаривал ее. И вдруг рыкнул грозно:
Ну, хватит! Разнюнилась!..
Плач сразу оборвался.
Притихшие гости торопливо толкались подле вешалки. Провожал их уже отрезвевший Космачев. Он громко и непринужденно шутил им вслед, просовываясь за дверь в темноту.
Потом прошелся, позванивая шпорами, по зальце, расстегнул ворот френча и вытянулся во весь рост на диване.
Черт, как устал сегодня! Слушайте, вы, родители! Шли бы вы к себе, завтра наведете тут порядок.
Он длинно, с подвыванием, зевнул. Фрида кивнула супругу, и оба они на цыпочках двинулись к двери.
До свидания, извините, господин капитан, сказала Фрида.
Извините, безучастно повторил супруг, ступая следом.
Вот что, Мариша, сказал Космачев, лениво почесывая за пазухой, зря ты тут примазываешься, не выйдет у тебя дело.
Он поманил к себе пальцем Маришу и снизил голос:
Ты знаешь, сколько она ему стоит, у-у! Никто не считал, понял? Там выходить будешь посмотри, что накрыто ковриком: четыре ящика консервов приволок в этот раз. Родителям на утешение, у-ах! зевнул на всю зальцу Космачев. И добавил, оглядывая потолок заволакивающимися глазами: Все покупается, все продается, все дело в цене. В талмуде об этом, что ли, сказано, у-ах! махнул он обессиленной рукой на кожаные переплеты в шкафчике.
Мариша выпрямился. Он стоял так долго, упорно глядя на портрет пышнобородого человека в ермолке, на печальные, выцветшие розы у зеркальца, криво отраженные в его тусклой бездне.
За перегородкой было тихо. Посапывал носом Космачев. За шкафом несмело подал голос сверчок.
Стуча сапогами, Мариша прошел к вешалке, торопливо нахлобучил фуражку, запахнул шинель, не попадая в крючки. И вышел в ночь.
Сырая, тихая темень стояла над местечком. Где-то далеко еще были слышны взвизги сестер и смех пробиравшихся через уличную топь гостей.
«Надо мной смеются», подумал Мариша.
Он вышел, на ощупь придерживаясь стены, на задворки в поле.
Огромными, уходящими в небо холмами вздымались во мраке местечковые хаты. Хоть бы огонечек где-нибудь
Черно, тихо. Недвижный воздух касался его лица, как набухшая водой мездра, оседая на бровях и ресницах холодными капельками. Кислая земля расползалась под ногами.
«Все потеряно теперь. Не надо примазываться, как говорит Космачев, не выйдет дело. Все покупается, все продается Так сказано в талмуде, что ли»
Цилечка! вскрикнул в отчаянии Мариша.
Он слепо ринулся вперед, как бы спасаясь от погони.
И вдруг земля ушла из-под ног Мариши. Острые когти впились в его горло. Вонючая жижа плеснулась в лицо.
Мариша протянул руки и близко нащупал мокрые прутья колючей проволоки. Он попал в огороженный солдатский ровик, каких много было выкопано на задворках местечка.
Ярость взбурлила в Марише, он полез напролом из смрадной, липкой ямы, с хрустом подминая под себя локтями и грудью проволочную загородку. Колючие шипы рвали сукно шинели, больно вонзались в тело.
О-о, будьте прокляты! стонал Мариша, вырываясь из цепких пут проволоки.
Под руку подвернулся тяжелый, осклизлый кол. Мариша выдернул его из земли и поднял над головой.
Выходите все! Всемирный Цыган, выходи! кричал он, плача от боли и ненависти.
Он крутился на месте, с гуденьем размахивая колом:
Убью!
Ночь не откликнулась ни единым звуком.
Мариша отбросил кол и, тонко всхлипывая, пошел к штабу. Больно саднили на шее царапины, бежала за ворот горячая струйка крови. Тьма давила на его плечи непомерной тяжестью. Ноги подкашивались.
XI
Ночью пруд покрылся льдом. Кто-то пробовал крепко ли: на поверхности его были набросаны камешки, и на черной, просвечивавшей сквозь лед глуби всюду белелись звезды, как на пробитых пулями стеклах витрин, в Петрограде так было после революции.
Генерал сидел у окна, грустно подперев щеку рукой. Осеннее жидкое солнце, пробившись сквозь сетку ветвей, желтоватой, негреющей тканью мерцало на подоконнике.
Генерал смотрел в парк, на забросанный камнями пруд и вспоминал детское: «На красных лапках гусь тяжелый, задумав плыть по лону вод, скользит и падает скользит и падает» Как же дальше? И было беспокойно, что не мог вспомнить этого еще со слов матери заученного стихотворения.
А, господин генерал?
Что такое? неприятно вздрогнул генерал на громкий голос Вильде.
Принес вам показать то самое.
Прапорщик хлопнул на стол грузную синюю папку.
Что такое? отодвинулся генерал.
То самое, о чем я вам говорил. Документики-с! Да не какие-нибудь, не липа-с, самые настоящие. Видите?
Вильде быстро перелистывал бумажки, тыча пальцем в печати и скрепительные подписи адъютантов, военных чиновников, старших писарей.
Мой трехлетний собирательский труд. Тут вся «задняя» войны. Нигде в газетах вы этого не прочтете. Вильде как бы взвесил на ладони тяжелую папку: Лет этак через двадцать мне за это уплатят чистым золотом. Вес на вес.
Это за что же? любопытствуя, покосился генерал.
А вот я вам сейчас покажу.
Вильде сел за стол, деловито подобрал бумажки, расправил их веером в руке, как игрок разбирает карты с чего ходить?
Мы с вами о чем прошлый раз спорили? азартно взглянул он на генерала.
Генерал пожал плечами и нахмурился.
В столовую вошел Мариша; он только что вернулся из парка и, дуя на порозовевшие пальцы, прислонялся к теплой печи. Генерал любовно посмотрел на густо охваченные румянцем его щеки и поманил пальцем:
Подите-ка сюда, друг мой. Зазяблись? И почему у вас повязана шея? Горло простудили?
Охватив рукой податливую талию Мариши, усадил его рядом с собой, тормошил за плечи:
Что вы невеселый какой, а? И вас какая-то муха укусила? Ну-ну, ничего, надо перетерпеть, обойдется как-нибудь. У вас еще все впереди, верно?
И, уже подобрев, генерал с задором посмотрел на разбиравшего бумажки Вильде:
Да, так о чем бишь мы спорили?
Изволите помнить я утверждал, что война дело разбойничье. Так?
Ну-с?
Я говорил: не пушкам решать вопрос мировой справедливости. Вот, скажем, мне, приват-доценту исторических и иных наук, куском железа пробило прямую кишку, и у меня от этого затруднены испражнения; какое имеет отношение этот случай к лучшим идеям человечества? Ведь абсурд. Не так ли? Так позвольте мне полностью усомниться в наличии таковых идей и в этой вашей «великой» войне. Вот-с, извольте! Пропустите свидетеля. Голосом полной искренности!..
Прапорщик Вильде ловко выкинул из-под локтя одну из бумажек; покачавшись в воздухе, она села на стол прямо перед генералом.
Генерал хмуро протер очки и принялся за чтение, чуть пошевеливая губами. А из-за золотого генеральского плеча побежали по неровным карандашным строчкам быстрые глаза Мариши.
«Малёшка моя, перечитал сейчас твое письмо, и опять скверно в душе Чую твой слезный ослабший голосок Эти беспомощные жалобы сразу сшибли меня с привычных ходуль, ослабло сейчас все во мне. Что я могу сказать тебе сейчас? Чем утешу? Все будет ложь, не верь никаким утешениям.
А настоящее вот оно: мне страшно, я стону от ужаса, только голос мой не слышен от воя и грохота канонады. Вот уже несколько дней кругом меня разверзается земля и мечет в небо огонь. А через час мы опять идем в наступление. Прощаюсь с тобой, малёшка моя.
Бедный мой Васька, он погиб от газов третьего дня. Смешно! Когда он, уже отравленный газом, издыхал на полу землянки, из щели выбежала угоревшая мышь. Велик инстинкт жизни! Васька, завидев мышь, еще описал некую фигуру в воздухе, чтобы схватить ее, но опоздал: газ уже сжег ему легкие.
Я стараюсь отвлечься, перемочь дрожь, которая колотит меня всего.
Сейчас ночь, скоро будет светать, ты спишь сейчас
Как я люблю тебя!.. Мне кажется, я никогда еще не умел рассказать тебе об этом настоящими словами. Люблю нашу комнату, люблю поле, лес, травку так, вероятно, любят умирающие. Жить хочу я, о боже мой!..
Зачем мне умирать, за что, за какую вину? Ничего не знаю, не понимаю. В этом ужасе не звучат торжественные слова, все полиняло, ни во что не верю больше.
Инстинкт жизни велит мне: беги, прячься, рви ногтями землю, как крот; но я знаю, что поздно, и отчаяние трясет мою руку, я едва веду карандаш. Малёшка, передай маме»
Письмо обрывалось на половине фразы.
Найдено, сказал деловито Вильде, в сумке убитого офицера. Не отправлено за отсутствием адреса. А вот извольте видеть: о том же самом свидетельство, так сказать, от науки.
Вильде двинул по столу новую бумажку.
«Настоящим честь имею донести, что регистрация случаев предумышленного членовредительства среди нижних чинов Н-ской дивизии показывает заметное повышение.
Так, из разных рот Н-ского полка было доставлено четырнадцать человек с глубокими опухолями разных частей тела, преимущественно ног, требующими операционного лечения в стационарах.
По тщательном выяснении дела мною было обнаружено происхождение указанных опухолей. Заболевшие нижние чины по определенному между собой сговору и в строгой очередности производили себе прививку полевого лютика, или курослепа, привязывая его натуго бинтом к намеченному месту. Зачинщики по выздоровлении арестованы, и трое по приговору военно-полевого суда расстреляны.
Второй случай, который удалось распознать не сразу, охватил несколько рот Н-ского полка. В полковой околоток стали являться нижние чины с явлениями острого воспаления глазной сферы.
Фельдшер, полагая, что имеет дело с какой-то заразительной болезнью, откомандировывал больных в тыл для лечения.
Находясь на излечении в тылу, больные на вопросы о причинах заболевания отвечали весьма различно. Наконец по сознанию одного из преступников удалось установить, что причиной заболевания была известь, закладываемая под глазное веко.
Пятеро установленных зачинщиков по приговору военно-полевого суда были расстреляны, зараза прекращена.
Говорили мне, сказал Вильде, что сей эскулап представлен был за проявленное рвение к соответственной награде, но, к сожалению, приказа о том мне не удалось разыскать.
Вильде испытующе посмотрел в слоистые стекла генеральских очков. Генерал был сумрачен и спокоен.
Вильде выбросил новую бумажку:
А вот вам акт твердости в пределах, дозволенных инструкцией.
«Составлен сей акт комиссией, выезжавшей в местечко Соколяны для обследования жалоб по случаю реквизиции скота у населения означенного местечка. При отборе у крестьянина Януша Коваля свиньи жена означенного Коваля стала кричать, чтобы собрать народ и тем вызвать возмущение, сама же, имея на руках дитя, держала свинью за заднюю ногу.
Вследствие чего произошло раздражение, как-то: нижний чин комендантской команды Хомутов Алексей сказал: «Мало вы, злые паны, попрятали нашего солдатского добра!» и с этими словами поднял винтовку, имея штык примкнутым и желая, по его заявлению, заколоть на месте сильно визжавшую свинью, что инструкцией в подобных случаях разрешается.
Тогда женщина со словами: «Ешьте лучше мою дитю», сама натолкнула его на штык. И дитя укололось и умерло. О чем и составлен настоящий акт.
Ой! вскрикнул Мариша и зажал рот ладонью, растерянно переводя глаза с прапорщика на генерала.
Генерал отложил бумажку и как бы утомленно прикрыл глаза. И тотчас же открыл их уже спокойные и проясневшие.
И, глянув в них, Вильде твердо двинул по столу новую бумажку:
О доблести и геройстве.
И опять пригнулся Мариша к плечу генерала.
«Мною был получен приказ о конвоировании в распоряжение этапного коменданта взятых в плен германцев, в числе двадцати трех человек.
По прошествии семи верст в лесочке нам навстречу попался конный разъезд, двенадцать человек, не знаю, какой части. Ехали и пели песню. Повстречавшись с нами, г. офицер спросили, куда мы ведем пленных, и потребовали с меня документы.
«Я их приму», сказали их благородие и приказали конвою отойти в сторону, говоря, что сейчас покажут приемы рубки.
И выбрали самого здорового германца и поставили его на поляночке и, разъехавшись, одним махом ссекли ему голову. И то же стали делать другие конные, и так всех германцев порубили на выбор.
И еще доношу, что некоторые германцы сильно плакали, а один схватился за ногу их благородия и волочился, вследствие чего их благородие отсекли ему руку.
А после порубки всех их благородие достали сумку и расписались на моем документе, что и прилагается».
Так-с, скинул очки генерал, приготовившись к разговору. Это все?
Нет, вы прочтите резолюцию, подвигал обратно бумажку Вильде.
И прочел сам наискось разбежавшиеся загогулины синего карандаша:
«Донцы-молодцы пленных не берут. Есаул» Вот только подпись этого храброго человека разобрать нельзя.
Вильде снова заглянул в свою папку. Генерал торопливо заслонился рукой:
Увольте, увольте! Достаточно!
Не нравится? в упор оскалился Вильде.
Видите ли, постукивая очками по столу, наставительно заговорил генерал, война есть война, и жестокость была с обеих сторон. Ваши документы односторонне и это это непатриотично, пользоваться ими. Немцы потопили «Лузитанию», немцы в Бельгии
Знаю! Слыхали! раздраженно гаркнул на генерала Вильде, и глаза его стали угрюмыми.
Генерал смолк и, отвернувшись к окну, упорно смотрел на засыпанный камнями лед.
«На красных лапках гусь тяжелый всплыло опять в памяти, скользит и падает» А как же дальше?..»
Вильде посмотрел на испуганно опустившего глаза Маришу и заговорил раздельно:
Суть войны одинакова всюду. В этом я с вами согласен. Именно поэтому не нужно искать никаких оправданий в жестокостях. Оправданий не может быть.
Наступило трудное, давящее молчание. Генерал сидел отвернувшись. Мариша поднял боязливый взгляд на Вильде и удивился: суровые глаза его вдруг ласково засветились. Он бережно приглаживал на ладони маленький листочек.
Слушайте, слушайте, Мариша. Это для вас, для таких, как вы.
Это война. Если спросят меня,
В чем ее смысл и значенье,
Буду молчать, чтобы плакать потом,
С бедной матерью плакать о сыне,
Или с детьми пред раскрытым двором
В полуголодной пустыне.
Вот, заговорил странно падающим голосом Вильде, молчать, чтобы плакать потом. Я вырвал этот стишок из записной книжки одного вольноопределяющегося, такого же молодого и неискушенного, как и вы, Мариша. Он лежал кверху безусым лицом, и в глазницах его замерзли полные лужицы слез. Бедный поэт, он был ранен в плохое место в живот и замерз в горах, вдосталь наплакавшись в ночную метель, бедный мальчик. За что? За что, я вас спрашиваю?..