Оно, конечно, кругом виноватые, вроде больше не будем.
Но при очень странных обстоятельствах из табора исчезли самые уважаемые люди. Многие связывали это событие с бесполезными поисками.
Когда беглецы вернулись, Ганин решительно потребовал объяснений. Однако Курбатов с такой неожиданной суровостью прервал молодого геолога, что тот сразу сообразил, что никакого объяснения не будет. И так же, как Мосалев, не стал настаивать. «Вернулись это главное», подумал Андрей и с успокоенным сердцем принялся за прерванную работу.
Предложение Кости Мосалева не выходило из головы Ганина. Андрей считал и пересчитывал возможности экспедиции и все более убеждался, что им необходимо выделить одну, хотя бы и неполную бригаду, чтобы заняться поисками на Медвежьем.
В эти дни в экспедицию прибыло подкрепление: два коллектора-студента. Ганин возликовал. С помощью Виктора он составил новый график и как-то утром поделился с Лукьяновым своими расчетами.
Слушаю, сухо проговорил начальник экспедиции и положил на стол расчерченный график Ганина.
Он, не прерывая, слушал Ганина, но как только Андрей заикнулся о Медвежьем, Лукьянов резко остановил его:
Андрюша, довольно! Все ясно. Ежедневно говорим и спорим на виду у всех Да мы же не ребята, а руководители титула.
Григорий Васильевич, я это знаю, знаю
Нет уж, выслушайте до конца, твердо продолжал Лукьянов. Вы говорите: Медвежий А если и на Медвежьем пусто? Нет, это несерьезно, Андрей. На Медвежий нужно идти с весны, на этом огромном массиве следует вынуть десятки тысяч кубов наносов! А сколько возьмем мы, выделив крохотный отрядик? Полторы-две тысячи! Не найдем слюды в двух пунктах два повода к одному самому строгому взысканию мне и вам. Так и знайте.
Вскоре они были в бригаде Мосалева. Лукьянов первым спрыгнул с каменного свала и направился к шурфу, в котором с головой скрылся Дронов: его недавно перевели в бригаду Мосалева по личной просьбе Кости.
Наблюдая за работой шурфовщика, Лукьянов хмурился. «Чертово место! подумал он. Хоть эмпайром проходи так глубоки наносы».
Дронов выкидывал наверх черную разжиженную землю с кусками еще не перегнившего бурелома.
Ну, Дронов, как? спросил Лукьянов, глядя вниз.
Плохо. Глубина видите какая! И когда это, Григорий Васильевич, люди машину для поисков придумают? Чтобы Ваньку-лом да Маньку-лопату по боку, отслужили, мол, а?
Дронов вдруг изменился в лице и вытянул кверху руки. Лукьянов и Ганин, сообразив, подхватили его, и в самое время: борта шевелились, ползли и внезапно хлынули, на дно земляной жижей. Под ногами земля ощутимо оседала, и скоро правильный квадрат шурфа превратился в большую воронку.
А, черт! рассердился Лукьянов. Что делается! Где Мосалев?
Подбежал запыхавшийся десятник.
Сколько раз тебе сказано: глубокие шурфы проходить с расшивками! Задавило бы Дронова что тогда? Под суд захотел десятник?
Мосалев скосил глаза на смущенного шурфовщика и пожал плечами.
Сейчас я пройду с тобой по всей линии, продолжал Лукьянов, и если хоть еще в одном месте увижу такое безобразие, от выговора ты не отвертишься. А вам, Андрей Федорович, я советую не графики новые чертить, а лучше следить за безопасностью на работе. Или, думая о плане, вы забываете, что нужно дорожить человеком? распекал подчиненных Лукьянов.
Ганин вспыхнул.
Вы несправедливы к Мосалеву, да и ко мне, возразил он. Ведь это единственный случай
Но Лукьянов, не слушая, отошел, потом поманил к себе Ганина:
Еще хочу сказать Вы не попадали в полосу таежных дождей? Нет? Плохо. Попадете умнее станете. Эти дожди забирали у меня не раз все резервы времени. Поэтому я боюсь, понимаете? Если бы мне дали еще два десятка шурфовщиков и одного геолога я бы рискнул. А так, когда все в обрез Нет, нет! Не могу! решительно заключил Лукьянов.
Оставшись один, Андрей думал и думал. Дни идут за днями, а поиски не дали ничего положительного. «В поисках нет неудач, любой поиск открытие». Этот излюбленный афоризм Лукьянова ему нравился. Но стоило Ганину прочитать статью в центральной газете о планах третьей пятилетки, и афоризм летел кувырком.
В стране росла авиационная, тяжелая, оборонная промышленность, строились новые заводы, шахты, домны, целые районы с гигантами индустрии. Нужна была слюда. Много слюды. Молодые предприятия слюдяной промышленности не удовлетворяли и сотой доли спроса. Немногочисленные выявленные запасы вырабатывались и таяли как дым. Необходимо их увеличить во много раз.
Результат! Результат во что бы то ни стало! Это необходимо. Риск? Он неизбежен. Ганин давно бы рискнул, будь он начальником. А он только геолог, инженер без опыта Но, черт возьми! Он же коммунист! Нельзя об этом забывать! Все ли доводы он использовал? Чем он может доказать необходимость выйти из рамок задания? Почему нельзя заглянуть в будущее, то есть будущие поиски превратить в настоящие?
Он вспомнил свой приезд на главную базу и одну-единственную беседу с главным инженером Истоминым. Беседа была доверительной и понравилась молодому человеку.
Вы коммунист, товарищ Ганин, сказал Истомин, единственный во всей экспедиции. Ваш начальник уже немолодой беспартийный инженер, несколько замкнут, но добросовестный специалист. Очень исполнителен. У вас могут возникнуть с ним споры. Не стесняйтесь, пишите об этом мне лично. Я поддержу; если понадобится вызову вас на базу.
Почему бы Ганину не обратиться к нему? Результат! Ведь экспедиция выбросила уже свыше десяти тысяч кубов, израсходовала уйму денег, взрывчатки Неужели нельзя отступить от проекта, когда есть возможность по-иному, вдвое-втрое экономнее, вести изыскания?
2
В горах далеко разносятся звуки. Мосалев и Курбатов несли взрывчатку. Пересекая участок бригады Чернова, десятники услышали разноголосый шум, вскрики и ругань.
У Чернова всегда неполадки, пробормотал артельщик и остановился.
Невдалеке кричали громко и злобно:
Дай ему! Дай! Чего смотришь!
Не подходи, собака! Отойди на пять шагов.
Голоса слились в один сплошной гвалт ярости и обиды. Дело явно клонилось к драке.
Якорь им в душу! Бежим, Костя!
Десятники приметили камень, под который сунули взрывчатку, и побежали на крики.
На маленькой полянке, у недобитого шурфа, собралась бригада Чернова. Но тут же вертелись рабочие из других бригад. Курбатов заметил Дронова и Айнета. Драчливый Алешка Петренко без рубашки и кепки держал за пояс отпальщика Зубкова, тряс его и хрипел:
Да я из тебя юшку выжму!
Рассудительный Акатов стоял перед десятником Черновым, отталкивая переступавшего по-медвежьи Айнета. К Чернову лез и Сизых, размахивая черенком кайлы. Петренко все подталкивал и подталкивал Зубкова к шурфу и столкнул бы отпальщика, но в эту минуту на полянке появились Мосалев и Курбатов, а с другой стороны подбежал Разумов.
Он разорвал плотное кольцо тел и, зная характер Петренко, не раздумывая, отшвырнул его от Зубкова. Его узнали, но крики не прекратились.
Петренко зашел с другой стороны, норовя ударить Зубкова, но Разумов оказался проворнее и с силой нажал на плечо драчуна.
Пошто бьешь своих? заорал Петренко, забыв о Зубкове и готовый драться со своим десятником.
Десятники с трудом уняли разбушевавшиеся страсти. Прибежавший на шум Ганин увидел разгневанные лица, сверкающие глаза, сжатые кулаки. Что случилось, товарищи?
Нету в нашей бригаде правды, крикнул Сизых. Тут, товарищ Ганин, не заработаешь и на штаны. Себе все легкое берут. Отпалку на своих шурфах по два раза делают. Я сегодня не утерпел под камень спрятался. Думаю: была не была, узнаю, зачем они нас угнали. А они Зубков, Чернов и вот эти двое, он показал пальцем на двух шурфовщиков, гляжу, обратно шпуры делают, да не всюду, а на своих шурфах. Эге, думаю, недаром у них выработка высокая за нашу-то взрывчатку. Воры, а не десятники!
Расстрелять мало! Сознавайся, Чернов, а то бить будем!
Ганин и Разумов поняли наконец, из-за чего завязалась драка. Чернов, как только привезли взрывчатку, стал экономить и, нарушая приказ Лукьянова, закладывал в шпуры вдвое, а то и втрое меньшую дозу. Но не во все, а лишь в те, которые он заранее распределял среди подручных. Ребята это заметили и пожаловались Лукьянову, но начальник не обратил на жалобу внимания. Чернов осмелел и, отбурив на сэкономленную взрывчатку до сотни шурфов, показал в наряде, что они выбиты вручную: в карманы десятника и его подручных потекли деньги.
Кто начал драку? строго спросил Ганин.
Зубков, он Дрона толкнул. А Чернов на Акатова топором замахнулся.
Айнет, Акатов, Петренко, идите на линию. Полдня потеряли.
Так, Витя! А кто же петушки к петушкам?..
Иди, иди! Ладно, петух! Виктор улыбнулся Петренко, который начинал его по-настоящему привлекать, несмотря на грубые выходки.
Ребята ушли. Ганин отправил Чернова и Зубкова в табор: рабочие и слышать не хотели о них. Виктор, по указанию Ганина, произвел разбивку шурфов и, потеряв почти полдня, отправился на свою линию.
Вечером Разумов принес Лукьянову томик «История XIX века». По палатке прохаживался взволнованный чем-то Ганин.
Что, удивился Григорий Васильевич, уже прочли?
Ну ее, историю, буркнул Разумов. Настоящее интереснее, Григорий Васильевич.
А историю долой?
Долой не долой, а на полку, в тон Лукьянову ответил Виктор.
Значит, пошумели сегодня на линии? с добродушной усмешкой спросил Лукьянов. У меня были десятники. Поступили вы с Ганиным верно, но не надо разжигать страстей, Виктор Степанович. К чему? Обычная в наших условиях проделка. У вас Курбатов разве не выгадывает?
Курбатов? Никогда! твердо возразил Разумов.
Не ручайтесь! Видно плут Но умный. В этом разница между ним и Черновым. Вы, друзья мои, напрасно озлобили Чернова против себя. Десятник он неплохой, знает отчетность, аккуратен, ежедневно оформляет наряды. А что с десятника еще требовать?
Григорий Васильевич, Сизых говорил, что он жаловался вам на десятников, возразил Ганин, Так что возмущения можно было избежать.
Едва ли, Андрей Федорович. Ручаюсь вам: тот же Дронов или Петренко сегодня же выпьют с Зубковым, помирятся и снова подерутся. Таковы их натуры. Он говорил неторопливо, вертя в пальцах маленькие ножницы. Темно-карие глаза инженера, казалось, интересовались только ножницами.
Вы зачем берете их под защиту? резко спросил Ганин.
И не думаю! И не думал! живо запротестовал Лукьянов. Мне все одинаковы.
Очень жаль, не мог не пробормотать Разумов.
Вы молоды, а я уже пожил на свете. Поэтому мы несколько по-разному мыслим, с разных возрастных позиций.
Лукьянов замолчал. Ганин и Разумов не уходили. Они тоже молчали, чего-то ожидая, и это раздражало хозяина палатки.
Андрей Федорович, а не упразднить ли нам бригаду Чернова?
Неожиданное предложение обрадовало Ганина и Разумова, но они не могли забыть, как Лукьянов защищал провинившихся.
Однако считайте это временной мерой. Я просто не вижу, кого можно было бы назначить десятником вместо Чернова, закончил Лукьянов затянувшийся разговор.
3
Лукьянов наутро разрешил Андрею созвать общее собрание, но предупредил, что сам расскажет о проделке Чернова.
Какая же это проделка, Григорий Васильевич! запротестовал Ганин.
Но и не преступление. Крутых мер принимать не буду, ни к чему. Люди нам нужны, Андрюша.
Конечно, нужны. Но если вы назовете проступок, обман, самую настоящую подлость проделкой, что тогда скажут о нас с вами разведчики? упрямо сдвинул светлые брови Андрей.
Андрюша, без проповеди. Ведь скучно! Ну, ладно, дадим Чернову и его собутыльникам проборку, лишим его звания десятника. Что еще? Поговорим об изысканиях вообще. Согласны? Будете выступать не горячитесь, прошу вас. И остальных предупредите.
Никому рта затыкать не буду.
Ладно, там видно будет, устало махнул рукой начальник экспедиции и выпроводил Ганина, чтобы побыть до собрания одному.
В женской половине палатки артельщика перед зеркалом величиной в две ладони вертелась Лида, одергивала платье и хлопала себя по бокам.
Хоть распарывай! с веселой обидой пожаловалась она подруге. За две недели и на тебе! Так округлеть. Ей-богу, буду по гольцам бегать.
Витя не заходил?
Нет.
Настя вздохнула.
Почти не вижу его, поговорить некогда. Сядет обедать покоя все равно не дают: то один, то другой, то за пятым, то за десятым. Зло берет.
Настя сдернула с себя поварской халат и надела платье из яркой шотландки. Длинный рукав и небольшой вырез на груди делали ее скромной и строгой. Она ощупала пальцами пуговицы, словно перебрала лады гармоники; натягивая чулок, несколько раз согнула и вытянула стройную ногу. Тряхнула головой, разметав послушные волосы. Как хорошо, что она кудрявая, а волосы густые и мягкие укладываются в любую прическу.
Витя говорит, что мне не надо стричься.
Но возни с косами замучишься Знаешь, отпусти меня на базу дней на пять, Настя, а?
Настя подумала и согласилась.
Только с уговором: потом поеду я. Этот из развозки сказал, что там все есть. К зиме надо, много надо. И мне и ему.
Настя накинула на плечи широкий длинный жакет единственную дорогую вещь, купленную ею для себя, по белой шерсти крупные кремовые квадраты, свободные складки, четыре белые пуговицы с золотистыми глазками. Она долго не решалась его купить, потом выпросила жакет у продавца и вбежала в палатку разрумяненная, с яркими глазами.
Смотрите!
Ребята ахнули. Васька Терехов обошел Настю кругом и только всплеснул совсем по-бабьи руками. У Разумова лицо светилось любовью. Лида тормошила подругу, вертела ее из стороны в сторону и взвизгивала от удовольствия. Жакет остался у Насти.
Настя опоздала к началу собрания. Видя, что все места за столами заняты, она мигнула дневальному, и тот принес небольшую скамейку. Настя села, положив на колени незаконченную вышивку.
Один за другим выступали разведчики.
Настя вышивала и косила глаза на оратора. Длинные, чуть огрубевшие пальцы ловко владели иглой. Ее лицо красиво обрамляли ниспадавшие вдоль щек волосы.
Ее соседям, изредка поглядывавшим на нее, не верилось, что перед ними Настя Щербатая, развязная дивчина в берете, любившая сидеть на борту огромного карбаса, плывшего по Лене. Нет, не она! У той на худеньком лице выделялся пухлый рот, который; мог ответить на ругань руганью и вызывающе раскрыться в улыбке. Тогда она была, пожалуй, красивее и сразу поражала воображение. А сейчас запоминалась надолго.
Она вошла в жизнь табора, любовно и хорошо выполняя простую обязанность: накормить разведчиков утром и вечером. А когда разведчики уходили на работу, Настя и Лида появлялись в палатках, забирали из спальных мешков простыни и наволочки, стирали, сушили, горюя, что нет утюгов. Скажи Насте и Лиде, что они дороги всему табору, пожалуй, обе недоверчиво улыбнутся. Но если бы они неожиданно исчезли из табора, у каждого разведчика возникло бы чувство незаменимой утраты.
«Ох какой, оказывается, Чернов! думала Настя, слушая речь товарища Ганина. (Она даже мысленно называла его уважительно: товарищ). Но его приструнят! Приструнили же Алешку-культурника. Нет, их нельзя сравнить. Алешка не воровал у товарищей, у государства не воровал, а Чернов воровал», так просто и точно определила Настя проступок десятника.
Мелькала игла с черной ниткой. Настя ловко, крест за крестом, накладывала на холст еще неясные черты какого-то портрета, но уже оконтурена голова с характерным лбом, выведен широкий нос, заметнее и заметнее пушистые усы
Собрание окончилось, но люди еще теснее сгрудились у двух столов, заваленных газетами и журналами.
Мосалев отобрал у Насти вышивку:
Горький! Максим Горький! А ну, подержи. Он отступил назад, всмотрелся: голова Горького, точь-в-точь как на знакомом портрете. Настя, а ведь хорошо! Уж как хорошо!
Около них сгрудились разведчики.
Кончишь, я раму сделаю, такую выдумаю И повесим здесь, на самом виду, сказал Акатов.
«Как же! Для вас стараться!» ответила бы прежняя Настя и вырвала бы вышивку из чужих рук.
Сделай выдумай две. Ладно? сказала старшая «мамка». Потом, в самое ухо Акатова: Я еще вышью для Витьки-то. Он любит Горького.
Пустел клуб. К Настиной досаде, Лукьянов увел Виктора к себе. А она-то надеялась, что после собрания погуляет с Виктором Она подсела к длинному столу, за которым ежевечерне заседал таборный совет этого своеобразного полотняного городка: Акатов, Дронов, Курбатов, Мосалев, Айнет и, как ни странно, Петренко.
Шурфовщика Алешку часто ругали его начальники, но даже во время самой сильной проборки Алешка не забывал, что он культурник, и как ни в чем не бывало шел в клуб, напоминая Ганину или Разумову: