Какой ты большой, Селивёрст Павлович, восторженно воскликнула она.
Неужели такой и большой? улыбаясь, шутливо переспросил Селивёрст.
А почему ты смеешься? обиделась Лида.
Это только дети видят взрослых большими, он с нежностью смотрел на нее, ты ведь не ребенок? Мы с тобой оба взрослые. Или не так? уже вполне серьезно и несколько тревожно зазвучал его голос.
Почему ты решил, что оба?
Но если ты еще дитя, то на свидание тебя не пригласишь.
А если взрослая? Лицо ее вдруг просветлело, в глазах весело запрыгали солнечные зайчики. Тогда что?!
Тогда?! Вернусь в Лышегорье и позову тебя на свидание, сказал он решительно.
Ты всерьез?!
Почему бы нет. Всерьез
Когда это будет? и, полная нетерпения, посмотрела ему в глаза.
В воскресенье, после полудня, в Высоком заулке.
Где же там мы сыщем друг друга? Ей показалось, что он шутит.
На пашне Кузьмы Петровича, у Татьяниного креста. Придешь?
Приду. Только ведь это далеко.
Если ближе, то всем слышно будет, что я тебе скажу. Я хочу, чтоб только ты одна слышала и знала.
Наклонившись, он нежно поцеловал ее влажными губами в самый кончик носа. Она даже и сказать ничего не успела, как Селивёрст бросился в воду и поплыл на свою сторону.
Перед тем как совсем уйти с речки, окликнув ее, помахал рукой приветливо и прощально.
А она все еще сидела, обхватив руками коленки, и глядела вслед ему, пораженная столь неожиданным разговором и еще более неожиданным прикосновением, от которого даже закружилась голова.
В тот момент Лида не знала, что судьба ее уже решена и чувствам ее, трепетным и нежным, ревнивым и страстным, суждено прийти в согласие с жизнью.
Они оба прожили эту неделю в душевном смятении и недомогании. Даже тяжелая работа в последние дни сенокоса не могла осилить душевных мук Селивёрста.
В Высокий заулок Лида шла через перелесок, по тропинке грибников и ягодников. Селивёрст лесом, через березняк, от ручья в гору. И встретились они нечаянно на перепутье, не дойдя до Татьяниного креста.
Оба вздрогнули разом от неожиданности, смутились и растерянно посмотрели друг на друга. Но все это длилось какую-то долю секунды, Селивёрст шагнул навстречу и порывисто привлек ее к себе. Напрягшись, они замерли в полуиспуге, нервная дрожь обожгла их, огненное тепло ударило в головы, и лесная тропинка медленно покатилась из-под ног
Селивёрст тяжело перевел дыхание и стал приподниматься на подушках, ему было душно от нахлынувших чувств, от поразительной остроты воспоминаний Только он, конечно, не знал и не ведал, что эти же картины их юности волновали и Лиду в последние дни жизни ее. В лешуковской избе на Нобе Лида провела последние счастливые часы, именно здесь она вновь обрела любимого Селивёрстушку, обрела навсегда, как и он сейчас воспоминаниями юности, воспоминаниями болезненно мучительными, невольно освежил душу и вернулся в мир ему по-прежнему близкий и дорогой.
Маша украдкой глянула на Селивёрста, заметила его смятение, но продолжала читать:
«Думал бы ты обо мне, не задумал, спал бы, не заспал, ел бы, не заел, пил бы, не запил. Чтоб во всю-то жизнь твою была лишь я тебе милее свету белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасной, милее всех избранниц твоих, будь они краше, лучше меня, и даже милее сна твоего глубокого по всяко время. Лишь меня единственную ты помнил бы и любил, и сердцем страдал, и жаждал меня во всяку пору, во всяк час ненастья и беды, радости и счастья»
Маша, девочка моя, хватит читать, устала ты, перебил ее Селивёрст.
Нет, хорошо мне, никогда я еще в жизни не слышала столько чудных слов. Сколько ни читай и всех не переберешь, восторженно ответила она.
В другой раз почитаешь еще. Селивёрст благодарно погладил ее по руке. Иди домой, я полежу, может, усну Спасибо тебе, добрая девочка.
Он поднял глаза, тепло улыбаясь в бороду. И опять поймал себя на мысли, что у Маши поразительно много сходства в лице с Наденькой.
«Откуда, однако, быть этому сходству? устало думал он. И где покой, где умиротворение мое, в ком оно? Да есть ли на свете душевный покой у людей странствующих? Вот жил бы я в Лышегорье безвыездно. Всю жизнь любил бы мою Лиду, ее берег, деток растил. Это ли не счастье всегда быть возле любимого человека. А в странствиях Наденька встретилась, душой к ней привязался, казалось, она верх взяла и судьбу мою решила. А приехал, и вот тебе, покоя как не бывало. В какие сомнения да переживания Лидушка ввела. Чуть душа не отлетела. Даром что нет ее, покоенка, а чувствую, что она тут, со мной. Как же так быть-то может?..»
3
На сенокосе Егор не находил себе места. И работал в полную силу, до усталости, изнеможения, а в мыслях все были Селивёрст и Наденька. Он чувствовал свою глубокую вину перед ними, потому особо убивался, тяжело было у него на душе. И за нескончаемыми заботами летних дней постоянно видел другой сенокос, военный, на Припяти, в 1916 году. Почему-то ему казалось, что именно те далекие июльские дни и повернули все в жизни Селивёрста, повернули не без его молчаливого участия. И сама мысль о вине отзывалась в нем болью
А дело-то происходило тогда так. Через несколько месяцев после их возвращения из Перхушкова, из генеральской усадьбы, началась первая мировая война. Полк их был отправлен на действующий фронт. И мирные дни, и Перхушково отдалились разом, заслоненные изнуряющей окопной жизнью.
Прошло больше года Однажды послали их обоих помочь санитарам посадить в поезд раненых. И посередь этой страшной войны они нечаянно столкнулись с Наденькой. Оказалось, что посадкой командовал ее отец, месяц назад назначенный начальником дивизионного госпиталя, а с ним сестрой милосердия приехала и дочь. Первым увидел ее Егор. Она узнала его и сразу же спросила, где Селивёрст Павлович. И, не ожидая конца погрузки, пошла вместе с Егором искать его. Пока не нашла, не успокоилась.
И как заметил Егор, Наденька и Селивёрст встрече очень обрадовались, словно их связывало какое-то давнее благорасположение, только не обозначенное словами, не высказанное вслух, но оттого и встреча для них была особенно радостной.
Она пригласила их в походную палатку отца, угостила крепким чаем с московским домашним печеньем, а тут и появился сам Клочков. Немало удивился гостям, но вполне приветливо поздоровался, улыбнувшись: «А, старые знакомцы-аввакумцы, как воюете?!» Егор и Селивёрст от этого напоминания почувствовали себя неловко, словно им давнюю рану неосторожно тронули. Но Клочков на их душевную напряженность не обратил внимания, предложил по случаю встречи по стопке водки, присел к столу. И сердито заговорил о потерях, об обилии раненых Наденька ловко перевела разговор на воспоминания о Перхушкове, о флигельке на берегу заросшего пруда. Повеяло всем одинаково близким и в то же время таким далеким, будто ранняя юность, давно прожитая и ушедшая в Лету, дохнула на них горячим жаром чувств и ощущений.
А скоро Егор приметил, что Наденька зачастила в их полк по всяким госпитальным делам, но не так чтобы уж очень нарочито, больше вроде бы по делу.
Шла война, шло время.
Отношения Селивёрста с Наденькой стали приветливее, чем просто у старых знакомых. Открыв это, Егор про себя ни того ни другого не осудил. «Люди невольно друг в друге ищут тепла, душевной защиты. Может, оттого и Наденька потянулась к Селивёрсту, неторопливо рассуждал он. Все-таки в ее-то лета столько смертей видеть. Легко ли. Да и молодая! Что же ей, пропадать на этой войне».
Он понимал, что это довольно слабое утешение, однако душевному движению, что родилось в нем и как бы оправдало поступок Селивёрста, не сопротивлялся. К тому же, хорошо зная характер своего друга, Егор не сомневался, что отношения целиком зависели от Наденьки. Без ее настойчивого желания Селивёрст по собственному почину вряд ли бы отважился за ней ухаживать. И даже про себя Егор подивился ее выбору. «Ухажеров-то кругом хватало, думал он. И званием, и родословной повыше, чем Селивёрст. Пусть хоть он видный, рослый, заметный среди других, опять же и лицом тонок, печаль светлая в глазах, но все ж солдат рядовой».
В тот момент Егор и в ум не брал, что у Селивёрста есть жена. Связь с Наденькой казалась ему мимолетной, пройдет и канет вместе с войной, чего о ней печалиться. И участливым отношением своим он, конечно, в те дни поддержал Селивёрста и, возможно, снял немалый груз с его души.
А время шло. Летом шестнадцатого года полк их, потрепанный в боях и совсем обезлюдевший, был отведен с огневых позиций и ждал пополнения. Стоял самый разгар сенокосной поры, и попутно, пока переформировывались роты, пока новички обживались, велась заготовка сена. Наденька же, выхлопотав через отца разрешение на медицинский осмотр прибывших новобранцев, тоже приехала на сенокос.
Рано по утрам, на первой заре, поднимались косцы. Трава была свежая, росная.
Селивёрст обыкновенно ряд вел гладкий, а по напряженному свисту косы чувствовалось, что идет она у него легко, под самый корень срезая траву, забирал он чисто и широко, так что сразу же стал признанным, лучшим косцом.
Наденька без труда узнавала его среди других и подолгу внимательно глядела на него, как он сосредоточенно, азартно и сильно машет косой. И все внутри ее было переполнено волнением и напрягшимся ожиданием чего-то необыкновенного, что непременно, как ей казалось, должно случиться
А после полудня солдаты шли грести душистое сено. Селивёрст и Егор, как мужики бывалые, крепкие, стоговали. Сено они клали на северный лад, в промежки, так, чтобы стояли стога неприступно, защищенные от зимних ветров, но и сено запаха и свежести своей не теряло, не сгорало и не слеживалось.
Наденька вертелась возле них. Щебетала, смеялась, и столько в ней радости и счастья было, столько неподдельного восхищения Селивёрстом, его силой и ловкостью, что Егора это даже забавляло. Он в шутку называл его «Ильей Муромцем искусителем». Наденька на лету подхватила слова Егора и повторяла их с мягкой нежностью, запальчиво и горячо.
Селивёрст всегда любил сенокосную пору. В деревне, бывало, с нетерпением ждал страдных дней и обычно долго помнил каждый прожитой июльский день. Каждый входил в его жизнь какой-то своей душевной приметой, которую он сам выделял, то ли в запахах дозревающих трав, то ли в сладком аромате спелой земляники, то ли в бледноватой голубизне стелющихся по земле колокольчиков, звон которых так явственно слышался ему ранними утренними зорями. Он любил обходить скошенный луг, когда воздух был густо настоян медом и пряностью чуть повядших стеблей. И всегда в такие дни ему было хорошо. Но сейчас этот сенокос, скрашенный передышкой между боями и присутствием Наденьки, казался ему неземным раем.
Егор это чувствовал и был рад, что так все складывалось. Когда теплые летние сумерки накрывали луг, они втроем уходили к реке, беззаботно погружались в приторно-мягкие, прогретые воды Припяти. Плескались, гоняли наперегонки по нескольку раз за реку и обратно, чувствуя упругую легкость тел и счастливую безмятежность. И так хорошо, вольно им было, что отодвигались куда-то боевой фронт и трудный завтрашний день страшной войны.
Разморенные, усталые, они выходили на берег и падали в душистые кучи свежего сена. Подолгу молча лежали, блаженно ощущая прохладное облачко, притянутое разогретыми телами из мглы опустившейся ночи. И никогда не знали, сколько длилось это молчание и сколько оно могло бы еще длиться. Сначала всегда поднималась Наденька (так повелось с первого вечера, как пошли они купаться) и медленно спускалась к тропке, идущей вдоль реки. Селивёрст поднимался следом, а Егор оставался лежать с закрытыми глазами. Тихий, безмолвный.
Скоро они растворялись в ночи. Лишь ветер, лениво прокатившийся вдоль реки, запоздало доносил до Егора нежный лепет Наденьки. И он, понимая, как, должно быть, они истомились в ожидании спасительной темноты, тихо улыбался, сочувствуя им всей душой.
Поутру, когда солнце багровым косматым диском только-только повисало над стогами, Селивёрст и Наденька возвращались. Мягким толчком они будили Егора, и он почему-то всегда напряженно вскакивал, но, увидев их улыбающиеся глаза, полные великой радости, которую испытали они в легкий предрассветный час, успокаивался
И потом всегда он до боли явственно помнил Припять, утреннюю свежесть, нежный свет их счастливых глаз и усталую впалость лиц отметину пылких бессонных ночей. И именно тогда, на Припяти, стали тревожить его самые неожиданные вопросы: «Неужели забвение приходит так же легко, как обновление души? А может, все скоротечно? И вовсе без труда вытесняет старое? А может, есть что-то магическое в этом тайном, необъяснимом отыскании близких душ?» И он вспоминал Лышегорье, Лиду. Он не сравнивал ее с Наденькой, давно решив, что они разные, но каждая по-своему, конечно, была прекрасна. И его неотступно стала преследовать малоприятная мысль: как могут сложиться отношения Селивёрста и Наденьки? Но разговоров об этом он ни с кем из них не вел, да и можно ли было всерьез на войне загадывать о будущем, однако беспокойство, появившееся тогда, уже не покидало его
После короткой передышки и пополнения новобранцами полк вернулся на передовую, а Наденька в госпиталь. Жизнь снова вошла в фронтовой распорядок: и Наденька, и Селивёрст виделись совсем не часто. Отец Наденьки наверняка догадывался об увлечении дочери, но при встречах по-прежнему был добродушен, приветлив, по-прежнему допускал появление Селивёрста в своей избе.
А осенью пошли долгие, холодные дожди. Наденька ненароком простудилась и заболела, состояние было не столь тяжелым, но отец решительно откомандировал дочь в Москву для длительного лечения, не вняв ее настойчивым возражениям. А после выздоровления она осталась дома и написала, что так решил отец. Но вскоре и отца отозвали в Москву. Письма от Наденьки какое-то время еще приходили по-прежнему часто. Однако со временем все само собой расстроилось, письма были все реже и реже, а потом и вовсе перестали приходить.
Егор видел, что молчание Наденьки гнетет Селивёрста, но тревожить его разговорами не стал, решив, что жизнь сама своею волей выбирает пути и перекрестки человеческие.
Прошло еще почти два года. Уже после Октябрьской революции, когда с германским фронтом было покончено и мир был заключен, Егор и Селивёрст наконец собрались домой. Везли их медленно, со множеством задержек, остановок и всяческих неприятностей. До Москвы добрались лишь на исходе апреля. А добравшись, они решили малость передохнуть, погостить у старых друзей. И скоро отыскали фронтовых товарищей, выдвинувшихся при Советской власти в большие руководители. Дорогим гостям были рады и принимали их везде по-свойски, тепло. Так за бурными разговорами о власти народной, о том, как жить, как править Россией, незаметно несколько дней и пролетело.
Но Егор замечал, что у Селивёрста легкая грусть в глазах, какая-то невысказанная забота. Он сам про себя решил, что связано это, должно быть, с Наденькой. И с легкостью душевной предложил: «А не поискать ли нам, Селивёрст, Наденьку? Вот бы она удивилась»
Селивёрст поначалу как-то неопределенно мялся, вроде бы и отказывался, так, без большой охоты, все воспринял, но потом вяло уступил настойчивым просьбам Егора. И они в тот же день отправились, без труда нашли на Садовом кольце Мещанскую улицу, а в самом начале ее Грохольский переулок. В глубине переулка среди невысоких деревянных домов и стоял дом Наденьки старинный двухэтажный особняк из крутообожженного красного кирпича. Семья Клочковых жила в верхнем этаже.
Дверь им открыла сама Наденька, очень обрадовалась, потащила в комнаты. И до позднего вечера просидели они у Клочковых, распивая чаи. Опять вспоминали весну в Перхушкове, словно именно она хранила то легкое, незабываемое очарование, что еще соединяло их, вспоминали и сенокос на Припяти, войну, революцию
Отец Наденьки и на сей раз был весьма приветлив, расспрашивал о настроениях на фронте, что думают солдаты о большевиках и как долго, по их мнению, власть новая продержится.
Егор и Селивёрст горячо, перебивая друг друга, рассказывали все в подробностях. Последние два года оба неоднажды избирались в полковой и даже дивизионный солдатские Советы, оба умом повзрослели, жизнь России видели яснее и шире, чем прежде, и не сомневались, что перемена власти произошла надолго.
Однако по разговору и настрою Клочкова они чувствовали, что к большевикам он относился весьма сдержанно, чувств и симпатий своих никак не выказывал, даже более, оценивал действия правительства чаще критически, как мало эффективные, антидемократические.
А они, напротив, оба говорили о власти большевиков возбужденно, запальчиво, упирая на кровное родство ее с народом. Клочков им не возражал, слушал внимательно и все хотел поточнее узнать, а сколь велико в массах солдатских такое умонастроение.