Выглянув в окно, Селивёрст прежде всего посмотрел в сторону Ориона, но звездный час еще не пришел, небо было красновато-светлым.
Ну и подождем, подождем, что нам скажет верхняя звезда Ориона, неожиданное желание погадать позабавило его. А чего бы и нет? Поглядим, какой совет даст родовая звезда
И опять улыбнулся своей забаве, однако твердо решил ждать, когда взойдет звездное небо. А пока привалился на кровать, ему и отсюда было видно через окно то место, где должен был появиться Орион, да и незаметно для себя безмятежно уснул. И сон был странный, полный событий и происшествий совершенно невероятных, ранее с ним не случавшихся.
Будто бы сразу после гражданской войны он один, без Егорушки (про себя даже удивился этому), приехал в Лышегорье. И у дома, в котором жили они с тетушкой Еленой Петровной, его встречает молодая женщина, совсем ему незнакомая, и приветливо улыбается, вытянув вперед руки и ожидая, когда он ее обнимет. А он понять никак не может, кто бы это мог быть, и от неловкости даже шаг замедлил, надеясь хоть в последнюю минуту вспомнить и опознать.
Ты что, сынок, мамушку не признал? кричит ему с крыльца Елена Петровна. Да это же она, мамушка твоя, голубушка наша, Ульяна Петровна. Что же ты не узнал-то ее, господи-беда.
«Почему же она такая молодая? подумал Селивёрст. Ведь, пожалуй, одних лет со мной будет. Вот странно. Но раз тетушка говорит, что мать, так, наверное, и есть».
Он припал к плечу Ульяны Петровны, желая выразить чувства свои, как положено сыну.
Ну вот и встретились, привел господь и нас к счастливому часу. Пойдем в избу, сынок, пойдем, вот и хорошо, что жив-здоров, теперь все вместе и заживем ладно да складно, приговаривала Ульяна Петровна, мягко поглаживая его ладонью по спине.
А ему все это было чудно́ слышать, он дивился всему происходящему с ним.
В избе он не сразу заметил, что в комнате еще кто-то есть. А когда огляделся, то удивился еще больше. Справа, возле стенки, сидели Наденька и Лида на лавке. Обе ему кивнули тепло и приветливо и опять разговором занялись. Он попытался вслушаться в их речь. «О чем же они могут говорить?! И откуда они друг друга знают? Вот диво! Может, Наденька раньше меня сюда приехала и успела со всеми познакомиться? Но как они ладно сидят, как близкие подруги, что же это на свете делается? Может, сон все это, привидение? Какой же сон, если они со мной разговаривают?»
И Ульяна Петровна опять позвала его. «Нет, не ошибся я. Все живые». Предложила умыться ему с дороги.
Пока он вытирался, прихорашивался, Ульяна Петровна о чем-то с Лидой и Наденькой разговаривала. И так хорошо им всем было, и так ласково они друг другу улыбались, и все такие красивые, молодые.
Но особенно хороша и красива была Лида. Волосы белые в косу уложены, на голове красный платок, глаза синевой полны, и родинка на подбородке, в которую Селивёрст больше всего любил целовать ее. А под стать Лиде, и даже ничуть ей не уступала в красоте и молодости мамушка его, Ульяна Петровна. Он находил, что у него в лице есть сходство с ней, особенно когда она мягко и сосредоточенно глядела, слушая кого-то А душевная, светлая улыбка Наденьки столь охорашивала ее лицо, что казалось, милей и добрей нет человека во всем белом свете.
И хорошо было Селивёрсту сидеть с ними за одним столом, вести тихий, неспешный разговор, наслаждаться покоем душевным и любоваться каждой из них, испытывая величайшую радость, что женщины эти связаны с ним родством и любовью.
Селивёрстушка, вот и Дмитрий Иванович, необычно громко и торжественно сказала Елена Петровна, пропуская вперед гостя. Писали мы тебе о нем. В прежние времена он в ссылке у нас был
Селивёрст глянул на него с интересом. Впечатление производили непомерная худоба Шенберева и небывалый рост. А лицом он был совершенно неприметный, неяркий, и волосы, и брови, и ресницы, и усы серо-русоватого цвета, когда седина уже стойко забивает все остальные оттенки. Но улыбка была приятная, глубокая и отражалась теплом в глазах. «Должно быть, человек добрый, сердечный», подумал Селивёрст.
И легко шагнул навстречу Шенбереву. Они крепко пожали друг другу руки.
Снова все сели к столу, и разговор перешел к земельным наделам, которыми, как оказалось, занимался теперь уже командированный Шенберев.
Откуда столько земли возьмется, чтобы у каждой семьи своя большая пашня была? усомнился Селивёрст.
Вырубки леса будем вести, расчищать, туда, за Кокуй пойдем, за Васькин Лоб. Земли хватит всем, но поработать придется, ответил тихо Шенберев. Если этого не сделать, то всем можно нарезать лишь лоскутки. С лоскутков новое, революционное дело не начинается. Революции простор нужен.
У нас ведь не донские степи! улыбнулся Селивёрст. Всегда лоскуты делили. А что за Кокуем? Холмистая местность. Камни на возвышенности, болотина в низине. Руки оставишь, прежде чем эту землю сохой разрежешь.
Ну а как иначе? Шенберев в упор, пристально, посмотрел на Селивёрста. Как? Предложите!
Как хозяйствовали, так и дальше будем, Селивёрсту не нравилось, что Шенберев уже как бы все решил за лышегорцев, пашни Михея-лавочника, Тихона Бозуря поделим, отдадим их малоземельным. А большинство у нас имеют наделы, может, только не все земли хорошие. Здесь помещиков и прежде не было. Остатки русской вольницы.
Гордо сказал Селивёрст, желая внушить Шенбереву исключительность положения северян.
Верно-верно, вполне миролюбиво кивнул Дмитрий Иванович, только вопрос о земле и на Севере начало начал всей жизни, а в России в целом тем более. Как пойдет дело на земле, такова будет судьба революции. Нас, большевиков, враги еще много-много раз будут проверять именно отношением к земле, еще много раз будут пытаться поссорить нас с крестьянством, как это было в гражданскую войну. Земли надо дать крестьянину столько, чтобы она могла кормить большую семью его и государство, и кормить сытно. Россия страна отсталая и в массе своей голодная. А голодных всегда легко повернуть на неверный путь распрей, вражды, междоусобиц. Справедливое землепользование укрепит наши позиции, убедит людей в искренности и долговечности наших идей.
Все это, конечно, так. Но если мы начнем с вырубок и расчисток, до сытного пирога далеко. Каждой семье отдельно поднять свою пашню тяжело, это если только вместе, всей деревней тогда еще И то не уверен, что много земли возьмем.
Если не возьмем, Селивёрст Павлович, не выстоять нашей революции, уверенно сказал Шенберев. Поверьте мне, не выстоять
А в сознании Селивёрста сквозь сон непроходящий вертелось, что он где-то уже слышал это. Возможно, думал он, в полковом солдатском Совете, где они полным голосом, надрывая горло, до хрипоты спорили по ночам, как будут делить землю и пользоваться ею, когда вернутся домой. Но и тогда ему казалось, что вряд ли все одинаково хорошо будут хозяйствовать на земле. А стало быть, очень скоро одни будут получать больше других, жить будут лучше, тогда как же всех равнять Нет, равенства тут не предвиделось, и это мучило его, угнетая безысходностью мысли. Вот об этом Селивёрст и намеревался спросить Шенберева, когда в комнату вбежала Елена Петровна и закричала истошно:
Дмитрий Иванович, Селивёрстушка, спасайтесь, прячьтесь, банда Пузана идет за вами. Вплавь на лошадях через Мезень переправляется.
Селивёрст оторопело открыл глаза, огляделся. «Ну, чудно́, подумал он. С воды родниковой, что ли, такие сны, будто в жизни все это происходит. Чего только с человеком не бывает от дум неусыпных, если нет покоя даже во сне» Полежал так с открытыми глазами, дивясь всему увиденному, и опять уснул
А только что виденный сон будто и не прерывался. Виделось ему, что в сумерках вернулся он домой, а Ульяна Петровна вся в слезах, от волнения слова выговорить не может. А когда немножко успокоилась и дыхание перевела, то объяснила, что Костя Пузан, сын Михея-лавочника, сам приходил за Шенберевым и Селивёрстом. А не найдя их, с собой взял под залог Лиду и Наденьку.
Если вы к ним не явитесь до завтрашнего утра, то банда их увезет с собой в Тайболу. «Вот и пусть выбирают», сказал Пузан. С тем и ушли
Где он прячет, не знаешь?
Я посылала ребятишек, так они сказывали, что Пузан у себя в доме их держит.
Тогда вот что, мамушка. Я пойду к Пузану, а ты поднимись вверх по ручью, там, у поворота на Кокуй, Шенберев ждет меня, веди его домой.
Селивёрсту снилось, будто бы он уже у Пузана. И дом поджег со двора, а сам поспешил в комнаты, рывком открыл дверь, держа наготове наган. В первой комнате было темно, кто-то завозился на печке, забормотал что-то во сне. Он огляделся. Сквозь дверную щель из дальней комнаты пробивался свет. Трое мужчин сидели за столом спиной к нему, а лицом Лида и Надя. Селивёрст облегченно вздохнул. «Сама судьба обо мне позаботилась».
Лида и Надя увидели его и замерли в испуге. Он дал им знак, чтобы они поднимались из-за стола. А сам отступил обратно в темноту.
Вы куда, мои хорошие? А, понимаю! Одних мы вас никуда, ни-ни, шаловливо-угрожающе Пузан поднял палец, хихикнув игриво и мерзко, добавил: Я сам за вами догляжу.
Как только Костя ступил с порога, держа свечу в руках, Селивёрст со всей силой ударил ему в затылок рукояткой нагана. А огонь уже подбирался к стенке, к верхним сенным стеллажам. Селивёрст держал Надю за руку, а Лида шла следом. Когда они были у ворот, Лида, шепнув, чтоб они ждали ее у амбаров, вернулась. Селивёрст отвел Надю за амбары, подождал секунду-другую и кинулся снова ко двору. Огонь уже вырвался с повети. Дымом заволокло стойла, было душно. Селивёрст сквозь сон закричал громко, на всю комнату:
Лида, оставь их, поветь сейчас рухнет!
Селивёрстушка, не могу, они ж живые, не могу.
Селивёрст несдержанно выругался и побежал открывать ворота. Лошади бешено устремились за ним и, сбив его, понеслись вон со двора. Падая, он увидел, как дальний угол повети рухнул и огонь поглотил Лиду. Он чувствовал, что ему уже не встать, и с болью подумал: «А как же там Наденька без меня? Кто ее защитит, кто позаботиться?» И черная, непроглядная тьма надвинулась разом, накрыла его своим тяжелым покрывалом. Боль разом стихла, тело онемело, утратив способность что-либо чувствовать. «Вот и пришел мой час»
Селивёрст открыл глаза, была сумеречная белая ночь. В ушах еще стояли предсмертные слова Лиды, и грудь болела, словно по ней действительно прошел табун лошадей.
Фу-ты, страхи-то какие, на войне такого не переживал. Может, зелье Марфино тому виной, а может, мысли мои бедовые творят всякие несуразности
Глазами он неожиданно уперся в созвездие Орион, вспомнив, что перед сном ждал его появления. Теперь оно висело низко и тускло светило сквозь молочную пелену летних сумерек. Он попытался отыскать верхнюю звезду и не нашел ее на месте. Встал с постели, высунулся в окно и тщательно осмотрел весь рисунок Ориона, но верхний угол был размыт и не проглядывался.
Видно, припоздала, а может, еще и рано, ночь только начинается.
Он сел к окну, поглядел в поле, было тихо, безветренно. Опять вспомнилось виденное во сне и Лида, и Надя, и мать, и тетушка, и неизвестно откуда явившийся Шенберев, что теперь его больше всего привело в изумление.
Чудно́, чудно́, да и только. Будто я с ним с живым поговорил, до того все ясно вижу и помню. А человек-то и впрямь, должно быть, интересный был, непростой. Вот те и сон, лекрень возьми. А Наденька с Лидой сидят и разговаривают как подруги. А может, так и было бы, узнай они друг друга А теперь их нет никого, кроме Наденьки. Выходит, что самой судьбой она мне завещана.
Растревоженный сном, он стал думать о Наденьке, вспоминать всякие случаи и оказии. Мысль его, блуждая, блаженно набрела на дни, когда они жили у Припяти, косили сено, а по ночам уходили по тропинке вдоль реки.
«Почему так все устроено в жизни моей, думал он, что лучшие дни всегда связаны с летом, сенокосом. Как это так у меня получалось?» И улыбнулся тихо в темноте, находя в этом совпадении особую примету судьбы.
А пришедшие на ум воспоминания о Наденьке он не стремился заглушить, физически ощущая тепло тех безумных ночей на Припяти, первых счастливых ночей с Наденькой.
Селивёрст припомнил, что жил тогда как в бреду, тосковал, страдал в ожидании каждой встречи. Только теперь он начинал понимать, что узнал с Наденькой что-то совсем новое, неизвестное ему прежде по отношениям с Лидой, что-то таинственно магическое, действовавшее на него с поразительной остротой, болью и потом блаженно растекающей по всему телу истомой. Нетерпеливая дрожь Наденьки передавалась ему, захватывала его, как только они оказывались рядом. И стоило им остаться наедине, как Наденька неистово обнимала его, прижималась к груди, нервно ворошила волосы его, бороду.
В такие минуты она особенно нравилась ему, хотя он непомерно робел перед страстью ее, открытостью чувств и желаний. Но приятное нетерпение, сладкое и беззащитное, захватывало его, и он отдавался нахлынувшему наваждению, погружался в крепкий, здоровый настой запахов Наденьки, будто входил в июльский лес, полный благоуханной жизни.
Он целовал ее в живот, мягкую волшебную округлость пупка, где сходились в одну точку, один узел, тепло и кровь, где жизнь плыла размеренно и упруго, как вода на большой глубине. От прикосновения губ тело ее вздрагивало, словно ужаленное осой, и медленно возвращалось к жизни, пережив мгновенный счастливый шок.
И еще ему нравилось, когда в этом неистовстве страстей она произносила слова, не менее страстные, безумные и совсем для него неожиданные, никогда не слышанные им прежде:
Ты мое божество, моя желанная нежность, море мое, и ласково целовала его в закрытые глаза мягкими теплыми губами, мой вечношумный океан, мое блаженство, мой кудесник, и дышала прерывисто стесненно.
Сначала слова Наденьки смущали его, они казались ему непозволительно откровенными, даже слишком прямыми, несмотря на нежную легкость, словно хотели подсказать ему меру поведения. Но скоро он почувствовал, что огонь их передается ему, возбуждает, освобождая стесненные силы. Никогда Селивёрст не испытывал такой головокружительной податливости женского тела и такой власти над женщиной. В эти минуты он любил только ее одну, только ей принадлежал. Комок страстного влечения подкатывал к горлу, он терял сознание и сквозь сгустившуюся пелену опять слышал слова Наденьки:
Селивёрстушка, «медведушка» мой, божество мое долгожданное, затеряемся здесь среди лугов, заблудимся, а?!
И такая благодать сходила с небес, что он не слышал уже слов, лишь голос ее, как ливневый дождь, проникал в него.
Как же я смогу без тебя?! Голос вот-вот сорвется, заклокочет в сдавленном плаче. Хочу быть с тобой всегда, тебя любить. Что же молчишь, «медведушка» бессловесный, радость моя огненная, шальная, единственная. Как же я боюсь потерять тебя.
И Селивёрст чувствовал, что страх Наденьки передается ему, и от мысли, что он может потерять ее, останавливалась кровь, стыли губы и больно ломило в висках
Он торопливо скинул одеяло и поднялся с постели, понимая, что уже не уснет до утра от этих бурных, взбалмошных воспоминаний. Он стал ходить по комнате из угла в угол, пытаясь успокоиться и хоть как-то сбить нервное возбуждение. И только тут почувствовал, что на нем от пота насквозь промокла рубаха.
Эко, какую работу я себе задал, он стянул рубаху и бросил ее на лавку. А может, на здоровье повернуло?! И его осенило глянуть еще раз на Орион. Авось угол-то и прорисовался.
Он высунулся в окно и внимательно оглядел верхний край Ориона. Звезда верхняя действительно припоздала, теперь она была на месте, хотя рассмотреть ее было нелегко. Она тускло мерцала, посылая слабые-слабые сигналы света, которые с большим трудом, но пробивались сквозь белесые облака.
«Да, к чему бы это, то ли к здоровью, то ли к отъезду в Москву?! А может, к тому и другому Поеду-ка я к Наденьке». Мысль эта вызвала удовлетворение и покой, он пересилил надолго затянувшееся внутреннее сопротивление.
Утром Маша застала его на ногах. Он бодро ходил по комнате и сам готовил себе еду.
Я же оставила тебя вечером полумертвым, или мне показалось? удивилась Маша.
Живучий я, девочка моя, живучий. Ты лучше скажи, а где Костя Пузан, сын Михея-лавочника?
Убили. Тимоха его застрелил.
Как это?!
Когда тут англичане с беляками были, Костя с ними крутился. А потом, после их ухода, остался в Тайболе, банду сколотил и грабил по деревням, сельсоветских людей убивал. У нас тогда в сельсовете председателем уже Семен Никитич был.