Так ведь будет через два месяца и восемнадцать, подкатится твой зрелый годок, подкатится
Она неожиданно улыбнулась ясно и светло сквозь слезы, довольная и радостная, что велик он стал.
А душа-то моя на том свете изведется в неведении, с кем ты тут да как у тебя. Выбери, Селивёрстушко, себе голубушку да женись. Жизни моей, может, и осталось еще месяца три, а то и того меньше Долго, видит бог, не протяну. Не упрямься, уступи. Это моя последняя воля перед смертью.
И умолкла.
И оба они долго молчали, тихо погружаясь в опускавшиеся светлые сумерки летней ночи.
Но Селивёрст хоть и молчал, а лицо неожиданно озарилось, и легкое возбуждение охватило его. Он нервно теребил и мял уголок одеяла, которым укрывалась Елена Петровна, и думал о своем, собираясь с духом, и наконец спросил:
Мамушка, а младшую поташовскую дочку посватаешь?
Младшую? Да у них там все мал мала меньше. Так которую?
Лиду бы? с глубоким выдохом вырвалось у него.
Да ведь она совсем еще мала, Селивёрстушко. Девчонка еще. А нам хозяйка нужна.
Елена Петровна была явно озадачена скорым выбором племянника. В душе-то она ругала себя, что сразу не назвала свою избранницу, давно ею примеченную и облюбованную для него.
Хозяйку бы, сынок, хозяйку. Вот как Агриппинушка, старшая дочка Демьяна Лукича, уж всем хороша, не удержалась тетушка, и лицом, и статью, и рукодельница-умелица, и душой добра, отходчива. А добро-то, сынок, дар божий, редкий. Поди сыщи. А в Агриппинушке уже все прояснилось. Лет-то ей скоро двадцать будет. А Лида твоя ребенок, от нее так и жди подвоха. Какой еще станет, одному богу известно. К тому же, что люди скажут, ребенка сватаем. Нехорошо это, сынок, ой как нехорошо! А Агриппинушка маковка, глядеть на нее сердцу любо-дорого. Выбирай-ка ее
Но Селивёрст молчал, ровно и не слышал, что она говорила, лицо его было безучастным. Имя Агриппины не произвело на него никакого впечатления. Он выждал и, почувствовав, что тетушка выговорилась, вновь спросил:
Мамушка, так посватаешь Лиду?!
Ты думаешь, Поташов отдаст ее?
Селивёрст тоже сомневался, но признаваться тетушке не хотел. «Пусть сватает, а там посмотрим», подумал он.
Отец Лиды, Илья Ануфриевич, был человеком угрюмым, нелюдимым, на вид суровым и недоступным. Когда все семейство Поташовых на сенокосе приходило в дом к Лешуковым, сам хозяин чаще всего оставался у себя в избе. Редко участвовал в общем веселье, а если и приходил, то говорил обычно с Кузьмой Петровичем, распивая чай и не обращая никакого внимания на остальных. Все Поташовы и жена Ильи Ануфриевича, и старшие сыновья, и дочери всегда косили глаз на отца, опасаясь прогневать его какой-нибудь своей нечаянной выходкой или еловом неуместным, неловким.
Селивёрст представил себе, что стоит перед Ильей Ануфриевичем и просит руки его дочери, а он колючими, въедливыми глазами молча смотрит на него, что-то прикидывая неодобрительно. Селивёрсту жутко стало.
Елена Петровна, наблюдая, как племянник меняется в лице, понимала, что, возможно, он тоже думает о Поташове, о трудном разговоре, испытывая невольный страх перед ним.
А Демьян-то Лукич наверняка отдаст Агриппинушку за тебя, мягким, вкрадчивым голосом снова начала тетушка. Он ведь в тебе души не чает. Да и дочка у него хороша.
Мамушка, если свататься, то к Поташовым, сказал он уж твердо, как бы определенно склоняясь к тому, что разговор о дочери Демьяна Лукича дальше и вести не стоит.
А если Ануфриевич отрубит, тогда не подступишься.
Переживу год-два, подожду, а там, глядишь, она и подрастет. Не сердись, мамушка, другой мне не надо.
Когда ты только успел ее высмотреть?
Так на глазах она, ягодка, росла-росла, да за одно лето выросла, и весело рассмеялся, довольный, что тетушка вроде бы уступила ему.
Ну, пусть будет по-твоему, сказала она. Попрошу Кузьму Петровича, он знает, как надо с Ильей поговорить, авось и по-твоему выйдет.
Вернувшись на пожни, Селивёрст передал Кузьме Петровичу, что тетушка совсем плоха и хотела бы увидеть его в ближайшие дни. Кузьма Петрович поворчал, что не время и некстати, но вечером, в тот же день, когда работа была уже закончена, уехал в село. И глубоко за полночь, не дожидаясь утра, вернулся обратно. Отозвал Селивёрста в сторону.
Не отдаст Ануфриевич девчонку-то, мала она больно. Что тебе приспичило именно с ней сватовство заводить?
Да как же мала, Кузьма Петрович? голос Селивёрста вдруг напрягся. Чем же это она мала?
Не ростом мала, конечно, годами. Не принято у нас незрелых девок замуж выдавать. А то ты не знаешь.
Да какая же она незрелая?
Селивёрст начал нервничать, и нотки разочарования зазвучали в его голосе. Он почувствовал, что тетушка не склонила Кузьму Петровича посватать за него Лиду. «А может, и не больно настаивала, чтобы племянника не обидеть, призвала Кузьму Петровича», с досадой подумал он.
Чего это тебя как беса в трясучку кинуло, дрожишь весь.
Кузьма Петрович внимательно и долго посмотрел на Селивёрста и добавил, вроде как соглашаясь с ним:
Девушка она, конечно, видная, не по годам крупная, красивая, все в ней приспело и вызрело. Такая у них, Поташовых, порода, и кровь-то не по-северному буйная. Зреют быстро, страстями жить начинают рано. Кто знает, а вдруг Илья и отдаст тебе Лиду, на него ведь как найдет. Кузьма Петрович сказал неопределенно и уклончиво. Мой совет подожди до конца сенокоса. А перед тем как съезжать, прямо здесь я и поговорю, вроде бы как сват. Только ты с Лидой изловчись перемолвиться, чтоб для нее не было неожиданностью. Хорошо, если она сама сердцем к тебе расположена, по-отцовски одобряюще Кузьма Петрович толкнул Селивёрста в плечо, тогда дело сделаем. А вот тетушка твоя, Елена Петровна, уж как есть не жиличка на этом свете, вздохнул он тяжело, как есть не жиличка.
И пошел в избу.
После разговора с Кузьмой Петровичем Селивёрст почти не спал и поднялся с постели рано, когда утренняя заря только набухала, раскрасив лес на взгорье густой багровой киноварью. Хотя прежней маеты он не испытывал, но на душе у него после разговора с тетушкой, а потом и с Кузьмой Петровичем было неспокойно. Томительное ожидание угнетало его. Он искал выхода, и ему хотелось, не откладывая, увидеть Лиду. «А может, удастся поговорить тогда все яснее будет»
Он, конечно, не надеялся увидеть ее сразу же, но решил, что отныне по утрам купаться будет только у того песчаного мыска, где наблюдал за Лидой из своего укрытия.
«Глядишь, невзначай, снова увижу ее и уж тогда непременно заговорю». Мысль эта согревала его, оделяя малым, но все же облегчением.
Пока он дошел до речки, солнце поднялось и нижним краем покатилось по кронам дальних сосен, раскачиваясь и западая за высокие ели, как корабль на крутой океанской волне. От ходьбы, веселого утра и сладкого ожидания на душе у него стало спокойнее. Он, не прерываясь ни на секунду, все думал, что же скажет ей и скажет ли что-то определенное. «Решусь ли, решусь ли? Вот уж действительно напасть какая-то».
Остывшая за ночь вода приятно освежила, он вновь почувствовал себя сильным, освободившимся враз от тяжелой болезни, так хорошо и вольно было на душе у него. Он нырял, кувыркался, весело плескался и носился то, озорничая, сплывал к самому почти порогу, то, выбиваясь из последних сил, напористо и широко греб, преодолевая несущийся навстречу бурный поток реки. И в краткие минуты эти он опять целиком отдавался природе, радостям ее, и все как будто отступало, забывалось, душевные раны не тяготили его настойчивой болью.
Увлеченный купанием, он не заметил, что на мысок вышла Лида и застыла в изумлении и страхе, увидев, как течение в очередной раз несло его на огромные валуны порога. Но продолжалось это всего лишь миг, она даже крикнуть не успела, он круто повернул и начал быстро грести сильными отрывистыми взмахами, напряженно выкидывая вперед руки. И уж только когда он выплыл вновь на спокойную воду, она радостно окликнула его
Теперь каждое утро с восходом солнца Лида приходила на песчаный мысок и сидела, наблюдая, как Селивёрст купался, нырял и отдавался во власть быстрого течения. И всякий раз, как только поток подхватывал его и стремительно нес к валунам, она замирала, нетерпеливо ожидая, когда он повернет назад.
Потом, обессиленный и усталый, он вылезал из воды на своей стороне, и они разговаривали, перекидываясь словами через речку.
«И даже хорошо, думал он, что мы разделены Новой».
Лида смотрела на него открыто, и Селивёрст чувствовал, что ей нравилось смотреть на него. Несколько раз он поймал ее взгляд, когда растирал полотенцем грудь, спину. Тело его покрывалось сначала светло-розовым, потом багровым румянцем, и легкое, теплое облачко окутывало его. Кровь опять приливала к вискам, ему становилось то холодно, то бросало в жар То ли от купания, то ли от присутствия Лиды и ее внимательного взгляда.
Встречаясь ежедневно, они немножко пообвыклись. Но легкое опьянение от близости не покидало Селивёрста, хотя он никогда не выходил к ней на берег, а она ни разу не купалась вместе с ним, видно, по-прежнему стесняясь его. Сидела, с восхищением наблюдая за ним, и мягко, таинственно улыбалась. И он был признателен, что она не купалась с ним. Он хотел, но почему-то боялся вновь увидеть ее обнаженной.
Накупавшись, он сразу же поднимался в гору, на пожни. Несколько раз с ним приходил Егорушка, тот обыкновенно переплывал речку и сидел рядом с Лидой, поджидая, когда Селивёрст насладится водой и вылезет одеваться. Тогда он возвращался к нему, и они уходили на покос.
Лида тут же скидывала сарафанчик и медленно входила в воду.
Прошло недели две. Наступил август, в воздухе повисла предосенняя легкая грусть. Селивёрст внутренне весь сжался в ожидании решающего дня, но так и не осмеливался объясниться с Лидой.
У него по-прежнему не хватало духа спросить: пойдет ли она за него замуж? Да и можно ли было об этом спрашивать через речку, это все равно что объясниться в любви перед всем белым светом
Но в конце концов все произошло само собой, как это и бывает в жизни. Селивёрст в то утро, как всегда, пришел с восходом солнца и по привычке глянул на противоположный берег Лиды не было. Он разделся и через ивняк бросился в воду и, уж когда вновь отдался течению и понесся к порогу, заметил, что Лида плывет ему навстречу, устало взмахивая руками. Он поравнялся с ней и тоже повернул назад, подстроившись в один взмах руки.
А выплыв на спокойное место, они облегченно вздохнули и легли на воде, широко разбросив руки и подставив лица солнцу. Течение мягко гладило их спины и легкими вьюнами катилось вдоль тел. Они испытывали чувство блаженства и невесомости
Лида спросила у него, когда Лешуковы уезжают в деревню. Селивёрст ответил, что через неделю, и в свою очередь поинтересовался, когда съезжают Поташовы.
Лида долго молчала, глядя в утреннюю высь, казавшуюся с воды совсем бездонной. Глаза ее почти не чувствовали видимого упора, все рассеивалось в высоте, только легкая, ажурная прозрачность очерчивала небо полукругом. И Селивёрст, не дождавшись ответа, был намерен вновь ее спросить, она, почувствовав это, сказала:
Да, все, Селивёрст Павлович, откупались мы с тобой, и улыбнулась совсем грустно.
Неужто сегодня и съезжаете, оторопело спросил он и резко повернулся к ней лицом.
Она заметила его волнение и весело улыбнулась:
Нет, завтра еще приду, а вечером и уедем. Так что заводи себе русалку, и легонько толкнула его в бок.
Откуда же она возьмется? рассмеялся Селивёрст. Если водяной свою дочь уступит.
Такому парню наверняка уступит, в голосе ее появилась грусть.
И нужные слова сами сорвались у Селивёрста с уст:
А если бы этим водяным был твой отец, отдал бы он свою дочь?
Так ведь смотря какую из них ты бы выбрал. У него их вон сколько!
А если тебя?!
Селивёрст мгновенно повернулся в воде и в упор, настойчиво посмотрел ей в глаза. Но Лида не смутилась, глаз не отвела.
Присылай сватов, тогда и узнаешь! озорно ответила она и поплыла к своему берегу, легко и упруго отталкиваясь от воды ногами
Вечером Кузьма Петрович пошел к Поташовым. Вернулся он за полночь. Селивёрст не спал и все ходил кругами до дальней луговины и обратно.
Ответ Ануфриевич даст в деревне, сказал ему Кузьма Петрович. Думаю, согласится. Срок-то он назначил больше для порядку. Потерпи. Ты ему по душе, по нраву. Так я понял. Хотя есть одна заковырочка, Илье нелегко через нее переступить.
Какая это «заковырочка»? недоумевая, спросил Селивёрст.
Серьезная, если судить по нашим деревенским обычаям. В молодости, когда мать твоя Ульяна Петровна была такой же зеленой девчонкой, как Лида, Илья Ануфриевич сватов к ней послал. Не слыхивал ты об этом?
Кузьма Петрович настороженно придержал руку Селивёрста.
Не слыхивал.
Эво как. Думаю, тетушка твоя этой заковырочки и опасалась, потому и не больно охотно поддержала тебя в выборе. Серьезная заковырочка, да. А дело-то вот как было. Пришли сваты к мамушке твоей, а отец ее, Петр Еремеевич, покойничек, нраву был дурного, не приведи господи людям таким на свет белый появляться, взял да и отказал ему. Выдавил сквозь зубы, злобно, резко, мол, мала еще о замужестве думать. А Илья, как его ни отговаривали, решил ждать. Ясно было, Петр Еремеевич какой-то свой имел расчет. Но Илья-то ждет, год ждет, два А на третий, лишь она подросла да расцвела красным цветом, прехорошая да премилая, тут ее отец и выдал за младшего сродственника своего, за Павла Калистратовича Кузьмина человека, характером-то близкого Еремеевичу. Спеси у того и у другого выше головы, так что каждый день в доме будто после дурного похмелья. Выдал Еремеевич Ульяну Петровну силком и слушать ее не захотел. А Илья-то мил ей был. Уж как она к нему рвалась, как страдала, да по-ихнему-то, видишь ли, не вышло. Выдали Ульяну за Павла, но и недолго они пожили.
А у Ильи до сих пор заноза в сердце сидит, даром что жизнь доживает. Но, я думаю, за тебя он отдаст, ты в мамушку пошел и лицом, и характером. А он любил ее, оттого и ты ему по душе. Потерпи малость
Селивёрст не помнил ни мать, ни отца, лишь что-то далекое и тревожно-смутное осталось в его памяти от тех лет. И жизнь их доносилась до него совсем слабыми отголосками. Иногда они с тетушкой ходили на могилу матери, а по пути останавливались и у могилы отца. Елена Петровна крестилась, отвешивала поклон, и они шли дальше. О матери же она говорила много, и о ее доброте, красоте, о кротости, о любви ее к сыну своему единственному, в котором она души не чаяла, тешила да нежила, мечтая вырастить и женить на самой красивой девушке. А там и внуков еще понянчить собиралась. Но не привелось ей радость эту земную испытать.
Селивёрст с ранних лет любил мать по рассказам тетушки. И частенько один ходил на могилу, убирал холмик по весне и осени. В часы эти ему бывало особенно грустно. Острее, чем когда-либо прежде, он чувствовал, что одинок на этом свете. Жалость подкатывала к горлу, давила внутри. Он, свернувшись калачиком, часами лежал на могильном холмике и тихо плакал. Ему казалось, что слезы теплом своим пробивали в песке две дырочки, уходили в глубь земли и ложились теплом на грудь матери, передав ей сыновью любовь и печаль.
Елена Петровна замечала, что он ходит на кладбище. И всегда возвращается грустный, одинокий, заплаканный, но никогда его ни о чем не расспрашивала и не отговаривала ходить туда. «Пусть страдает, душой мягче станет»
И слушая рассказ Кузьмы Петровича о несчастной любви матери и Ильи Ануфриевича, Селивёрст с надеждой подумал, что чувство его к Лиде это вроде бы как наследственный дар матери, в чем-то высшем стоящий над ним, его жизнью, жизнью Лиды, жизнью его матери и Ильи Ануфриевича. И мысль эта принесла Селивёрсту облегчение и успокоение.
Утром он вновь отправился на речку. Лида была уже на мыске. Сидела, обхватив руками острые коленки, и весело поглядывала на Селивёрста.
Он опять купался один, стремительно сплывал до порога, потом легко поднимался вверх. Лида не сводила с него глаз, и Селивёрсту чудилось, что с ним происходит что-то таинственно-необыкновенное. Он был переполнен влечением к Лиде. Ему было хорошо, когда он думал о ней, и с нетерпением ждал той минуты, когда в их отношениях наступит ясность, простота и естественность, как между людьми близкими. Он нестерпимо желал и этой близости, и этой ясности
Накупавшись, усталый, облитый мелким серебром воды, прежде чем плыть к своему берегу, он впервые за все дни вышел на мысок к Лиде, подошел совсем близко, и тень его накрыла ее.