Читай, Наденька, все читай, не тревожься за меня, и даже не заметил, что ошибся, столь близко на языке было это имя у него. А Маша виду не подала, что назвал он ее Наденькой, именем женщины ей незнакомой, и опять принялась читать:
«Чтоб тосковал ты, горевал, и продолжала чуть погромче и повыразительней, будто знакомые слова произносила, плакал бы и рыдал, помнил бы меня по всяк день, по всяк час, по всяко время»
Она увлеклась, дыхание ее стало порывистей, голос возвышенно задрожал, и слова полились как в песне. Селивёрст почувствовал, что по-девичьи трепетное волнение Маши передалось ему и страстью возвышенной колыхнуло в нем воспоминания. Явственно открылись перед ним майский день и раннее утро, озарившее его сознание мягким светом юности. «Тогда все и началось, подумал он. Тогда» И припомнилось ему время давнее, и совсем давний день В то утро он развел костер во дворе дома, где жил много лет с теткой сестрой матери, повесил над огнем котел со смолой и принялся шпаклевать лодку. Смастерили они ее с Егорушкой еще зимой, и стояла она на поветях, поджидая весеннего погожего дня.
А накануне вечером вынесли они лодку во двор, опрокинули вверх дном на балки, собираясь в ближайшие дни сделать шпаклевку. Но ему что-то не спалось, и он решил заняться лодкой. Селивёрст и сам не знал, откуда у него это беспокойство, то ли от белых ночей, то ли ему и впрямь хотелось поскорее покончить с лодкой, то ли по работе руки горели, то ли запах разогретой смолы, всегда слегка пьянившей его, будоражил нетерпеливо.
«Кто его знает?» думал он, ловко и сноровисто подбивая паклю по шву. Ему и самому нравилась эта сноровистость, и это теплое утро, ласковым ветерком гулявшее по голой спине, и этот густой, ядреный запах смолы, постепенно заполнявший весь двор.
Он подошел к костру, чтоб помешать варево в котле, и почувствовал чей-то взгляд за спиной. Оглянулся. Но было еще так рано, что в соседних домах все спали и кругом не было ни души. Улыбнулся. «Чего это мне мерещиться стало?» Вернулся к лодке и вновь застучал деревянным молотком.
Но чувство, что кто-то внимательно наблюдает за ним, не проходило. Он напрягся и быстро всем корпусом развернулся к изгороди и встретился с настойчивым взглядом соседской девочки.
Она стояла за изгородью и в щель между верхними тонкими жердями сосредоточенно, не отворачиваясь, глядела на него. Он от изумления оторопело спросил:
Ты чего не спишь в такую рань? Детям бы спать надо
Я уж не маленькая, Селивёрст Павлович, чтобы долго спать. Так ведь и проспать все можно, она лукаво, по-взрослому, широко улыбнулась и, словно что-то не договорив, пошла прочь.
Ишь ты придумала «Селивёрст Павлович»
И тоже улыбнулся ей вслед. По отчеству его никто еще не называл. Слышать это было странно, но, как показалось ему в тот момент, приятно.
Он смолил лодку, работал до седьмого пота, и почему-то целый день перед ним стояли внимательные, ясные глаза девочки, ее настойчивый, совсем не детский взгляд.
Уже в конце дня, за ужином, он невзначай спросил у тетки:
А сколько же лет дочери Ильи Ануфриевича?
Которой это? удивилась Елена Петровна столь неожиданному интересу племянника.
Лиде
Да, большая девочка-то, лет четырнадцать, поди, а то и все пятнадцать, ответила Петровна. Только ведь рослая она, так кажется, что ей и больше. А так-то совсем дитя. Помолчала, а потом, поглядев на него внимательно, спросила: А ты чего это, Селивёрстушка, поинтересовался? Уж не приглянулась ли она тебе?
Да ты ведь сама говоришь, что она еще дитя, уклончиво ответил он.
Да вас, мужиков, разве поймешь, кто вам и когда больше нравится, и улыбнулась, словно открылся ей тайный смысл его уклончивости кроткой.
Разговор этот Селивёрст не поддержал, только почему-то подумал про себя, что Лида-то моложе его лишь на три года. И именно с того дня он заметил, что живет она с ним рядом.
Хотя Лида больше уж никогда не смотрела на него в упор, открыто, но осторожно, украдкой глаза ее всегда следовали за ним. И днем, когда он работал у себя во дворе, и вечером, когда он с дружками веселился на горке. Обыкновенно в такие часы она стояла поодаль среди своих одногодков и наблюдала за ним. Он чувствовал, как день ото дня легкий, ласковый ветерок набирал силу и сладко волновал его душу
Именно с того весеннего утра, с того мимолетного разговора Лида уж не выходила у него из головы. И при встрече с ней во дворе, на улице, в поле сердце его наполнялось радостью, будто он только и ждал, когда эта девочка вновь мелькнет перед ним. Ему нравилось, что она открыто смотрит на него и все же всякий раз смущается, краснеет и неумело пытается скрыть свое волнение. И его все больше захватывало страстное влечение к ней. Но он мучительно сдерживал себя мыслью, что Лида еще совсем девочка, подросток, хорошо ли оказывать ей знаки внимания?
Однако время шло, девочка росла.
И вот что случилось через зиму после того весеннего утра, в самый разгар поры летней
Каждый год Селивёрст ездил на сенокос вместе с Лешуковыми. Их пожни были по соседству с поташовскими. Сначала Селивёрст работал на пожнях Лешуковых, а потом все переезжали в низовья Нобы и косили на пожнях Елены Петровны.
Обычно и Лешуковы, и Поташовы ехали на страду, прихватив всех детей от мала до велика. Северное лето быстротечное, короткое. Люди еще к теплу не привыкли, босые ноги по мягкой траве еще не обносили, а глядишь, и август донышко показал, опять осенний хлад дыхнул печально, и вся жизнь в природе вовсю заспешила на убыль.
А поскольку бывало, что иной год в Лышегорье даже в июле погожих дней с неделю не набиралось, то и Лешуковы, и Поташовы торопились взять больше сена, пока стояло вёдро. Вот всей оравой и работали, взрослые спешно косили, дети ворошили траву граблями, таскали в кучки сухое сено. Дело спорилось, стога росли ходко, каждый день прибавляя промежки.
Спали накоротке, от поздней вечерней росы до первых ранних зарниц.
Занятые работой, семьи редко виделись, хотя и жили рядом, лишь песни с берега на берег летели эхом навстречу и летнее небо протяжно отдавало перекатами звонких девичьих голосов.
Но когда падали тягучие, затяжные дожди, семьи сразу же спешили собраться под одной крышей. Чаще сходились почему-то у Лешуковых: то ли изба у них была попросторнее, то ли чай погуще, то ли мужского полу поболее. Словом, Поташовы всегда оказывались на сборы легче, и уж всей гурьбой, с туесками, полными морошки, молока, садились к общему столу, и начиналось общее времяпрепровождение, долгое и всем в удовольствие.
Снова шел разговор о погоде, о сене, кто сколько поставил, да у кого какая трава, да кто первым на покосе идет, да складные ли получаются стога. И разговор этот, так же как работа, неожиданно и легко перемеживался песней, то веселой, озорной, то грустной, протяжной. Грустные пела женская половина, а мужская слушала, и печально оглядывала своих жен, дочерей, внучек, и думала о чем-то своем, прожитом и будущем, далеком от этой летней лесной избы, этих песен, этих тяжело падающих заунывных дождей.
В такие часы Селивёрст нередко чувствовал на себе настороженно настойчивый взгляд Лиды. Иногда будто ненароком глаза их встречались, обжигая друг друга. И всякий раз он поражался, как много успевали они сказать ему за краткий миг встречи. Он слышал молящий, немой зов и чувствовал, что взволнованное томление ее действует на него, дурманит, щемит сердце. Ему казалось, что он взлетает вверх, к небу, слегка отталкиваясь, и от толчков его чутко колышется зыбкое пространство, будто во сне, а не наяву все с ним происходит.
Потом опять начиналась работа, и душевная боль постепенно отходила, только глаза Лиды по-прежнему смотрели на Селивёрста и возбужденно ласкали своим прикосновением.
Обычно мужчины на той и другой стороне речки вставали, как только багровое марево окрашивало ранние сизые сумерки, и косили, пока солнце не поднималось над лесом. В эти предутренние часы трава была росная, свежая и под косу ложилась податливо.
Селивёрст поднимался раньше других и прямо в ночной рубахе через пожни шел к воде. Он ценил эти минуты наслаждения и одиночества. Ему нравилось побыть одному в ранний час, когда белая ночь еще висела молочным облаком над пожнями, над речкой. На излучине было облюбовано просторное и глубокое местечко, где он купался, нырял, плескался в полное свое удовольствие.
После купания, усталый и обновленный, он несколько неспешных минут лежал в траве. Высоко над головой, рядом с небом, раскачивалась пышной белой кроной полностволая породистая ромашка. Где-то рядом скреб крот, потом топал вокруг него, словно человек, и затихал, притаившись. А то на руку его нечаянно садилась божья коровка и, заметив, что он за ней наблюдает, тут же притворялась мертвой перевернется на спину, подожмет лапки и замрет. Лежит тихо и бездыханно, пока он смотрит на нее, и стремительно вспорхнет, как только он от нее отвернется.
«Как складно все в природе, думал Селивёрст. Как складно и просто».
Его захватывало единение с миром, полным своей жизни, совсем отличной, казалось бы, от его собственной. Он не уставал каждый день наблюдать яркость возникновения и столь же скорого увядания трав, цветов. И не уставал размышлять над целесообразностью всего происходящего. Он понимал, что власть природы сильнее власти людской, сильнее, шире, могущественнее и безграничнее. В природе жизнь не замирает ни на секунду. Всегда новая, неожиданная, всегда полна красоты, радости. И даже увядание в ней ложится лишь тенью легкой печали. «Поразительно, думал он. Поразительно, как эгоистичны и несовершенны мы в сравнении с природой». И мысли эти волновали его, тревожили. «Опять же в природе все, как утро и вечер, всегда в движении, и потому нет ни начала, ни конца, есть лишь сама жизнь, когда-то давно взявшая этот неослабевающий в веках разбег» Размышлял он тихо, покойно, и никто не нарушал его размышлений, никто не прерывал его медленно текущих мыслей.
А в то утро Селивёрст проспал. Встал позже обычного, уж все были на ногах, и чайник на столе дымил веселым парком. И он решил не ходить на прежнее свое место, а искупаться возле той луговины, которую они собирались косить. Не дожидаясь, когда соберется мужская половина Лешуковых, он торопливо пошел тропой к Нобе, еще полусонный, в полудреме легкого летнего сна, от которого утром всегда бывает мягко ухающее головокружение.
Селивёрст огляделся, выбирая поудобнее место, где можно спуститься к воде. Берег был невысокий, но кряжистый, крутой и весь порос мелкими упругими ивами, через которые надо было продираться, как сквозь шиповник на меже. Он приноровился и прыгнул вниз, на маленький, свободный от кустов, пятачок.
Скинул рубаху, штаны. И стал медленно раздвигать плотно вросшие друг в друга кусты, чтобы одним махом броситься на быстрину.
И увидел, как на той стороне Нобы на песчаный мысок вышла Лида, на ходу столкнув с плеч пестрый сарафанчик. И, нагая, остановилась у самой воды, по-женски внимательно и любовно оглядывая все выпуклости свои, как перед зеркалом.
Он невольно отступил, кровь ударила в виски, сухостью перехватило горло, и все в нем напряглось до неприятной дрожи в ногах. Он невольно закрыл глаза Но пальцы словно окостенели, раздвинув прутья, и не подчинялись ему, уже через долю секунды вновь, не отрываясь, он смотрел на Лиду, все больше поражаясь женской зрелости ее тела легкий скат полуокруглых плеч, резко очерченная талия, широкий таз, нежная припухлость живота и мягкий светлый пушок на матовых сосках круто заостренных грудей.
Нагота ее была столь привлекательна и столь женственно очаровательна, что Селивёрст почувствовал влечение, какого прежде никогда в жизни не испытывал, будто это была жажда, изнурительно томящая на солнцепеке в обезвоженной пустыне, да такая нестерпимая, что способна лишить всех радостей жизни. И возвращение к ним возможно лишь с утолением ее.
Он еще не сознавал до конца, но каким-то шестым чувством угадывал в ней напрягшуюся спелость плоти и готовность к жизни новой, томительным ожиданием которой она была полна.
Лида подошла к воде и перед тем как пасть в реку еще раз удовлетворенно оглядела себя. Только теперь он заметил, что лицо, губы и хрупко заостренные скулы были совсем девчоночьи.
Она, чуть касаясь, кончиками пальцев погладила вспухшие, острые соски, и, словно кого-то испугавшись, опасаясь чьих-то чужих глаз, всем телом пала в воду, и медленно поплыла через речку к кустам, где скрывался Селивёрст.
Светлые волосы ее, рассыпавшись, белым венком легли на воде вокруг головы. Течение подхватило их, понесло, увлекая за собой, и, не справившись с ним, Лида развернулась и полетела в согласии с силой воды, вниз по течению, к порогу, стараясь выгрести на глубину, к середине речки. Следя за быстро удаляющейся белой головкой, Селивёрст все еще видел ее наготу.
После того утреннего купания Лида целыми днями не выходила у него из головы. Косил ли он, метал ли в стога сено, удил ли рыбу на вечерней зорьке, она, как наяву, стояла перед ним, восхитительная и желанная. И настолько близко от него в эти секунды она была, словно опять входила в речку, приближаясь к нему с каждым шагом, и он вздрагивал от неожиданности, пытаясь руками отвести призрак.
Видения не оставляли его и ночью. И были еще чувствительнее, еще сильнее, еще больше разжигали в нем страсть; кровь вновь вскипала и больно ударяла в виски, ознобом проходила по телу, и судороги давили грудь. Тело ломило по всем суставам с мучительной болью. Он вставал и подолгу ходил по скошенным луговинам, пытаясь охладить неудержимое возбуждение.
Каждое утро он порывался вновь пойти к тому месту, где купалась Лида, чтоб хоть одним глазом вновь посмотреть на нее. «А может, с тем и успокоение придет», с надеждой думал он и чувствовал, как теплое облако окутывает его при этой мысли.
Но все же перешагнуть робость было трудно, он откладывал свою затею до следующего дня. И утром вставал с желанием немедленно спуститься к ивнякам и, затаившись, ждать, когда Лида снова выйдет на мысок. И, даже направившись к речке, он почему-то всегда сворачивал на свою прежнюю тропу, что вела его к той излучине, где он всегда купался один или с Егорушкой. Иногда ему казалось, что Лида обязательно доплывет до него, сердце снова наполнялось теплом и надеждой. Купаясь, он все посматривал туда, за поворот, но время шло, Лида не плыла ему навстречу.
И кто знает, сколько бы он еще надеялся и ждал, если бы не подвернулся случай, решительно и быстро изменивший все в его жизни. А случай-то был сам по себе печальный. Да, видно, нет худа без добра.
Егорушка ездил в Лышегорье за мукой и вернулся с тревожной вестью. Тетушка Селивёрста тяжело занемогла и наказывала через Егорушку, чтобы племянник непременно приехал в село хоть на денек, не откладывая, а то, не ровен час, и свидеться больше не придется.
Елена Петровна уж несколько лет болела часто и подолгу, все жаловалась на боли в голове, Селивёрст не на шутку забеспокоился. Запряг лошадь в дроги и в тот же вечер погнал в Лышегорье.
Он любил тетушку, давно называл ее «мамой» без какого-либо к тому принуждения с ее стороны, берег и терпеливо, месяцами, ухаживал за ней, когда болезнь в очередной раз укладывала Елену Петровну в постель. Сам вел хозяйство, доил корову, мыл полы, стирал белье, рубахи, уж давно не гнушался никакой работой по дому.
Тетушка столь скорому приезду его очень обрадовалась, тихонько заголосила, запричитала. И сколько он ее ни утешал, сколько ни говорил ей добрых и ласковых слов, успокоить не мог.
Чувствую я, Селивёрстушко, кончину свою, сказала она, заливаясь слезами. Себя-то мне не жаль, отжила уж я, давно не живу, а маюсь. Мутно, сынок, в голове-то от боли, мутно и серо, света белого не вижу. Можно ли так жить, и тебя, голубеюшко мой, то же ведь, поди, как маю да мучаю, все возле меня да возле меня Но теперь ты большой, и один проживешь, рано только детство твое кончилось, судьба твоя, господи-беда, неутешная, сиротская. Не привелось тебе вольного, сладкого времечка прожить, беззаботного да счастливого. Все работа, а утехи никакой. Лаской тоже не избалован. Но уж что могла, то и делала, а больше не по силам мне
И он опять утешал ее, гладил руки ее, но успокоение не приходило к ней, и слезы все так же, неудержимо и болезненно, катились по впалым щекам.
А чего призвала-то я тебя, сглатывая слезу, прерывисто продолжала она, хочу, чтоб при жизни моей ты женился, чтоб покойна я была, что ты не один остался, что хороший человек возле тебя, свойский и сердцем к тебе прикипевший.
Да ведь мне еще и восемнадцати нет, вырвалось у Селивёрста. Куда мне, мамушка?!