Мы же поспеваем, улыбнулся Егор. А с их умом, опытом им сам бог велел.
Но ведь папа еще каждый день занят. Больных меньше не стало, их надо лечить. А многие его друзья время проводят в рассуждениях Что в действиях правительства за, а что против здравого смысла Второе, по их разумению, почти всегда превышает первое. Разговоры эти действуют на папу, он нервничает. Вот в один из таких дней вы к нам и попали
Чего же они хотят? Критиковать нас или помогать, лекрень их возьми?!
Егорушка, они тоже хотят внести свою лепту в устройство новой демократии. Подход Ульянова им не во всем нравится. Они не против народа, я же сказала, они либералы И хотели, чтобы тон в государственных делах задавали люди умные, русские, болеющие за собственное Отечество, а не за мировую революцию Какое нам с тобой дело, в конце концов, до революционной ситуации во Франции или Англии?!
Как какое?! На земле должен править пролетариат вместе с крестьянством
Это песня совсем далеких лет. Не торопись. Так папа говорит.
Вот видишь, все они нам сочувствуют. А кто болью народной болеть будет? Оттого и свысока на нас посматривают. Честолюбивы больно и на слова легки. Высоким именем народа хотят свои делишки обделать
Ну, хорошо-хорошо, ты, как Селивёрст, с вами лучше не спорить, а то еще стукнете в запальчивости. Она звонко и добродушно рассмеялась. Оставим, Егорушка, оставим это. Я ссориться не хочу. Ты лучше скажи, отчего у тебя душа болит? Может, я утешу тебя.
А ты всерьез? встрепенулся Егор.
Почему не всерьез всерьез. Расскажи, утешу.
Домой надо ехать, домой.
И посмотрел на нее внимательно, как она отнесется к его словам. Но и тени не легло на ее лицо, она все так же сосредоточенно глядела на него и ждала, что он скажет дальше. «Что это я на нее напустился? раздосадовался Егор. Ей ли думать о равной жизни с народом, зачем мы ей? Эка незадача. Она девица, мила, хороша. Но, видно, добра и сердцем привязчива. А так чего бы она к Селивёрсту привязалась такой мукой сердечной. Ясно, не умом она выбор сделала» И посочувствовал ей всей душой как человеку заблудшему в сгустившихся сумерках жизни и не отыскавшему свои понятия о сложностях ее.
Так что же ты замолчал, Егорушка?
Но мысль его была занята Наденькой, и он никак не мог с прежней страстью говорить о своем наболевшем. И начал медленно, выбирая отдельные слова:
Да-а-а Вот я и думаю, если землю нам, крестьянам, дали в безвозмездное пользование, то что это?! А? Это, по-моему, паши, сей, хозяйство веди, детей корми, чтоб все сыты-здоровы были, работай во все руки. А уж работать-то мы, крестьяне, умеем, сама видела и в Перхушкове, и на сенокосе у Припяти, помнишь?
Помню-помню, растягивая слова, согласилась она, словно догадывалась, к чему он клонит.
И работать будем, Наденька, в свое великое удовольствие, чуешь, удовольствие! Но ты городская
И что же?!
Ты это, он запнулся, волнуясь, ну, это, лекрень его возьми. Вот Селивёрст мастак все объяснить-разъяснить, слово у него ловкое, умелое, и представил бы он тебе все мягко и понятно. А я уж напрямик, как есть
А «лекрень» это что такое? улыбнулась Наденька, с ехидцей посмотрев на Егора.
Это такая лышегорская прибавка в горячем разговоре. Вот вы в городе, скажем, почаще какое-нибудь резкое словцо, ну, скажем, «черт» говорите, а у нас мужики «лекрень» или «леший» Старое слово. Ну да не о том я, Наденька
Он замедлил шаг, повернулся лицом к ней, приостановив ее тоже на мгновение, и тихо, проникновенно сказал:
Душу мою от тоски несусветной распирает, поработать на своей землице хочется, и от нетерпения так сцепил пальцы, что они хрустнули от напряжения. Тебе такая тоска незнакома С досады, что он не может все ясно и толково объяснить, рассказать ей о своих переживаниях душевных, сердито махнул рукой и умолк.
Ну почему, Егорушка? она обиженно выставила губы.
Ты городская, чувство земли, да еще такое, до жгучей сердечной боли, так что душа в комок сжимается, тебе незнакомо. Посочувствовать нашим переживаниям, верю, ты можешь, сердце у тебя чуткое, на чужую боль отзывчивое.
К чему ты это, Егорушка?
Да истосковались мы с Селивёрстом по земле, по работе, не чаем, когда до дому доберемся.
И выдохнул протяжно, будто всю тяжесть душевную разом хотел превозмочь.
Вот о чем боль твоя, она нетерпеливо прикусывала нижнюю губу и смотрела мимо него на пруд, разлучить меня с ним собрался
И пошла к легкому, ажурному диванчику, но не села, а остановилась у самой кромки воды. Егор остался у нее за спиной, поглядывая на середину пруда, где белые лебеди неторопливо кружились возле деревянного островка. Они подныривали под него, упираясь в воздух взметнувшимися вверх широкопалыми лапами. А притомившись в резвости своей, по очереди поднимались на настил островка к кормушке и, уткнувшись в корытце, жадно выбирали пищу, потом плоским красным клювом беспечно чистили перья, разглаживая их усердно до матового блеска.
Егор не без интереса смотрел на размеренно сытую, беззаботно отрешенную от этого полуголодного мира жизнь лебедей, и перед глазами его явилась совсем неожиданная картина лышегорской весенней охоты на Визеньге, когда с неба, как густой черный снег, падают хлопьями, легко прирастая к озерной глади, гуси, вернувшиеся с юга, и устало бьют по воде крыльями, поднимая фонтаны брызг. Ему почудилось, будто слышит он радостный многоголосый клекот их: они снова дома, на родном озере, на родной воде. И говор их радостный захватил его, он слушал его с щемящим волнением, словно вместе с ними только что с неба опустился, отмахав крыльями десятки тысяч километров.
Фу-ты, до чего ж тоска по дому может довести, несдержанно чертыхнулся он.
Может, посидим, Егорушка, неожиданно окликнула его Наденька.
Посидим, хорошо тут, и тоже подошел к ажурному диванчику. Возле воды всегда приятно, и глазу легко, ничто его не держит скользит, плутает по воде.
Хорошо, а говоришь «тоскливо», что же так?
Наденька, видно, хотела вернуться к разговору, столь резко оборвавшемуся.
Но Егор промолчал, не уверенный еще, надо ли его продолжать. И оба они опять затихли, глядя на отплывших к противоположному берегу лебедей.
Скажи, а «медведушка» так же думает, как ты, тоже рвется в деревню, домой?
Не знаю, поняла или не поняла, но, поскольку вижу, что к Селивёрсту ты всей душой, скажу тебе: он такой мужик и, помолчав, но так и не подыскав нужного слова, заключил: Мужик-стихия! Ему во всем простор нужен, воля. Понимаешь? сказал он, удовлетворенный, что словцо-то попалось ему хорошее, мудреное.
Нет, не понимаю как это стихия? холодно, совсем отчужденно ответила Наденька.
Стихия это, стало быть, воля, когда человек сам себе принадлежит. А в городе Селивёрст уж не будет таким, разве тут есть воля
Как не будет?! Почему же?! удивилась Наденька.
Есть деревенские мужики, которых город словно преображает, они сразу же как рыба в воде жить в нем начинают, словно тут родились и выросли. И ничего, никакой тоски-печали у них по вольной волюшке. Я знаю, лышегорские мужики каждую зиму ходят в Питер на заработки, и бывают такие среди них, что и не возвращаются. Я ведь вижу, что тебе в нем нравится. Он как дуб могучий на большом ветру стоит и не гнется, лишь листва шумит да волнуется. А Селивёрст, если он останется в Москве, возле тебя, уж таким не будет, нет. Не с руки тут ему, не с руки. А если станет не люб телом, не приделаешь и делом, так это бывает
Но слова он произносил совсем не те, неубедительные, и это огорчало Егора. Он чувствовал, что они не раскрывают его тревоги, не доходят до сердца Наденьки.
А что значит, «таким или не таким»?! Наденька выдохнула облегченно, поняв наконец, что угрозы серьезной нет в его словах. В наше время, когда все в людях ломается, все обесценивается, кто может сказать: какими мы будем. Да, в городе крестьян хватает. А вы?! Кто скажет, кто вы?! Да в вас деревенского ничего нет, а Селивёрст так просто интеллигент-разночинец. А к тому же и могуч. Ему все по плечу, ты прав, Егорушка. Все и улыбнулась, счастливая и довольная. Теперь она была уверена, что все это Егор говорил по собственному разумению.
«Человек ко всему может привыкнуть, думала она про себя. Было б только желание. А если оно у Селивёрста будет, то о чем печалиться? И все остальное придет».
Ты, Егорушка, от жизни отстал. Она улыбнулась и легонько потрепала его за ухо.
Как отстал?
А вот так, и опять совсем девчоночье, юное и озорное мелькнуло в ее лице. Папа говорит, что очень скоро все люди будут жить в городах, даже в больших городах, а деревня отомрет за ненадобностью. Так что вы класс вымирающий, спасать вас надо.
Ну уж и отомрет, обиделся Егор. Папенька твой еще и
Не договаривай, плохо ты к нему относишься, с большим недоверием. Но я и сама читала книги по экономике, в Соединенных Штатах город становится основным жилищем людей. Вот это прогресс!
Ну, Америка и пусть живет по-американски. Мы-то русские! Егор явно сердился. Ему не нравилось все, что принижало, как ему казалось, Россию и русских. Россия без деревни как плотник без топора. В русской деревне, Наденька, все: хлеб, песня, ум, краса девичья, сила мужицкая и дух здоровый, вот так. Россия проросла на деревне, так ей и стоять.
Уж только ли на деревне. Русь начиналась с городов, да еще каких Киев, Новгород, Псков. Но это времена давние. А революция? Дело людей опять же городских. Она его поддразнивала. Как же тут одно соединить с другим?
Ну, многие из них те же крестьяне, только в городе малость пожили, а солдаты те совсем одни крестьяне. А как было в давности, кто ведает?
Было-было, Егорушка, в давности, не сомневайся. К тому и возвращаемся, большие города и вокруг их посады. Крестьяне к городу тянутся, и вашему Лышегорью уж век недолгий.
Мы с Селивёрстом свой век доживем деревенскими, а может, еще и правнуки наши, несмотря на твои угрозы, жить будут в Лышегорье, оборвал он ее сердито и слишком резко.
Не пойму я что-то тебя, Егорушка, недоумевала Наденька, чего ты так за деревню держишься?
«Да чего бы мне и не держаться, подумал про себя Егор. Ведь пока есть город и деревня, так есть и разница между деревенскими и городскими, что тут не понимать. Хотя ей-то откуда про то знать. Она городская от рождения. Ей и свет в окошке город. Она-то думает, что именно он все взял и ум, и душу, и жизнь лучшую, совсем отличную от нашей. Нет, девушка милая, душу он пока не взял, не осилил, а значит, пока не осилил главного в жизни человеческой. И когда осилит? Может, никогда»
И улыбнулся широко своему неожиданному открытию.
Ты что же мне не отвечаешь, Егорушка? обиделась Наденька. Я вот хочу понять, чем же он досадил тебе, этот город?
Да особливо ничем, только, видишь ли, по моим понятиям, городской человек, горячо зачастил Егор, высказывая мысли, давно облюбованные, давно выношенные, на природу смотрит с позиций своей устроенности. А в деревне жизнь в простоте своей всегда старается идти в согласии с природой, с жизнью души человеческой. Ведь природа и человек пока во многом чужие друг другу, им еще язык согласный искать надо. В деревне легче его найти. И если человека, в общем-то, ненароком можно и подчинить, а то, гляди, и сломить, то природу нет! Она, как ель молодая, дугой согнется, выждет, да и распрямится Ой как распрямится, он даже облегченно вздохнул. Природа такое чудо непостижимое, во всем непостижимое Но мы можем жить в согласии с ней, тогда и душа наша бывает не так обеспокоена, живет ровнее, счастливее Случается и такое, да
Он неожиданно оборвал мысль и замолчал, погруженный в себя, лишь взгляд его все так же пытливо был устремлен к лебедям, словно он целиком был занят их легким движением вокруг деревянного помоста.
Наденька тоже вдруг вновь увидела лебедей, ее поразила их ослепительная белизна в надвигающихся сумерках. Она надела очки, чтобы повнимательнее рассмотреть их. И удивилась, сколь хороши они были в этот вечерний час. Медленный поворот головы, неторопливое приближение друг к другу, чуть приглушенный, нежный клекот счастливая пара ведет свой семейный разговор
«Все, как бывает у людей» поразился Егор. Хотя мысли его были сосредоточены еще на отношениях природы и городского человека и ему хотелось об этом говорить и говорить, но он сдержал себя, неуверенный, что это может быть интересно Наденьке, интересно то, что давно в нем созрело и, сопротивляясь, не принимало этих отношений. Все худое в городе он видел особенно остро и столь же остро отвергал, настойчиво и упрямо внушая себе, что последнее спасение русского человека северная деревня, где еще творится добро
Селивёрст о природе думает как ты? Наденька первой прервала затянувшееся молчание и вновь внимательно посмотрела на Егора.
Как Селивёрст? Не знаю. Возможно, так, а может, совсем по-другому. У нас в деревне принято каждому по-своему думать, если речь идет о вещах не мирского порядка. Тут каждый свою мыслишку иметь должен. Я хотел лишь объяснить тебе, что разлучить Селивёрста с природой это лишить его воздуха, как бабочку под колпак посадить. Он быстро завянет, засохнет и уж не нужен тебе будет. Кинешь ты его, измучаешь и сломаешь, хотя и гордый он человек, сильный.
Он наконец почувствовал, что слова его задели ее Но именно в этот момент не испытал удовлетворения.
Ну-ну, ты скажешь его кинешь. Вот он кинет, так больно будет. Не знаю, как я переживу расставание с ним, и переживу ли?
Она поймала себя на мысли, что прежде никогда об этом не думала: «А вот, оказывается, и так может быть. Кинет, оставит и уедет навстречу природе. Ну, право, смешно. А если уедет, и почувствовала острую боль в груди. Ведь и правда уедет. Но из-за природы это совсем несерьезно. Разве нет причин поважнее? Есть, конечно, есть. Только я себе в этом признаться не хочу»
К тому же, Наденька, какая вы с ним ровня?! мягко, чтоб не обидеть ее, продолжил свою мысль Егор. Ты сама говорила семья твоя любит особые условия, привыкла к ним.
Почему это не ровня? удивилась она.
А разве ровня? озадаченно переспросил Егор.
В одном, пожалуй, мы с ним действительно, Егорушка, неровня. Она улыбнулась совсем грустно. Ты прав, как есть неровня. Душа у меня помельче, чем у него. Я только не думала, что это согласие с природой в нем живет и душу его обогащает. А если оторвать его от природы, как ты говоришь, то и душа завянет. А мне кажется, раз бог его одарил такой силой душевной, то она одинаково будет творить добро что в городе, что в деревне. И потом, он ведь так легко и быстро обживается в любом месте, так ли тяжело ему будет здесь. Характер у него податливый, гибкий, уживчивый.
Не сердись на меня, но не много же ты знаешь, не такой он легкий, не такой уживчивый и уж не так прост, уверяю тебя, совсем и, не договорив, безнадежно развел руками.
Я хочу детей от него рожать. А ты меня все пугаешь и так и эдак. Возможно, он непрост. Но меня к нему тянет, как камень ко дну. Понимаешь?! Детей от него хочу. Какие ребятки выйдут, боже милостивый!
Лицо ее залилось ярким, багровым румянцем. Она вдруг устыдилась столь открытой невоздержанности своей, прямоты и ненасытного желания душой и телом принадлежать Селивёрсту. Помолчала, справилась с собой и улыбнулась:
А я мечтала первого сына в честь тебя, друга дорогого, Егорушкой назвать. Хорошее имя, как спелая рябинка круто во рту катается. Егорка-горка-багорка, и рассмеялась весело. Ты, Егорушка, не торопи меня. Я ведь ради него к любой жизни приспособлюсь. Лишь бы ему хорошо было, а я живучая, выдержу и в деревне. Он у меня единственный на всю жизнь! Другого искать не буду. Позовет и на Москву не посмотрю. Позовет и в Лышегорье поеду, да возьмет ли только?
И вздохнула тяжело и печально.
Егор уже в который раз за вечер ругнул себя за торопливость, но был доволен, что настроена она открыто и решительно.
Он проводил ее домой в Грохольский переулок, а вернувшись, о разговоре с Наденькой Селивёрсту ничего не сказал. И тут-то его осенило: «Что же я о Лиде не спросил, говорил ли он о ней. Но, собственно, мое ли это дело? Да и вряд ли Селивёрст станет таиться? Наверное, уж давно рассказал, а как же иначе».
Ночью ему не спалось, он ворочался и постоянно в мыслях своих возвращался к разговору с Наденькой, но не испытывал никакого удовлетворения, более того, какой-то неприятный осадок лег на душу и надсадно тревожил, беспокоил его. Отыскивая причины неудовлетворения, он все больше приходил к выводу, что ненароком поторопился, наговорил глупостей, и даже оскорбительных для Наденьки, как теперь казалось ему. Ведь очевидно, что у Наденьки с Селивёрстом много еще неясного им самим, несказанного друг другу. А оттого и неизвестно еще, как и куда все повернется. Лучше бы домой поехать, вот было бы к добру. И решил про себя, что завтра же и поговорит с Селивёрстом. «Поедем-ка мы в Лышегорье, а то, не ровен час, и действительно уговорит его Наденька остаться. А надо ли? Сомнительно».