Он свернул было в сторону, заметив подходившего Мосалева, но тот загородил ему дорогу.
Погоди-ка, жестко, в упор глядя на Петренко, сказал десятник, почему ты сбежал с собрания? Неловко стало, да?
А на кой мне черт ваши собрания! огрызнулся рубщик. У всех головы есть, а с меня одного спрос.
Приехал работать работай, а народ мутить не велено! отрезал Мосалев.
Ты что ли не велел семь раз некрасивый?
Не стоит, Костя, нападать на человека: у него же инструмент плохой, вступился за Петренко Разумов.
А я что говорю! обрадовался незадачливый рубщик. Надо по справедливости, Костя, а ты сразу с бубнового туза. Не рыжики собирать мы закатились сюда кто этого не понимает.
В этот вечер влюбленный в природу созерцатель Виктор Разумов не мог обрести душевного равновесия. Его преследовали и не давали покоя прорехи и нехватки, встречавшиеся на каждом шагу. Последний удар, и самый чувствительный, нанесла Виктору Настя. В столовой у плиты сидел угрюмый артельщик, а старшая «мамка» гремела пустыми кастрюлями и со злостью бросала:
Что скажут ребята, если я им опять лапшичку и опять лапшичку? С ума сойти Она уронила на холодную плиту голову и разрыдалась.
Менее впечатлительная Лида ахнула и бросилась тормошить и обнимать подругу. Курбатов мучился, не зная, как успокоить девушку.
Не реви же, Настька. Мы тебя любим, все любим. Да тебя никто не укорит. Я сейчас же за хлебом пошлю Кузьмина.
Виктор вытаращил глаза: всегда суровый Курбатов смущенно улыбался, гладил шершавой ладонью кудрявую головку девушки.
Хотя после отъезда начальника Ганин и провел собрание разведчиков, все же сознание вины не покидало молодого геолога. «Не надо было мне или Григорию Васильевичу уезжать с главной базы, пока не получили бы все необходимое», мысленно казнил он себя.
Откровенность геолога покорила многих, но мало успокоила: разведчики разошлись молча, затаив свои думки. В этот вечер по табору не разносилась песня о священном Байкале, не гудели доморощенные басы, не звенели тонкие струны в руках балалаечника Чернова. И в палатках стало как-то неуютно, неприглядно: неприбранные постели и раскиданные там и сям фуфайки и накомарники.
Ганин бродил по табору, присаживаясь то к одному, то к другому костру, читал на хмурых лицах одно и то же: а стоит ли работать в такой экспедиции?..
Уже зажигались звезды и светила полная луна, когда Виктор вернулся в табор. Огибая наледь, он заметил Курбатова и остановился. Этот человек привлекал его более других. Чем именно он не мог бы объяснить. Чувство это напоминало очарование глубокого озера. Оно всегда своенравно: зеркальная гладь, мягкая истома под полуденным лучом, и вдруг ветер! Все закипело, заволновалось, заплескало в пологие берега потемневшей волной.
Таким представлялся Разумову Николай. Он знал, что Николаю не по душе экспедиция. Но сегодня он наблюдал и иное: артельщик, успокоив Настю, отыскал Кузьмина, и, пока тот собирался, сам оседлал ему коня.
Разумов был тактичен и уважал право на одиночество. Он поплелся назад и обошел наледь с другой стороны.
Его окликнула Настя.
Иди поешь. Она мягко улыбнулась. Все разбрелись, слова не с кем молвить Почему ты
Настя коротко, с захлебом вздохнула. Ее что-то тяготило, а глаза говорили: «Ты от меня прячешься. А зачем? Вот я вся перед тобой». Она поставила перед ним миску с холодным мясом, потом принесла чай и дешевое печенье. Наблюдая, как он жует не разжимая губ, Настя опять вздохнула и наконец решилась:
Почему ты от меня прячешься?
Виктор положил вилку.
Здесь негде спрятаться, помедлив, возразил он, хотя человеку, Настенька, иногда неплохо побыть одному.
О чем ты говорил с Алешкой?
Виктор с веселым недоумением наморщил нос. Его забавляли сердитые огоньки в Настиных глазах.
Право же я не помню. Так, ни о чем.
Ешь, ешь! Она придвинула отставленную им миску, не вставая сняла с угольков чайник. Так и ни о чем? Даже не помнишь? настойчиво допытывалась она и недоверчиво косилась на Виктора.
Не помню, поверь. Он что-то спросил или сказал Кажется, о поисках пегматита, об этом только и толкуют в лагере.
Настя закивала головой с видимым облегчением. Виктор понял: она боялась, что Алешка наговорит на нее, но чего именно она опасалась, он не решался спросить и торопливо ел, опустив глаза.
Я не хочу, чтобы ты знал от других то, что я сама могу рассказать о себе, просто объяснила Настя.
«Умная девушка», невольно подумал Виктор, наблюдая исподтишка за встревоженным ее лицом.
Если, конечно, ты хочешь, тихо добавила она.
Молчание Виктора привело ее в замешательство, затем испугало. «Надо ли было затевать этот разговор?»
Нет, не хочу. Зачем это, Настя?
Протестуя, он поднял руку. Равнодушие или страх заглянуть в чужую жизнь руководило им в эту минуту.
4
Главный инженер рудоуправления Истомин любил ранние прогулки. С семи до девяти утра его можно было встретить на Набережной, так называлась главная улица, но это не означало, что Истомин идет в управление. Для этого раннего часа Истомин даже одевался по-особому: в светло-серые брюки и коричневый пиджак. Гулял он обычно без шляпы.
И никто не мог сомневаться в том, что это идет именно главный инженер рудоуправления, а не просто любитель природы и погожего утра над рекой: в руках Истомина, закинутых назад, покоилась объемистая папка из желтой кожи, на лицевой стороне которой была серебряная пластинка с монограммой: «Пимен Григорьевич Истомин. Востокзолото. Сентябрь 1929 сентябрь 1934».
За складом техники начинался подъем на мыс междуречья. Это естественное возвышение давно очистили от бурелома, убрали каменные плиты и валуны, и оно стало любимым местом отдыха жителей поселка. Несколько прямых дорожек пересекали мыс вдоль и поперек; удобные скамейки под деревьями и десятка два электрических фонарей превращали этот уголок в парк.
Отсюда поселок был как на ладони: видны все его двенадцать кварталов, виден каждый дом, каждая дворовая площадка. Река Мана, огибавшая мыс, изобиловала шумливыми и порожистыми притоками, которые несли массу ила и песка. Но полноводная река, в которую впадала Мана, была так широка, величава и медлительна, что, даже приняв мутно-желтый поток Маны, продолжала течь такой же чистой и прозрачной, как и до встречи с ней.
Истомин садился на облюбованную им каменную скамью, подставлял спину солнцу и клал на колени папку. Минута сосредоточенного внимания ко всему, что так широко и свободно раскинулось перед глазами. Легкий вздох удовольствия. Затем Пимен Григорьевич вынимал из кармана пиджака двухстороннее зеркальце, если поблизости никого не было: ведь не следует показывать посторонним, что главный инженер рудоуправления по существу крупного производственного треста в свои сорок четыре года еще изучает собственное лицо, любуется голубоватыми белками и гладит широкий лоб без морщин. Пожалуй, в такую минуту можно провести расческой по густым волосам. И как же при этом не подумать, что у него, Истомина, время и невзгоды не испортили здоровья. Ведь говорят же, что густой волос верный признак здоровья и долголетия.
Иной раз деловому человеку приходит очень неприятная почта. Такую почту не следует читать вечером, если хочешь спокойно и крепко спать, а не ворочаться с боку на бок в постели. Неприятную почту надо читать утром, на свежую голову. И помнить, что впереди целый день. Если раздражение не уляжется к завтраку, то нужно принять меры, чтобы оно непременно улеглось к обеду.
Не поэтому ли Пимен Григорьевич и сегодня необычайно рано, сокращая приятную прогулку, свернул в парк, уселся на излюбленное место и принялся за чтение?
В кратком письме из наркомата говорилось: согласиться с ходатайством треста и отчислить управляющего рудоуправления очень энергичного выдвиженца в промакадемию. И все.
Все!
Наркомат не извещал о назначении нового управляющего. Может быть, им станет Пимен Григорьевич?
Истомин вздохнул, нетерпеливо поглядел на каменистую тропинку, словно кого-то поджидая, потом принялся читать вторую бумагу. Это оказалось написанное второпях от руки постановление общего собрания разведчиков, посланное Андреем Ганиным на имя управляющего. А в особом письме Ганин сообщал о настроениях разведчиков, о самой настоящей нужде.
«Хорошо, что почта попала ко мне, а не в руки любителей сенсаций», подумал Истомин.
Он почти бегом направился в поселок и до обеда проверял на складах заявки экспедиции, рылся в накладных и четко диктовал подчиненным перечень предметов оборудования и продовольствия для экспедиции. А в голове нет-нет да мелькало: «Кого же? Кого?»
5
В палатку артельщика и его друзей протиснулась крепкая Костина фигура. Он зажег спичку; четверо мужчин лежали ногами к выходу на большом брезенте. На узкой койке спала Настя, подложив под щеку ладонь, полураскрыв мягкие, еще детские губы. На лице спящего Виктора обычное выражение добродушия и умиротворенности. Черты Курбатова не смягчались и сном: сомнения и раздумья резко выделяли это сильное и запоминающееся лицо. У Жорки Каблукова как всегда лицо было спокойно. Сном дикаря спал Васька Терехов, шумно дыша, потягиваясь, выпячивая губы. Ему снились еженощно какие-то чудеса, и по утрам он обычно с Разумовым, умеющим слушать не прерывая любую чепуху, делился своими фантастическими ночными видениями.
Спящие разведчики и красивая, очень молодая женщина, разметавшаяся доверчиво и безмятежно, произвели на Костю сильное впечатление. Повеяло чем-то уютным, чистым и мужественным. «Словно братья охраняют любимую сестренку», мелькнуло у него.
Спичка догорала. Мосалев наклонился, притронулся к Курбатову. Тот сразу открыл глаза. До слуха артельщика донеслись сдержанные выкрики, ржанье лошадей, топот.
Что случилось? Курбатов, зная, что в тайге бестолку не будят, зажег свечу, стал быстро одеваться.
Лукьянов вернулся с обозом, велел всех будить. Ребята, вставайте! негромко крикнул Костя.
Все мигом поднялись. Один за другим нырнули в темноту. У дороги маячили неясные силуэты навьюченных лошадей, около них топтались проводники.
Факелов не зажигать! слышался строгий голос Лукьянова.
Разумов подошел ближе, поздоровался с Григорием Васильевичем.
Вот что, Разумов, сказал Лукьянов, немедленно делайте настил на метр от земли. Не предупредив меня, эти олухи царя небесного доставили почти две тонны взрывчатки. Его внимательно слушали, не задавая вопросов. Лукьянов разгадал настроение и уже иным тоном, удовлетворенно добавил: Все есть: инструменты и палатки, хорошие продукты, даже библиотека. Я мельком просмотрел накладные Все есть, все! Начинайте! заторопил он Мосалева и Разумова.
Полыхали далекие зарницы. Разрозненные облака проплывали над тайгой пухлыми громадами и на глазах меняли очертания. Вершина Медвежьего затягивалась кольчатым туманом, словно восточный богатырь лениво обматывал голову белой чалмой. Зелеными мигающими огоньками светились старые пни.
Обоз разгружали быстро, молча. Домовитые «мамки» ощупывали тюки с продуктами, переставляли ящики. Расчетливый Коля Курбатов только крякнул, когда Настя подала ему на утверждение меню на целую неделю. Он читал долго.
Ну что ты, Коля? Надо, чтобы еда была сытной и вкусной. И не так уж дорого будет, честное слово! уговаривала Настя артельщика и грозилась пожаловаться Лукьянову.
Не егози. Выдумала тоже: жаловаться! сказал Курбатов и сам пошел к Лукьянову. Он помнил Настины слезы, лица товарищей и собственные хлопоты.
Вы теперь не скупитесь, успокоил его Лукьянов. Кормите людей как следует. Продукты будут.
Недовольство, вызванное неполадками и нехватками, рассеивалось с каждым днем. В экспедицию завезли необходимое оборудование и имущество. Изменился и сам табор: вместо старых островерхих вигвамов были поставлены новые палатки настоящие полотняные домики с квадратными окошками и крышей коньком. Палатку артельщика перегородили на две неравные части, в меньшей поселились Лида и Настя.
Из краткого письма Истомина Ганин узнал, что главный инженер взял на себя заботу об экспедиции и что заведующий перевалочной базой, виновный в задержке оборудования и продуктов, будет привлечен к ответственности.
Ну, виноватый всегда найдется, сказал Курбатов, узнав о письме.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Секретарь рудоуправления, немолодая уже женщина, передавая Истомину утреннюю почту, сказала:
Андрей Павлович только что вышел. Он просил передать, что пробудет на радиостанции около часа.
Истомин кивнул. Так повторялось каждое утро, вот уже две недели. Пока Истомин прогуливался и изучал важные циркуляры, новый управляющий работал в своем кабинете. В девять часов он отправился на радиостанцию гордость всего рудоуправления и разговаривал с руководителями рудников.
Эту странность двух начальников не встречаться по утрам сразу приметили служащие. Трудно сказать, что таилось за этой странностью: скрытое недружелюбие между новым управляющим и старым главным инженером или привычки, которые властвовали над обоими?
Сегодня из просмотренной утром почты Истомин больше всего уделил внимания письму Лукьянова. Начальник экспедиции подробно описал историю Виктора Разумова и просил утвердить его горным десятником. Ходатайство свое начальник экспедиции подтвердил и в устной форме, когда приезжал за продуктами и оборудованием.
«Интересно! Учился семь лет на двух факультетах. Сын крупного инженера, родной племянник известного всей Москве архитектора. Второй дядя не менее известен: художник, родной сын портретиста Разумова! Но умный ли человек? Лукьянов, кажется, перехватил. Разве стал бы умный человек драться в приличном доме Но утвердить нужно».
В кабинет заглянула старшая дочь Истомина студентка медицинского института. Она недавно прилетела из Иркутска на каникулы. Ее звали Антониной, а отец называл Антой.
Папа, я на минутку, прости! быстро заговорила Анта. Я знаю, что ты страшно занят. С утра, как шальная, бегаю по всему поселку и всему радуюсь, всем любуюсь. Побывала и на пристани. Отличный катер! Ты понимаешь меня, папа?
Пока нет.
Ну, конечно, понимаешь! Мама уверяет, что ты всегда был догадлив. Короче говоря, сегодня вечером будем кататься на новом катере и, конечно, по Мане! Согласен?
Придется согласиться. Еще что?
Поболтав еще немного, девушка ушла. Истомин подошел к окну. Он увидел стремительную фигурку Антонины за оградой и мягко улыбнулся. Да, Анте, как видно, скучновато в поселке. Хоть бы приехал сын, Гриша Но этот шалопай не торопится, уже третий год торчит в Днепропетровске. Надо что-то придумать, иначе Анта затоскует.
Он развернул рулон миллиметровки и забыл о дочери.
В кабинет главного инженера вошел Андрей Павлович Тушольский новый управляющий. Годами он был значительно моложе Истомина, но темное от загара лицо, густые брови, сросшиеся над строгими, словно всегда сердитыми глазами, старили Тушольского; по сравнению с управляющим круглолицый Истомин с белой кожей без морщин выглядел тридцатипятилетним.
Разговаривал с Ногдиондоном, сказал Тушольский. Они помолчали, обдумывая все, что связывалось с этим звучным названием: «Ногдиондон». Мишин непременно хочет пройти зарезкой по вершине Южного, за «Стариковской ямой». Ваше мнение, Пимен Григорьевич?
Невозможные условия, Андрей Павлович: дорогу туда не проложить, вокруг лесистая топь голец истекает ручьями. Я ездил туда в прошлом году верхом Да что значит ездил! Вел в поводу коня. Вот и судите о дороге. Как забросить оборудование, как расселить людей? Очевидно, Мишин об этом не думает. А как доставлять к реке слюду?
Мишин говорит, что можно проложить гать к зимовью, а оттуда волоком, минуя топь. О жилье он просит не тревожиться, проворчал Тушольский.
Пятьдесят-шестьдесят тонн слюды первых номеров они на Южном возьмут, сказал Истомин. Но сейчас трудно решить, во сколько обойдется это
Подсчитайте! несколько раздраженно предложил Тушольский. Вы инженер.
А вы? улыбнулся Истомин.
Я пимокат.
Оба замолчали. Они познакомились недавно, но уже многое понимали с полуслова. Если Тушольский назвал себя пимокатом, кем он действительно был когда-то, до выдвижения на руководящую работу, значит ему трудно, он ищет решения. Истомин знал, что Тушольский и сам умеет хорошо считать: он окончил промакадемию и имел звание горного инженера.