А все же, тогда в Перхушково, я был прав, сказал он задумчиво. Помните наш разговор об Аввакуме? Да, иначе и быть не могло в нашем благословенном Отечестве. «Новая Россия, революция, власть народу» Да, собственно, что вы знаете о себе, о новой России, за которую готовы лезть на Голгофу Что вы знаете?! Вы, темного аввакумовского семени люди Учение расколоучителей ваших стало для старой России глубокой национальной трагедией. А вы затеяли новую, еще более чудовищную
Егор и Селивёрст не ожидали такой категоричности и резкости, разговор протекал спокойно, рассудительно и ничего подобного не предвещал.
Папа, ну, это просто грубо. Наденька хотела освободить всех от создавшейся неловкости. Их ли надо винить?!
А кого? Нас?! Мы их не просветили, недоглядели, ввергли в войну и сами породили бурю Это ты хочешь сказать, дочь? Да, наши революционные вожди керенские, милюковы, набоковы порядочные идиоты. Они играли в революцию. Не хотели понимать, что в России народная революция есть не что иное, как вольнодумство по-старообрядчески и вольтерьянство по-аввакумовски. Их прожектерство нам стоило России. Тысячу раз был прав старик Ключевский, когда после событий 1905 года беспощадно нападал на нас за увлечение марксистскими, заимствованными идеями. Холопство на чужих мыслях, говорил он, может оказаться для России гибельным. Вот оно, его пророчество Октябрь по Марксу! Новая Россия по марксисту Ульянову. Ай-я-яй! Куда же мы съехали?!
Анатолий Сергеевич, вам не дано судить о наших действиях, настойчиво перебил его Селивёрст. Вы лицо пострадавшее, вам не хочется служить новой власти
А я, милостивый государь, и не скрываю, да, не хочется, не могу, не вижу резона, не верю, что справитесь, не верю в вашу новую Россию, ради которой еще столько крови прольется, моря, океаны народной крови. Все затопите в ней
Папа, но ты же так не думаешь?!
Нет, Наденька, откровенность за откровенность. Октябрь это не что иное, как новый, еще более жестокий и глубокий раскол в России на долгие-долгие годы, раскол, не выстраданный Россией, а привнесенный с Запада. Чужая мысль без собственной морали недомыслие, а мораль без собственной, мучительно выношенной мысли фанатизм. Трудно не согласиться с глубокоуважаемым Василием Осиповичем Ключевским. Фанатизм вот наша русская беда! Фанатизм порой тупой, оголтелый Вспомните Аввакума, сколько было уничтожено добрых людей. Какая была жестокая война. Без нее не обойтись и сейчас, все идет к этому.
Вы заблуждаетесь. Мы мечтаем всех сделать равными, всем одинаковые права и соответственно одинаковые обязанности, попытался ответить Селивёрст.
Вот-вот, это я и называю фанатизмом. «Всех сделать?..» Христос пытался раньше вас Аввакум обрушился на книжные знания, на мудрецов человечества Платона, Аристотеля, Диогена, Гиппократа Думал, что спасет Россию от света знания. Неравенство идет от природы и существует в соответствии с природой. И восстание Аввакума было лицедействием, лишенным собственной мысли: «Куда идти, что делать?!» Неведомо ему это было. Понимаете, неведомо. Он всего лишь лицедействовал, а не искал выход, как помочь России. Об этом думал и заботился Никон вместе с Алексеем Михайловичем. Они открыли дорогу в Россию книжникам, они посадили российские умы за книги, пусть и чужие мысли, но тогда необходимые для развития России, ее соперничества с Европой, для ее освобождения от темной азиатчины. Это было благом! И война до кровопролития с Аввакумом тоже была благом! Война с темнотой! Иначе не было бы Петра, его реформ, новой России мировой державы, не было бы и того, что двадцатый век Россия начала на новом дыхании Она явила, наконец-то, после стольких мук, лишений, бедствий, свою мысль, свою философию, свою науку, свою литературу, художества, своих гениев, равных которым не знал мир.
А что же вы сделали, темные аввакумовцы? Вы все повернули вспять, вам опять нужна чужая мысль, только на сей раз не вооружающая, а разрушающая нашу Россию, ее становой мыслительный хребет Вы, конечно, это не понимаете, нет?! Он вскочил и громко, до выкрика кинул им в лицо: А я понимаю и страдаю за вас и за Россию, сердце мое разрывается от боли и беспомощности. Боже, как вам задурили голову!..
Папа, ты слишком Даже мне это неприятно, как же должно быть им
Наступила тягостная минута молчания. Клочков отошел от стола, нервно раскурил трубку
Надежда Анатольевна, за нас вы не беспокойтесь. На фронте от офицеров царских мы и не такое еще слышали, спокойно начал Селивёрст. Они тоже все за Россию болели И горячились так же, как Анатолий Сергеевич А вот если без горячки, умом, как вы призываете, можете вы мне, «темному аввакумовцу», объяснить, что же такое народная жизнь в России? Знаете ли вы ее, понимаете ли, на чем она стоит?
Это яснее ясного, надо ли даже и начинать такой разговор? Огонек в его трубке вспыхнул и осветил сосредоточенное лицо.
А почему нет, папа. Наденьке явно не нравилось отношение отца к гостям. Что мы действительно знаем о народной жизни?
Ты мало видела ее на войне. У тебя не стоят в глазах эти пожары, когда огонь уносил не только стены, но и духовные ценности этого самого народа, который жадно набрасывался и палил, но не сумел, не потрудился дорасти до великого искусства, собственного, кстати, национального, талантливым от природы умом и чуткой, пылкой душой
Измученная веками душа в чем-то и могла найти освобождение
Егор почувствовал по этой фразе, что Селивёрст вдруг потерял интерес к разговору. Но Клочков вновь сел к столу, постучал трубкой по краю блюдечка, выбивая пепел, и добавил в продолжение собственных мыслей:
Селивёрст Павлович, и революционные романтики, коими вы себя считаете, должны видеть реальную цель. Солнце всходит, чтобы оплодотворять землю. Думаю, эта простая мысль ни у кого не вызывает сомнений?!
Не вызывает. Поэтому мы и утверждаем: землю крестьянам, фабрики рабочим! Куда яснее и необходимее. Эта романтика в согласии с народной жизнью.
Не буду вас переубеждать, пусть с годами вас переубедит сама народная жизнь. А что она переубедит, я не сомневаюсь
На том они и расстались. Наденька вышла проводить и в молчании по Грохольскому переулку довела их до угла Мещанской. Потом Селивёрст вернулся с ней до подъезда время было позднее. А Егор остался ждать его на Мещанской, размышляя и пытаясь понять, почему Клочков так обрушился на них и почему Селивёрст не вступил с ним в открытый революционный разговор, а позволил даже обозвать их чуть ли не темными людьми Скоро вернулся Селивёрст, и они пошли к Садовому кольцу Егор сразу же высказал свои сомнения, даже несколько разгорячился, обвиняя в нерешительности своего друга. Но тот молчал, а потом спокойно, без какой-либо запальчивости ответил: «Егорушка, не со всеми надо спорить. Инакомыслящего порой и послушать не грех. На дорогу истинную ты его не направишь, а вот ход его мыслей знать полезно, ой как полезно».
Егор же остался при своем мнении, так и не поборов душевной досады и горечи. Ему было неприятно, что они, люди бывалые в словесных баталиях, на сей раз сплоховали, не дали отпора. И он решил, что Селивёрст просто лукавит, не хочет признаться А про себя подумал: при такой вражеской откровенности скорее всего это их последняя встреча с Клочковым. «Вот Аввакума я бы, пожалуй, ему не простил. Судит, о чем не знает. Сам-то он пошел бы за веру на костер Ой ли?! Но если приведется еще свидеться, сам ему скажу, не буду ждать Селивёрста».
Мысль эта несколько его успокоила и вернула к воспоминаниям о Лышегорье. Он представил, как вернутся домой, как возьмутся за дело. Душа его постепенно обрела ровность. «Все, что бог ни делает, все к лучшему», утешил он себя, рассчитывая, что уже в ближайшие дни они двинутся дальше, на Север.
А дня через два Селивёрст уговорил Егора пожить еще недельку-другую в Москве, пока на Севере распутица и Печорский тракт в топях плывет
Егор махнул рукой, мол, тоже верно, в топь-то не сунешься. Друзья московские им быстро дело подыскали, как бывалых плотников устроили на завод Михельсона в столярно-плотницкий цех. А по вечерам они помогали в городском штабе рабочих дружин.
Жизнь опять закрутилась в бешеном ритме
Весна была хоть и ветреная, но солнечная. Днем они работали в цехе, а по вечерам проводили занятия во дворе, разделив рабочих на две группы. А уж позднее Селивёрст уходил на свидание с Наденькой. И наблюдая, как он все более втягивается в московскую жизнь и Наденька все больше занимает его, Егор опять забеспокоился и решил, что лучше, пожалуй, ему самому поговорить с ней.
«Надо ли им далеко-то заходить, все же и домой нам пора возвращаться, да и Селивёрсту с руки ли в городские записываться. И опять же Лида. Да и городские-то, они, судя по всему, непостоянны, настроение у них голова всему. А настроение ветер, перемена каждый день. Надо ли Селивёрсту затеваться. Лучше домой, Лидушка-душа ждет, а чего еще мужику надо. Возможно, баловство это все, кто может правду про Наденьку знать, про чувства ее. А домой как хорошо!..»
Он все чаще стал приходить к мысли, что зря настоял на розысках Наденьки, и обнадеживал себя разговором с ней, который, может, все и определит, поставит на свое место. «Поедем-ка мы с Селивёрстом домой, в Лышегорье, к женам своим», думал он теперь постоянно, и мысль эта не давала покоя, неприятно тревожа своей затянувшейся неразрешимостью.
А вскоре, к счастью, случай для разговора ненароком подвернулся. Рабочие из заводской дружины позвали Селивёрста вечером на собрание партячейки. Оно затянулось надолго, и Селивёрст попросил Егора пойти к университету и встретить Наденьку после лекций. Тот в душе возликовал даже и пришел на Моховую улицу задолго до назначенного часа. Сначала ходил вдоль Охотного ряда, потом по аллеям Александровского сада и в ожидании немножко поостыл, схолонула горячка, и решительности поубавилось.
«То ли я задумал? сомневался Егор. Вряд ли Селивёрст одобрит, что я по собственной воле да охоте жизнь его хочу вершить. И не похоже на него, чтобы вертел да скрывал он до сих пор и ничего Наденьке не сказал о Лиде. Не мог не сказать, не мог. А если даже и не сказал, то мне ли встревать в их дела? Но ведь и ехать бы нам надо, а поедет ли она с нами?! Э-э-э, торопыга я, как есть торопыга, не за свое дело взялся, как есть не за свое»
Внутри него все сжалось от напряжения, он сокрушенно качал головой и не видел выхода, как ему поступить, как дело разумно и по сердцу поправить.
С тем он и вошел в тесный, неуютный дворик медицинского факультета, с нависшими со всех сторон мрачными домами, потемневшими за зиму от въедливой угольной копоти. Воздух, нагретый за день на площадях и улицах, лениво растекался по дворику и загустевал летним теплым настоем. Егор прислонился к стене, задумался, погружаясь в себя, в мысли, теперь уж далекие от его тревог, успокоился, затих и не заметил, как, отпустив с маху тяжелую застекленную дверь, из подъезда выскочила Наденька и нерешительно задержалась, оглядываясь кругом. Заметив Егора, она испуганно замерла и неспешно стала спускаться по ступенькам, поджидая, когда он обернется к ней, но с каждым шагом все более беспокойно поглядывала на него и вдруг торопливо застучала каблуками, устремляясь к нему. Длинная светлая юбка, широкая в подоле, отлетала взломанным гребнем, не мешая ей двигаться быстро и свободно. Егор даже вздрогнул, увидев ее, ему показалось, будто идет Лида
Наденька была довольно высокой, а в талии тонкой, и шаг у нее был ровный, только чуть-чуть замедленный, что придавало всей фигуре особую грациозность, а неторопливое движение руки и лебедино-непринужденный поворот головы особую плавность и размеренность. Возможно, эта величественная стать ее и привела Егора в невольное смятение, а возможно, схожей ему показалась женственная мягкость в лице и по-девичьи легкая печаль в встревоженном взгляде.
Егор не мог точно сказать, в чем была эта схожесть в лице, во взгляде, в походке, стати. Чем сосредоточеннее и напряженнее он вглядывался, тем больше сознавал, что в облике ее действительно есть что-то Лидино, неуловимо близкое и родное ему.
Но чем ближе она подходила, тем в лице ее явственнее проступала легкая, защитная тень горделивой отчужденности, независимости, столь присущая девушкам городским. И растворялось явное сходство с Лидой, столь разительное на расстоянии.
А что с «медведушкой»?! еще издали спросила она тревожно.
Да ведь дела у нас, уклончиво ответил Егор, забот хватает.
Опять собрание или митинг или что-нибудь в этом духе? Она была недовольна. Уж совсем он недоступен и вечерами все занят
Голос ее неожиданно надломился, обмяк, выдав глубокую печаль и легкую ранимость.
Егор опять подумал: «Дело-то, видно, далеко зашло» А сам неторопливо, желая утешить, ласково ответил:
Не бойся, не в лес убежал твой «медведушка». Верно, собрание у него. Время нынче такое, все на собраниях решаем, сказал он, думая о чем-то своем.
Ну, хорошо. Наденька решительно взяла Егора под руку. Веди, где он там заседает, я тоже послушаю и его подожду.
Не могу, Наденька, не могу. Селивёрст просил проводить тебя до дому. Егор от такого оборота дела даже несколько сконфузился.
До дому я и сама дойду.
Да ты не серчай, ведь у него дело-то серьезное, не шутки-побасенки пытался он теплым словом утешить ее и сдержать излишнюю горячность.
Они вышли на Моховую, и Наденька сразу же свернула к Охотному ряду. Егор следом за ней. Она молчала, молчал и он, решив отказаться от разговора, чтоб совсем ее не обижать. «Подумает еще, что Селивёрст мне поручил подготовить ее. Пусть сами разбираются». Так они поднялись до Большой Лубянки, а на пересечении с Бульварным кольцом она неожиданно предложила:
Пройдем, Егорушка, к Чистым прудам, посидим, на лебедей посмотрим, домой идти совсем не хочется.
Пойдем-пойдем, обрадованно закивал он.
Не сердись, я рада видеть тебя, но ведь хорошо, если бы рядом и «медведушка» был. Она улыбнулась грустно и застенчиво. Глаза у тебя чужие, нет в них прежнего тепла.
Душа болит, ноет, не то мы делаем с Селивёрстом. Душе холодно, вот и глаза леденит
Душа! Когда ей болеть? удивилась она. Вы же в делах днем и ночью, и обеспокоенно прибавила: А папа говорит, что большевики теряют влияние в народе и скоро им придется потесниться.
Папа твой, Наденька, с кем?! Я что-то никак не пойму.
Он либерал и судить обо всем прямо, резко ему совсем не по душе.
Это как?!
Ну, пойми, Егорушка, она взяла его под руку. Он не может отвергнуть все прошлое уют, тихую, обеспеченную жизнь, круг умных, видных друзей, либеральные разговоры, критику вольную по душе, по настроению. Интеллигент не может без этого. Абсурд предлагать ему другое. Мой папа стеснен, когда его лишают элементарных условий, широкой духовной жизни Он человек мягкий, интеллигентный Но таких, как мой папа, в России много. Понимаешь ты меня, Егорушка?
А как же равенство с народом, лекрень его возьми. Значит, мы простофили? Егор начал горячиться, нервничать и говорил чуть ожесточившись, с напряжением. Не готовы они жить с народом наравне. А вот власть им подай, тогда они над народом возвысятся и будут его поучать, а то, гляди, и унижать
На Аввакума вон как отец твой напал. Да и нам эдакий упрек «темные аввакумовцы» Досадно и горько Не любят они простолюдинов, кипят от ненависти
Не обижайся, Егорушка. Селивёрст мне говорил Конечно, отец не прав. При чем тут вы. Он был раздражен. В последнее время это его постоянное состояние. Он потерял себя, ищет выход, и, судя по всему, ему мало что удается по-настоящему понять в происходящем. Он человек глубоко русский, все русское для него свято. Ему больно слышать, что в его любимом Отечестве возобладали мысли немца Маркса. Для отца Маркс теоретик, а в жизни такой же либерал, как он сам, далекий от народа и народных бурь К тому же и все близкие друзья, родственники революцию не принимают и разбираться во всем происходящем не хотят. Они живут лишь тем, что многого лишились, с их точки зрения, всего. Им нелегко
А Ленин? Как к нему относится отец?
Ульянов человек необыкновенный. Но отец считает, что он неисправимый революционный романтик. Отец ему доверяет, защищает в кругу друзей Однако им всем трудно поспеть за событиями, так стремительно и неуправляемо они разворачиваются.