Сегодня заседает редколлегия. Обратно, на меня заметка поступила. Приходите, разбирать будем.
Таборный совет никто не выбирал, он образовался из членов редколлегии, профорга и артельщика. Ганина поначалу смешило это высокое название, но слыша, что разведчики серьезно и с уважением называют так почти ежедневные сходки активистов, он тоже привык к нему. Ведь в клубе никогда не возникало ссор: сюда приходили узнать новости, здесь учились и смеялись, читали вслух и пели песни. Здесь складывалась и росла большая дружба между людьми.
Настя окончила вышивку. Виктор не показывался.
Ну чего он нейдет, ворчала Лида.
Значит, не может, скрывая досаду, возражала Настя. Коля, а если Лида на базу съездит дней на пять, ты найдешь мне помощника? Одной трудно.
Мосалев очень удивился. Курбатов пожал плечами.
Я не просила тебя говорить, воскликнула Лида, заливаясь краской. Такая!
Такая! Ты хочешь ехать, значит, надо по-хорошему решить. Мы же с тобой на работе, рассудительно сказала старшая «мамка».
Это же не окончательно. Я, Костя, сказала ей, болтухе, что хорошо, дескать, на базе побывать, там магазин, всего много. А она как о решенном.
Чутким ухом Настя уловила знакомые шаги. Она порывисто встала.
4
Берегись! Берегись! Берегись! услышала Настя.
Отпалка. Вот попалась! Она выбежала на открытое место. Раздался первый взрыв. Настя прибавила ходу. Подгоняя ее, ударил второй. Над самым ухом! Третий! У нее подкашивались ноги. Только бы хватило сил Вон до того камня! Задыхаясь, она обогнула камень, упала, заткнув уши.
Рядом кто-то засмеялся. Настя одернула юбку, но головы не подняла: ее плечи ходили ходуном от бурного дыхания.
Настя! Выходи! Больше не стреляем.
Из-за камня показалась кудрявая голова. Настя с минуту прислушивалась, часто дыша открытым ртом. Потом бегом пустилась вниз
Покурим, что ли? В такую жарынь даже белочки закуривают, звал Петренко ребят. Никто не отозвался, все уже разбрелись по своим местам, и Алешка ворча: «Ну и народ пошел, хуже вчерашнего», прыгнул в недобитый им шурф.
Прежде чем взяться за кайлу, Алешка сердито взглянул на толстый березовый пень, гладко зачищенный с одной стороны: на нем Виктор, по просьбе Айнета, углем нарисовал здоровенный кулак: уж очень надоели трудолюбивому парню частые Алешкины перекуры да отлучки. Петренко, подойдя к шурфу и заметив четкий рисунок, рассвирепел и хотел было его стереть, но ребята заворчали, нахмурились, и Алешка догадался, что рисунок не шутка, а своеобразное предостережение скорого на расправу десятника, и подчинился.
А тут Настенька появилась, еще увидит, чего доброго, да Лидке своей расскажет, и все девчата на руднике узнают, какой Алешка разведчик Он состроил свирепую рожу, погрозил пеньку пальцем и взялся за кайлу.
Чего ты тут? Витю ждешь? спросил, подходя к Насте, Мосалев. Не жди. Задержится. Иди-ка в табор.
Что ж, ладно Настя помолчала, раздумывая: сказать, не сказать? Потом потянула Костю за рукав. Я скажу тебе Только смотри, ему не говори. Ни под каким видом не говори. Не скажешь? Ну, гляди! Еще раз потеребила рукав, оглянулась, приблизила губы к самому уху Мосалева: Сегодня отвоевала новую маленькую палатку. Ту, которая в каптерке лежала.
Для чего?
Для того! С Витькой в ней поселимся. Хорошо? Понял?
Фью, фью! засвистел Мосалев и отвел голову. Значит?
Значит! сердито подтвердила Настя. Ты смотри, не проговорись. Ты к вечеру что-нибудь сможешь сообразить? А, Костя? Но так, чтобы Витька не знал. За этим и искала тебя.
Кого-нибудь пошли, посоветовал Мосалев.
Нельзя кого-нибудь, ненадежно, возразила Настя. Будут все наши, ты с Лидой, Андрюша Бутылок пять бы. Такой день единственный. И завтра или послезавтра будет не то. Я и платье себе сшила.
Настя с таким ожиданием и надеждой Смотрела на Костю, что он сдался. Она права: завтра будет не то! Завтра она будет женой. Сегодня она невеста значит, именно сегодня должен состояться праздник, о котором Настя будет помнить всю жизнь. Нет, тут уж поручить другому нельзя надо наверняка.
Я сам схожу на рудник, развозка еще там. Лукьянов меня отпустит. Но пяти бутылок мало. Что ты, Настя! На такую братию!
Костя! Настя часто задышала от радости. Я взяла двести рублей. Закусок никаких, все на вино. Обещаешь?
Сказал сделаю. Все-таки нехорошо как-то не предупредив. Мы сообразили бы что-нибудь, чохом. На память! бормотал он. Деньги не нужны: твоя свадьба наше вино.
Не надо, Костя! Ничего не надо. И без того у меня будто крылья
Может быть она поступила неразумно? раздумывала Настя, прибирая палатку. Главное ничего не сказала Витьке! Вот дура! Вдруг на него найдет Что тогда?
На миг Настя увидела холодное, словно замороженное лицо Разумова, то, «перед охотой». Она выпустила из рук одеяло, беспомощно и растерянно оглянулась.
Пятиместная палатка выглядела просторной и в то же время уютной: широкий топчан у стенки аккуратно застлан одеялом; в углу столик со стопкой книг; между столиком и изголовьем висят на плечиках наряды Насти и Виктора; еще один столик, накрытый куском ситца в цветах, на нем овальное зеркало, расческа. Никто не догадается, что ситец скрыл ящик из-под спичек и положенный сверху большой чемодан. Пол тщательно утрамбован. Настоящая отдельная квартира. Десять квадратных метров площадь вполне достаточная для двоих.
Напрасно она волнуется. Она нужна Виктору так же, как и он ей. Настя уверена, что он будет рад. Настя вслух выругала себя дурой. Она села, широко разведя руки по одеялу. С этого дня они будут вместе! Вместе! После работы он будет с ней. Вечером пойдут в «клуб» как всегда, но только совсем, совсем по-другому. Она любит лицо Виктора, склоненное над столом, когда он играет в шахматы ой, нудная игра! или вычерчивает табель. В эти минуты губы Виктора то вытягиваются, то поджимаются. Смешно! Как у маленького, за задачей. Зато как хорош Виктор, когда рассказывает ей о московской родне! Настя уже знает обо всех дядях и тетях, нянюшке Марфе. Она даже представляет квартиру Виктора.
А когда она станет раздеваться обязательно заговорит: ей хочется, чтобы он смотрел на нее. Сколько ласки сулит ему Настя сколько нежных слов и тихих песен, шепотом в самое ухо. Положит голову ему на грудь, услышит гулкое «тук-тук» сердца. Она прижмется головой к его щеке, да так и заснет. А утром она накинет ситцевый халат и побежит к водопаду за водой. Он смешно умывается, пофыркивает, встряхивает головой, точно отгоняет надоедливую муху. И всегда просит полить на шею. Приятно смотреть на его обнаженные плечи. Виктор самый сильный! Ну, может, не самый сильный, но никого не боится. Нет уж! Не такой!
Решив, что Виктор Разумов самый красивый, самый умный и самый сильный, а главное любит ее, Настя совершенно успокоилась. Напевая, она забежала в столовую.
Лида, скажи, я красивая?
Отвяжись!
Лидка!
Отвяжись, говорю. Целый день мыкаюсь, как угорелая.
Измучилась! Батюшки мои! Иди отдохни.
Отвяжись, Настька! Ой! Ой!
Настя толкнула Лиду на скамейку, защекотала, затормошила.
Скажи: красивая! Красивая! требовала она.
Настька! Да каша ой, подгорит!
Лида с визгом вырвалась.
Так слышишь, Лида! Как перемоешь посуду, так и приходи, не задерживайся. Ой, как у Кости дела? Достанет ли?
Самолюбивая Лида обиделась за Мосалева.
Вино будет, будет, успокоила она подругу.
В столовой появились первые шурфовщики. Прошло немало времени, пока Настя увидела Виктора «Сейчас Сейчас» Сердце учащенно билось. Надо спокойно сказать ему, так, словно в этом нет ничего примечательного, так, как говорит жена мужу: «Иди домой. Я скоро приду».
Что-то долго сегодня, встретила она Виктора. Я уже всех накормила, а тебя нет и нет. За посуду принялась, ожидаючи.
Домывай, я подожду, предложил Виктор, поужинаем вместе.
Вот хорошо. Я скоро. Иди в палатку.
Не хочу. Я привык здесь.
Виктор сел на свое обычное место.
В нашу палатку, милый, почти не меняя тона, протянула Настя
Виктор изумленно уставился на нее. С солнечной стороны брезентовая стена всегда во время обеда широко раздвинута: табор отлично виден. Только сейчас Разумов заметил, что за их общей палаткой выступает углом еще одна, ее утром не было.
Настя! Ах, черт! Неужели? Он шагнул к Насте.
Не ошиблась! В глазах радость. Лучше не смотреть в эти нестерпимо-горячие глаза. Чего доброго, забудешь, что в руках хрупкая миска, выронишь. Не поднимая глаз, она наконец произнесла те слова, которые теперь могла произнести:
Иди домой, переоденься. Я скоро приду.
Позови Лиду. Пусть она приберет, нетерпеливо сказал Виктор.
Она занята. Иди, иди, глупый!
Виктор приподнял полог. Ого! Изнутри палатка обшита светло-коричневой легкой байкой, как у Лукьянова. Света достаточно, и просторно. Он потрогал столик, заглянул в зеркало. Он ли это? Глаза смешные, губы растянуты. Глупое выражение А! Что она сказала? Переодеться? Пожалуй, стоит. Приподнял краешек одеяла. Ну, конечно, простыни новые! Это не то, что спальный мешок! В последние два года его потребности, желания, вкусы подверглись резкому испытанию. Он здорово изменился, но не забыл, что человеку иногда нужно побыть одному, самому с собой, у маленького столика с книгами, со своими думами. Что она сказала? А-а!
На, единственной табуретке серые брюки, спортивная куртка. И что-то еще. Белье! Настя! Настя Натягивая носки, он подмигнул портрету Горького: «Она сказала: глупый! Слышите, Алексей Максимович!» Лучи заходящего солнца пронизали палатку золотой пылью, хлынули волной игривого света. «Она права, я глуп. Почему мне не пришла в голову эта простая мысль о квартирке? Разве я потерял на счастье права? Или Настя потеряла?»
Кто-то раскатисто хохочет во все горло. Васька! Только он умеет так хохотать звонко, отчетливо, заразительно. Ха-ха-ха! Чьи-то шаги. Так ходит только Костя. Почему он не зашел? Странно! Настя что-то задумала. О! Костя сегодня вел себя странно, очень странно. Увидел Разумова, крикнул: «Пляши, черт! Пляши же!» И, махнув рукой, юркнул за дерево.
Разумов оделся, в сотый раз обвел глазами новое жилище Вон его костюм. Настина жакетка а рядом, задернутое простыней что? Он не успел узнать, что там. Вошла Настя. В руках ничего. Когда же они будут ужинать?
Не скучал? Сейчас будем ужинать. Сними мне плечики, да не эти! Левей, попросила Настя.
Виктор осторожно снял плечики. Она повесила скинутый халат на гвоздь и взяла из его рук платье.
Я сейчас, Настя Он долго плескал в лицо холодную воду, прихлебывал, чувствуя, как заходятся зубы. «Зачем она зажгла свечку? подумал он, наступив на узенькую полоску света. Ребята?.. Ах, да Эх и осел ты, Витька», пробормотал Виктор и шагнул внутрь.
Витенька, это тебе нравится?
Настя стояла перед ним в белом платье; на шее шарф цвета предутреннего неба, когда гаснут звезды. Откуда она взяла платье? Белое подвенечное Шарф!
Настя закружилась на одном месте, свободная широкая юбка вздулась колоколом. Полевая ромашка: густые белые лепестки и золотистая головка на стебельке. Его невеста, его жена!
Я никогда не шила себе что-нибудь из белого. Ведь в таком платье была твоя тетя Нина тогда, на свадьбе?
Послышались голоса входящих гостей, и он только сжал ее руку и сказал сияющими глазами: да.
Чутко спит Лукьянов. У походной койки стул с часами, пепельницей, портсигаром и спичками. Двадцать-тридцать минут тяжелого забытья
Лукьянов зашевелился, закурил, взглянул на часы. Несколько сильных затяжек. Странно! В эти ночные часы с частыми пробуждениями его голова как бы выключена. Сознание фиксирует только отрывки отдельных впечатлений и, что-то отметив, снова угасает. «Люкс» замечательные папиросы. А в ту войну он любил «Дядю Костю»
Лукьянов снова заснул ненадолго. Ему всегда снятся поразительные сны, в которых он видит себя как бы сбоку, наблюдающим за собой, за тем, как живет и действует во сне. Иногда в руках наблюдателя (тоже сон) раскрытая книга: можно читать сначала, но почему бы не взглянуть и в середину? И ему снятся, часто повторяясь, раздвижные стены дома японской архитектуры, циновка, картина в бамбуковой раме танцующая гейша. Она выходит из рамы, садится на циновку и прячет от Лукьянова черноволосую головку. Большой глобус на бронзовой подставке. Тонкая рука гейши тянется из широченного рукава лазурного кимоно, тянется к глобусу, легко касается, показывая удивленному инженеру землю. Крохотный пальчик замер на
Лукьянов видит город. Люди и история не раз меняли ему имя. Вместе с именем менялось бытие и обличье. Город основан великаном и пересоздан гением. Белая ночь над набережной реки. Лукьянов с женщиной, которую любил и может быть сейчас любит. Прошли годы, сменились эпохи, а чувство не забыто, так как помнить любить.
Он почтительно склоняет голову, подносит руку женщины к губам, любуясь черным манто; оно запахнуто жестом ленивым и небрежным.
Гейша Тонкое кукольное лицо, уходящие в виски брови. Туман
Лукьянов проснулся, вздохнул. Как мало, он спит! Какие-то минуты, а снится столько, что не расскажешь и в час. Свои сны он помнит хорошо, потому что, просыпаясь, закуривает папиросу и думает о том, что приснилось.
Он опять задремал и видит продолжение странного сна. Та же комната, та же бамбуковая рама с полотном Верещагина: пирамида желтых черепов. Солдаты, солдаты! Гул площади, шествие людское Лицо любимой, пьяная улыбка, хриплое: «Ха-ха! Кажется, знакомы?»
Пальчик гейши чертит стремительные линии на теле глобуса, соединяя Босфор с Байкалом, Неву с Золотым Рогом. Ползут по небу лиловые тучи, озаренные солнцем, и не могут его затмить. Обрыв знакомых скал, пологие сопки у самого взморья. Пароход и кубрик без иллюминаторов, матросский матрац, а на нем исхудалое лицо женщины с чужими горячечными глазами. Похоронный вой пароходного гудка, от которого лопается барабанная перепонка. Темь. Исчезает рама; дрогнув, без звука раскатывается пирамида из черепов. На глобусе верхом гейша с протянутыми к Лукьянову руками. Пальцы сохнут на глазах, они скелетно длинны и гибки. Желтый дьявол в лазурном кимоно приплясывает, гремит и хохочет, хохочет, хохочет
Лукьянов проснулся в холодном поту. Ах, это ржут кони! Он откинул одеяло охлаждаясь. Взглянул на часы и криво ухмыльнулся: спал только десять минут! А кажется, вторично прожил целую жизнь. Протестуя, он погрозил тьме кулаком и снова боком упал в постель.
Ночью глухо шумит тайга. При свете звезд падь совсем голубая. Давно растаяла наледь, а ручеек все живет, все журчит, все отзванивает колокольчиками свою бесконечную песенку. Холодным светом отливает осклизлая глыба гранита, оберегая водоем; в обе стороны разбегаются струи и тоже поблескивают, как две хрустальные подвески.
Среди гор люди раскинули табор маленький мирок, волнуемый страстями и надеждами. Поздно, очень поздно уже, глубокая ночь, однако из одной палатки все еще слышится громкий говор, смех и разгульная песня. Иногда она прерывается озорным, требовательным, извечным: «Горько-о-о! Горько, черти!» И снова шум, смех, песня.
Проводив уходивших последними Лиду с Костей Мосалевым, Настя вернулась в палатку. Глаза ее сияли, лицо разрумянилось, пунцовые губы слегка шевелились, шепча что-то радостное.
Милая моя! Виктор поднялся навстречу, мягко обнял ее.
Шипя, оплывала свеча
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Это произошло неожиданно. Дронов зачищал дно шурфа, изумленно присматриваясь к новой породе. Такого еще не было. Он несколько раз ковырнул ломом: не берет. Зачистил, замел рукавицей и на коленях внимательно исследовал коренную: ни трещинки в бугристом монолите!
Пегматит! решил Дронов, вспоминая частые беседы коллектора. Ошибки нет, все-таки их, шурфовщиков, научили отличать красновато-бурые гнейсы от поблескивающих пегматитов. Событие, ей-ей, событие! Об этой породе только и разговору: на работе, в столовой, в палатках всюду, где сойдутся-встретятся. И вот она, «слюдосодержащая порода», найдена им, рабочим Дроновым из бригады десятника Кости Мосалева. У ребят в ходу смешливое: «Петренкин пенек». Теперь это, поди, забудут, новое есть: «Шурф Дронова». Хо-хо-хо! Здорово! Вздохнув всей грудью, он засмеялся и любовно пошлепал ладонью сырую породу. Потом выскочил из шурфа. Повыше работал Зубков, ниже Девяткин.
Как у тебя? крикнул он Девяткину.
Зачищаю. Ровно, вроде площадки, ответил шурфовщик.
Десятника не видал?