Костя Мосалев любил изыскания и считал себя потомком смельчаков-первооткрывателей. Очутившись в глухом необжитом углу, он внимательно ко всему присматривался, все примечал и оценивал, размышляя о тех, кто первыми пересекли великую сибирскую равнину, прельстились вольным краем в междуречье и срубили первые острожки маленькие деревянные крепостцы на берегах прозрачной порожистой Ангары и мутной неторопливой Лены. Мосалев много читал, всем интересовался, имел богатое воображение, был любознателен и добр, открыт всему хорошему и честному.
По совету Ганина, Мосалев созвал вечером собрание бригады и пересказал лекцию о задачах изыскательской партии, которую тот прочитал, как только поставили огромную палатку столовую.
Курбатов собрания не созывал и утром, быстро покончив с завтраком, сказал разведчикам:
Разносолы да разговоры не затевайте. Пора на работу.
Пока он свертывал цигарку, ребята управились с чаем и высыпали из столовой.
Пошли, пошли! торопил их Курбатов и без отдыха провел свою бригаду через перевал. Расходись по местам, там покурите. А тебе, Девяткин, чай пить по семи-то кружек не советую заморишься скоро. Помедлив, он добавил для всех: Ганин да Лукьянов велели аккуратнее шурфовать. Коль видишь, что коренную на дне шурфа заилить может ломом отколи кусок-другой и положи породу где повиднее. Да что я учу ученых? Валяйте с богом!
Разумов весь вечер просидел с Настей да с Курбатовым и тоже собрания не созывал. Утром его окружили разведчики.
Ребята, меня назначили к вам десятником. Если с утра меня нет на шурфах значит я на просеке. Вы работайте без меня, я потом проверю. Товарищ Дронов, веди людей на рубку, будешь за старшего. Ну ступайте. Я куртку забыл, догоню вас Он вернулся в палатку. В широкий карман куртки Настя уже положила завтрак.
4
При всех своих недостатках и неопределившемся характере Виктор имел одно несомненное достоинство трудолюбие. Может быть, эту особенность он унаследовал от деда и отца людей приметных, но очень не похожих друг на друга.
Виктор не знал своего дедушку, но о нем много ему рассказывали, и образ деда запечатлелся в сознании внука так, словно он знавал его лично. Дедушка, Степан Артемьевич Разумов, в свое время был известным художником-портретистом; он вышел в люди благодаря собственному таланту, страстной энергии и предприимчивости.
В Москве между Даниловским рынком и Донским монастырем пролегают улицы, застроенные добротными двухэтажными деревянными домами с уютными балконами и крохотными, аккуратно вымощенными двориками. Один из таких домов и был поставлен Степаном Артемьевичем. Удобные трехкомнатные квартирки с небольшими прихожими и кухнями походили одна на другую. Лишь одна квартира в первом этаже отличалась от других в ней жила семья основателя дома Степана Разумова.
Дом этот благополучно стоит и поныне, заселенный сыновьями и внуками Степана Артемьевича и Татьяны Глебовны Разумовых. В гостиной первого этажа до сих пор любуются семейной реликвией большим портретом Татьяны Глебовны, написанным самим Степаном Артемьевичем.
Похоронив отца, старший сын, Степан Степанович, выполняя волю покойного, поселился в квартире главы семьи. За год до этого он женился на двоюродной сестре своего друга Лалоша: в большую семью Разумовых вошла семнадцатилетняя Наталья Кузьминична. В год смерти художника Наталья Кузьминична родила мальчика: численное равновесие в семье восстановилось. У Татьяны Глебовны появился первый внук Витенька. Тот самый высокий и статный Витька Разумов, что через двадцать шесть лет был назначен горным десятником дальней северной экспедиции.
В натуре Виктора, открытой и для доброго и для дурного, еще бродила пылкая неуравновешенность деда. Эту неуравновешенность еще не схватила за горло другая фамильная черта разумовского характера: сознательная устремленность к труду, к общественному действию. Но Виктор был молод, пинки и щелчки судьбы не надломили его здорового нутра, он искренне хотел быть честным и последовательным во всем и до конца.
5
В чаще кедрового стланика, разросшегося на скалистых увалах, шелестели хвойные лапы с шишками, похожими на елочные игрушки. Под чьей-то тяжелой ногой с хрустом ломался валежник. Ближе, ближе
Мосалев живо очутился у колоды, выдернул топор:
Зверь?!
Из чащи выполз Разумов большой любитель ходить напролом. Обеими ладонями он вытер потные, в паутине щеки, улыбнулся товарищу и сказал:
Ох и душно Костя, одолжи мне кайлу, моя превратилась в лепешку.
Моя не лучше. Нажимай на лом, посоветовал Мосалев.
По просеке спускались Курбатов и Терехов. До слуха донесло голос Васьки:
А я что говорю? Нынче кайла, завтра лом Что мы с тобой медведи? Тут, брат, нам делать нечего.
Терехов перемахнул через колоду, сел на нее, свесив ноги; рядом примостился Курбатов.
Ни хрена, дружки мои, не выходит, продолжал Терехов. Голый камень руки просто отваливаются. И хоть бы коренная шла так нет же! Пока до нее доберешься две фляги поту выжмешь. А чем? Добираться-то?
Что и говорить! Работенка, якорь ее! буркнул Курбатов.
Терехов увидел разбитую вконец кайлу Мосалева и словно обрадовался, кривя в усмешке толстые губы.
Ну и что же, Коля, наладить не сумеешь? спокойно взглянул на Курбатова Мосалев.
Оно, конечно, можно и наладить, нехотя произнес тот, да ведь надоест: беги за тем делом, беги за другим. А времечко идет.
Мосалев обернулся к Курбатову:
К чему это ты, Коля? Невдогад мне.
Терехов опять насмешливо выпятил губу и, качая головой, заговорил с необычной для него иронией:
Он малолеток, наш Костя, не понимает. Да все же как на ладошке нас обманули. Ехали на заработки, а их тю-тю! В других-то прочих местах заварили бы кашку покруче.
Где это, Вася? В каких таких прочих местах?
Круглое лицо Терехова переменилось: из насмешливого оно стало доверчивым и милым. И в голосе зазвучали дружеские нотки:
Я о том, Костя, что там не в пример лучше, добычливей. И веселее, знамо дело. Возьми золоторазведку: и платят разведчику, можно сказать, очень сносно здорово платят! И почет тебе другой, да и золотишко перепадает, коль с умом твой начальник и сам ты не теленок молочный. А у нас, сам видишь, даже мешка спального путного нету. На базе-то что сулили? Таборное имущество нам вослед послать, взрывчатку. Где они?
Его слушали, не прерывая.
Виктор взглянул на Мосалева. Ему нравились умные Костины глаза, крутой лоб, с которого он то и дело откидывал сползающие на глаза черные завитушки волос. Когда Костя говорил или смеялся, его короткая верхняя губа вздергивалась к туповатому носу, обнажала зубы, придавая всему лицу выражение задора и смелости. Но в эту минуту лицо Мосалева со сжатым ртом казалось Виктору хмурым и злым.
Ну, и что же все-таки? медленно произнес Мосалев. Чего ты хочешь?
Я-то? спросил Терехов.
Ты-то! без смеха подтвердил Мосалев.
Да вроде уйти бы надо потихонечку, без скандалу. Понимаешь? Ты, Костя, то сообрази умом Терехов соскользнул с колоды, доверительно подхватил товарища под локоть, но Мосалев резко выдернул руку и бросил:
Так вот ты о чем! Вы что, в сговоре?
Ну в каком сговоре? примирительно пробурчал Курбатов. Васька виновато потупился, слегка ежась от взгляда Николая. Разве ты Васю нашего не знаешь? Болтнет, а что к чему Курбатов не досказал и развел руками, не скрыв досады.
Витька, повернулся к Разумову Мосалев, ты их не слушай. Понял, куда гнет Вася? Нестоящий разговор затеяли.
Ты не горячись товарищи ведь чего же кричать-то, Костя! Я, можно сказать, для общей пользы, чудак, для тебя же. Заработок, мол, здесь не больно велик. А ты в амбицию! оправдывался Терехов, избегая встречаться взглядом с Мосалевым.
А иди ты к чертовой теще! окончательно разозлился Мосалев. Подсчитал уж Он спрыгнул в шурф и одним рывком выворотил наружу каменную глыбу.
Вечером Настя рассказала Виктору о маленькой забастовке в бригаде Чернова. Ребята, по ее словам, бросили рубку и, злые, раздраженные, вернулись в табор, пошвыряли в кучу выщербленные пилы и топоры.
Если бы не Федя Дронов начальник бы выдал им последние А Федя он столовую с плотниками заканчивал так он, понимаешь, вмешался. «Вы, говорит, Григорий Васильевич, не балуйте их, пускай сами топоры оттянут и закалят и пилы пускай направят. У шурфовщиков, говорит, того хуже и то не плачут, работают». Пристыдил их. А мы с Лидой с твоим Алешкой разругались, в столовую его не пустили. В общем-то плохо, Витя, приуныли ребята. Настя вздохнула.
Лежавший в палатке Курбатов покосился на нее, нахмурился, но ничего не сказал.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Рубщики отдыхали на крохотной полянке.
Федя Дронов старательно правил трехгранкой пилу. Алешка Петренко лежал на фуфайке, подставив солнцепеку спину и говорил, ни к кому не обращаясь:
Не в пример он разным там Курбатовым да Мосалевым. Витя наш, прямо скажу, свой в доску и брюки в полоску. Одно слово: из лагеря. Они, такие-то, без туфты никакой работы не признают. Нас-то Разумов ни в жизнь не продаст.
Дронов продолжал молча скрежетать напильником. Петренко поморщился:
Да брось ты, Федя! Такой снастью только ржаные сухари повдоль пилить.
Алешка перевернулся на спину и тихонько запел:
Ка-стюмчик серенький
И сапожки со скрипом
Я на тюремный на бушлатик променял
Из-за дерева показался Разумов. Увидев его, Петренко гаркнул во все горло:
Десятник идет! Витя, топай сюда! И поднял над головой флягу.
Рубщики сгрудились у края завала, с любопытством наблюдая за обоими. Виктор пил холодную воду, Петренко покрикивал:
Эй, робя, бросай, отдохнуть надо
Разумов возвратил ему флягу, участливо бросил:
Устал?
Я-то? Было бы с чего!
Как? Разве ты не работал?
Удивление в лице и голосе десятника пристыдило бы многих, но не Петренко.
Тебя ждал.
Загорелые щеки Разумова медленно побурели.
Это правда? спросил он у Дронова.
Знамо, голова. С утра сидит, песенки распевает. Ничего, говорит, Витя туфту любит.
Разумов шумно вздохнул и отвернулся.
Надсадно визжала пила. Дронов, не прекращая работы, откидывал голову назад и терся потным затылком о ворот рубахи, давя впившихся в кожу комаров.
Алешка выпил остаток воды, взял топор и, отрубив березовую вершинку, покуривая, стал затесывать колышек.
Дронов, сказал Разумов старшему лесорубу, завтра с обеда переходи на третью. Сможешь?
Да ведь как пойдет, пробормотал Дронов. Надо бы сделать. А ты к нам наведаешься? Лес-то, видишь, как густ.
Я пришлю Акатова.
А, ну-ну, можно, можно, бурятским говорком зачастил Дронов. Ванька до топора, до пилы злой и перекуры не больно уважает.
Разумов повернулся к Алешке:
Петренко, завтра утром пойдешь шурфовать.
Петренко сделал большие глаза:
Я? Шурфовать? Да ты что?
Ничего. Пойдешь шурфовать.
Не пойду, Витя. Оставь меня в покое.
Пойдешь. В наряд включать не стану имей в виду. А артельщик у нас такой любит в наряды заглядывать.
Рубщики слушали и переглядывались. Разумов направился в распадок Медвежий.
Ничего десятник-то, старательный, обменивались рубщики впечатлениями. По-деловому решает. И к труду привычен.
Что ты, голова! А ловкий какой!
Я ж говорю орел! как ни в чем не бывало воскликнул Петренко. Слышь, Федя, поучит меня наш десятник, по-лагерному поучит. Но, однако, обойдется отходчивый он, добавил Петренко, казалось, без всякой обиды.
Дронов странно взглянул на него, но ничего не сказал.
2
Как только Виктор научился ходить и лепетать, он заметил, что им всегда кто-то распоряжался: сначала мама и няня, потом бабушка, потом Светланка, староста группы в университете. Длительные занятия в школе и на двух факультетах приучили его соблюдать строгий распорядок. Стоило Виктору заглянуть в расписание, как он узнавал, что ему сегодня обязательно нужно быть в физической лаборатории или прослушать лекцию об эпохе Возрождения. Это в университете. Стоило «старшому» подать команду, нередко составленную из одних бранных слов, как Виктор оказывался в строю, углублял котлован или просеивал сквозь сита кварцевый песок, или набивал каменьями железные бочки, наращивая временную плотину. Это в лагере. Здесь же, в экспедиции, с первого дня жизнь потребовала активного действия; она ставила перед ним неисчислимые вопросы, загадки.
Ребята недовольны и что-то затевают. Ну и пусть! Виктор тут ни при чем. Мосалев встревожен, Андрюша Ганин ежедневно толкует, что хозяйство наладится, право же так! А Виктора Разумова целиком захватило чувство свободы и нетронутая, первозданная природа.
Виктор прижался к теплой глыбе бурого гнейса. Огляделся вокруг, любуясь миром гор, и шумно вобрал в себя благодатный, насыщенный лесными запахами воздух.
После первой беседы, в которой Разумов был предельно откровенен, Лукьянов часто зазывал к себе необычного десятника. Собеседником Лукьянов был прекрасным, а главное разносторонним. Частенько к ним заглядывал Ганин, и тогда разговор касался поисков, событий в таборе, надежд и предположений. Они оба, начальник и молодой геолог, воздавали должное знаниям «инженера-историка», как шутя именовали они Виктора, и держались с ним по-товарищески просто.
По-видимому, желая испытать сообразительность Разумова, Лукьянов дважды посылал его обследовать ближние гольцы. Поручения Виктору нравились, он находил в длительных прогулках много интересного. Его сопровождали Курбатов и Каблуков, и между ними не могла не возникнуть дружба.
Вот бы так все лето! мечтательно говорил Курбатов. Люблю бродить, ах люблю! Да с такими, как вы
Спрашиваешь, протянул Каблуков. В шурфе день-деньской один, ковыряешься в мерзлоте да думаешь о всяком-разном Скучно без компании.
Они с интересом приглядывались друг к другу.
Знаешь, Виктор, как-то заговорил на привале Курбатов, обращаясь почему-то только к нему одному, я в этих местах уже бывал. Не то что здесь, а близко, верст двести отсюда.
Курбатов указал на северо-восток. У него как-го странно заблестели глаза, утратив свою постоянную настороженность. Виктор и Каблуков молчали, заинтересованно ожидая, что последует дальше.
Я четыре года работал на приисках, потом попал в хорошую артель, к старателям. В тридцать шестом году на запад поехал, в кармане полста тысяч, а может и поболе было. Год с лишком просторно жил, понимаешь? И вот я снова тут
Виктору трудно было представить «просторную жизнь» этого человека, убежавшего с государственного прииска к бродягам-золотоискателям. Тайга щедро наградила его слитками, обогатила и выпустила из своего крепкого, кедрового плена. Виктор пытался определить возраст Курбатова: порой казалось, что тому не более двадцати семи лет, а иной раз смело можно было дать все сорок.
М-да, вздохнул наконец Каблуков, дела
Разумов молчал, ждал, но Курбатов закусил губу и больше не проронил ни слова. Сокровенные думы! Кто знает, о чем думает у походного огонька случайный товарищ, ничем, кроме сегодняшнего дня, не связанный с другими. Кругом тайга, горы, тишина, вековая
3
Разумов поздно вернулся в табор. Он с аппетитом проглотил обед, оставленный ему заботливыми «мамками» и подсел к огоньку. У палатки начальника экспедиции собирался народ.
Что там такое, Коля? спросил он у Курбатова.
Товарищ Ганин ходил тут, звал всех. Беседу, что ли, проводит. Партийный он, ему нужно с рабочим классом по душам говорить, с неопределенным выражением ронял Курбатов, легким прутиком рассекая пламя костра.
Эх, маху дал, ни к кому не обращаясь, рассуждал Терехов. Звали меня в Петропавловск, и делов-то всего на полгода! На рыбу, то есть. Не поехал, балда. Еще утонешь в море. А тут на мели оказался.
Настроение у ребят было невеселое.
Что вы опять носы повесили? спросил Разумов.
Повесишь. Дела такие: мертвые и те не завидуют. Я о том, что вот рядом район старый, обжитой, а мы приехали в новый.
Иди к черту!
Разумову надоели полунамеки, наивные иносказания и постные физиономии его друзей. Все разъяснил Петренко:
Слыхал? Удрал наш начальник, сгорел и дыму нет. Ганин самолично объявил: уехал Лукьянов. Не выдержал, значит. Пускай, мол, сами сортируют конфетки петушки к петушкам, раковые шейки к раковым шейкам