Лидина гарь - Арсений Васильевич Ларионов 16 стр.


 Это что же, Елуков Семен Никитич?

 Он-он, как только беляков прогнали, он сразу же и вернулся в деревню.

 Мы ведь с Егорушкой и Семеном в один день уходили в солдаты.

 У Семена Никитича служба-то, говорят, легкая была,  Маша улыбнулась,  царя-батюшку охранял. А потом с большевиками Зимний брал. И все же домой раньше всех поспел и прямо чуть не в лапы Косте Пузану. Да мужики вступились за него. Вот тогда-то Костя и попытался было ускользнуть, оставив банду в селе, да, кстати, Тимоха подвернулся и застрелил его.

 Сон-то оказался в руку, вот бисова жизнь.  Селивёрст по-бабьи хлопнул руками по бедрам.  Все это верхняя звезда Ориона события в один узел сводит.

 Какой сон?  озадаченно спросила Маша.

 Так, к слову пришлось.  Ему не хотелось говорить Маше обо всем случившемся ночью, и он перевел разговор на другое, что тоже его занимало в это утро:  Скажи, а Татьянин крест в Высоком заулке стоит?

 Стоит, а что ему сделается. Отец прошлой весной его выкопал, просмолил, завернул как ребенка в новую берестину и снова поставил. И опять стоит, людей смущает да страхи наводит.

 Какие страхи!

 Да всякое рассказывают. Я его стороной обхожу, боязно.

 Так ведь крест-то ваш родовой, именем твоей бабки Татьяны назван, а ты боишься.

 Боюсь,  она застенчиво улыбнулась,  вчера заговоры-то читала-читала, а сегодня всю ночь снился мне Лука Кычин, покойничек, и все пугал, и все стращал, чтобы я больше этой книги в руки не брала.

 Не бойся, Кычин из могилы тебя не достанет.  Селивёрст добродушно рассмеялся.  Умеем мы себя запугать и сами неволю душе своей творить. Много еще в человеке, Маша, всяких страхов, сколько времени пройдет, пока человек от них освободится и станет в полном смысле вольным.

 Да как же без страхов? Тогда человек будет невесть что вытворять, натура-то человеческая темная, коварная, ее только страхами и обуздать можно. Того бойся и не делай, этого бойся и не делай. А тот, кто не боится ничего, уже и не человек, его бояться надо.

 Тогда и жить, Маша, не надо

Она посмотрела на Селивёрста, и взгляд ее выражал недоумение и непонимание.

 А как же иначе, в деревне все так живут, не знаю, как в городе. Во всем примета страха, редко радости.

 Потому и зовут нас, деревенских, «темными», всего-то мы боимся. А вот заживем, Маша, по-иному, без страхов людских, подожди, заживем.

 Не знаю, Селивёрст Павлович, не знаю. Как это быть в лесу и не бояться, или в грозу от молнии не прятаться, или власти Кычиных и лихомани Кости Пузана не опасаться, иль вот такой беды, как на тебя свалилась, эдакая хмарь да маета, что и самая крепкая ель не выдержит. А злоба людская, зависть, наговоры, молва стоязыкая Нет, Селивёрст Павлович, человеку есть чего бояться и опасаться. Есть

 А если все переломить, лучшее в человеке поднять, чтобы оно пересилило дурное.

Селивёрст долго и внимательно посмотрел на Машу, словно пытался утвердиться, понимает ли она смысл слов его.

 Пересилить в человеке дурное и возвысить в нем лучшее, доброе, вот для чего революция отстранила от власти один класс и привела другой, способный это сделать. Правда, нелегко это. Не одним днем решается, но возможно

 А как у нас? Кто тут тяжесть-то эдакую возьмет на себя?! О том подумал? Правдолюбцев да правдоискателей не больно много тут

 Чего уж ты мужиков наших так обижаешь? Есть тут крепкая кость, та, что за справедливость голову отдаст. Это у нас, Маша, от ушкуйников еще в крови.

 Оглянись, людей-то еще не видел. Вот надёжа те, кто помоложе. Из деревни куда нам бежать? Где нас ждут? Вот о нас, детях наших вам и заботиться надо, чтобы в люди вывести, чтоб не в няньках да в поле мы с малолетства пропадали, а за партой. Тогда, может, и толк будет. А пока-то кругом темно, куда ни глянь

Он посмотрел на нее не без удивления, не ожидая ни этой широты, ни этой, не по годам, рассудительности разума, способного оценить все происходящее и будущее столь реально. Он не остановил ее, чувствуя, что в словах, которые произносила она с таким неподдельным жаром, звучали голоса других людей, выражающих разные силы в лышегорском мире.

 В деревне говорят, что ты у нас не жилец, командировочный. Стало быть, уедешь?  Маша вопрошающе посмотрела на него.

Селивёрст промолчал. Ему не хотелось говорить о том, что он не решил еще сам. Маша, словно почувствовав это, чуть задержалась на полуслове, но продолжила:

 Так что на тебя рассчитывать не приходится. Семен Никитич Елуков учится полгода в Архангельске, не ровен час, может и не вернуться. Прокопий Васильевич  человек хороший, добрый, и ума палата, и у ссыльных за долгую-то жизнь кое-чего поднабрался, но ему ли это перестраивать, силенок-то у него на собственное поддержание еле хватает. А чтоб других вести? Не тот он человек. Вот и остаются наш Егорушка да Тимоха. Но Тимоха  шут деревенский, с ним смеяться или плакать можно, а не жизнь перестраивать, хотя умом и вышел, ничего не скажу. Егорушка один вряд ли что сделает. Выходит, что много людей в деревне, а головы у нас нет, а без головы ни одно дело, да еще столь тяжелое, не спорится. Вот если бы все вместе  друг за друга, и другие мужики  за нами, а уж тогда мы  сила!

 Маша, а кто речам таким научил тебя?  улыбнулся Селивёрст.  Или устами младенца глаголет истина?

 Да ведь если человек не глухой, на народе все услышит  и хорошее, и плохое. Вот и говорят, революция  дело стоящее, только ей у нас тяжело будет прижиться. Глянь, вон сколько у нас еще супротивников. Одно семейство Михея-лавочника чего стоит. Хотя они теперь и без головы, но своего не упустят. Старуха-то Михея слова другого, как голодранцы, и не знает. Так и жалит, так колет всех нас. Желчью исходит, что поприжал их Семен Никитич, так же и другие, те же Бозури Муку на своей мельнице мелют только по выбору, нам ответ у Тихона Бозуря завсегда один: «Ваш Егорка-то в командиры красные подался, нашего брата жмет, а мы вам муку вразмол подавать будем. Это было бы не по-товарищески». И нагло так смеется в лицо. А ведь вроде бы и власть-то уже наша, но мельница по-прежнему у него. Отец и ездить перестал к нему, мужиков все просит. А беднота без своей мельницы  как и без земли. Крепко они еще тут, Бозури-то, сидят, и сила у них немаленькая. Разом не вырвешь. Или тот же дьякон Шванёв  тихо-тихо, а слова шепчет в исповедях вредные. И отца Василия бранит за сочувствие бедноте.

 Ты что, в церковь ходишь?

 Да ведь сам знаешь, рвения большого к церкви-то у нас нет, не воспитаны на этом. Так, соблюдаем порядок, как все Случается, хожу иногда на вечерню с Ульяной, Егоркиной дочкой.

Селивёрст, поражаясь про себя, думал, как эта девочка легко и ясно высказывает его собственные мысли, к которым он многократно возвращался.

 Вот какие дела-то будущие  невеселые, Селивёрст Павлович.

 Так думаешь только ты?!

 Люди так думают, Селивёрст Павлович. И ждут, что ты останешься в деревне. А то вот Егорушка что-то больно хлопочет, чтоб ты уехал. Это всех беспокоит. Мужики считают, с твоей-то головой понадежнее всем было бы. Так что вези свою москвичку к нам, если дорога тебе судьба Лышегорья.

 Уж не уполномочена ли ты, Маша, со мной переговоры провести?  Он весело рассмеялся, немало удивившись серьезности, с которой она с ним разговаривала.  И чего это ты москвичку вспомнила? Наслышана, что ли

 Люди полагают, что такой видный мужик, как ты, не без внимания же женского столько лет жил И в Москве опять же больно долго вы каждый раз задерживались. По месяцам-то мы высчитали.  Маша сметливо подмигнула, полагая, что возразить ему нечем.

 Думаешь, не без внимания?  как-то совсем отвлеченно и безучастно переспросил Селивёрст.

 А все так думают,  спокойно ответила Маша и, помолчав, добавила со всей непосредственностью девочки:  Ну вот, если поедет она к тебе, с детьми или без детей, вези. Поживите, нашу жизнь направите, и поезжайте себе в Москву.

 Направить жизнь! Ты считаешь, это можно сделать легко и быстро? В три-четыре года?  Голос его зазвучал твердо, резко.  Нет, девочка моя, для этого потребуется вся жизнь  не только наша с Егором и Семеном, а еще и после нас, столько, что и посчитать трудно, опрометчиво было бы точно назвать

Он посмотрел на нее внимательно.

 Жизнь-то твоя нужна нам,  Машу не смутила его резкость,  нам, твоим односельчанам, родне твоей кровной, поди, пол-Лышегорья с тобой в родстве прямом,  и уже энергичнее, запальчивее опять заговорила:  А в городе ты для кого все это будешь делать? Для общества? Почетно, слов нет, общество тоже без таких, как ты, прожить не может. Но ты лучше за своих возьмись. Худо ли  целый род, село целое в люди вывести?  говорила она дерзко, и тем острее, беспощаднее были ее слова для Селивёрста.

 Все это, Маша, вещи, конечно, серьезные, очень серьезные, и в один миг не решаются,  вяло, нерешительно отвечал он.

 Да уж не шуточные, ясно,  в тон ему подхватила она.  Только вот не пойму, чего это Егорушка тебя торопит и даже больного выпроводить в Москву норовит?!

 На службе я, Маша, командировка давно кончилась, а я в постели больной валяюсь,  несколько сконфуженно объяснил Селивёрст.  Егорушка  человек заботливый, беспокойный, волнуется, как бы чего плохого не вышло. Вот и торопит

 А чего выйдет, если ты в лежку лежишь. Опять же понятно, тяжело тебе пережить все, что с Лидой случилось. Но то, что случилось с ней, вовсе не постыдно.

 Кто же говорит, что постыдно, ты что, Маша? Лида для меня  свет в окошке, на эдакое дело решилась ради людей, ради Лышегорья

 Так вот и ты решись,  бойко вставила она.  Лучше помянуть ее нельзя, чем прожить тут, в памяти ее храня. И творя людям добро.

 Ой, Маша, и норовиста ты,  он улыбнулся печально.  Я решил, что еду в Москву. Поправлюсь и поеду. Все вроде бы за это

 Один Егорушка за это. Я давно заметила, что он тебя к этому ведет. А зачем ведет, и сам, видно, не понимает. Ему-то без тебя тяжелее будет, чем всей деревне. Так ведь? А может, у вас промеж себя тайна какая есть.  Она озорно присвистнула.  Ой, не зря он тебя выпроваживает, это в селе всем в глаза бросилось. Только ты еще раз сам подумай, где тебе жить и с кем дело вести.

 Давай-ка, Маша, завтракать,  перебил ее Селивёрст, желая перевести разговор, принявший столь неожиданный для него оборот.  Голодный я что-то

 Немудрено,  согласилась Маша.

В застолье они говорили о вещах совсем незначительных, житейских  о сенокосе, грибах, рябиновых грозах  и уж больше не возвращались к коренным переустройствам мира, Лышегорья и судеб их собственных. Маша, отметив про себя, что Селивёрст действительно выглядит бодрее и подвижнее, оставила его, пообещав зайти к полудню и накормить обедом

Селивёрст остался один в полном душевном смятении. Он мысленно возвращался к разговору с Машей и опять думал о силе революции, взметнувшей гигантским гребнем человеческие судьбы. Он думал о сокрушающей силе этого гребня и о силе здоровой, еще не вызревшей во всю мощь, пока больше желаемой, нежели существующей.

Но эта сила не коснулась еще истощенного ума человека, его пороков, его бедности. Он опять погружался в противоречивую полемику собственных мыслей и доводов. Новый человек, рожденный революцией и воспитанный новым укладом, новым образом жизни?! Вот где судьба и воля революции будут всерьез решаться  на жизнь или на смерть. Но что я для всей России? И каков будет мой вклад в Москве?! Права Маша, там ли мое место?! А вот Лышегорью дать новую жизнь, пожалуй, смог бы и я. Тут у меня хватило бы и ума, и сил, и знаний, и опыта? Хватило бы!

И чем дальше и настойчивее он думал об этом, тем яснее в нем пробуждалось сознание, что он не так уж и волен, не так свободен и независим от судьбы родного села, как ему казалось прежде

В состоянии этого смятения и застал его Тимоха, нежданно-негаданно явившийся в гости.

 Здорово, Селивёрст. Как живешь, пошто долго маешься в постели, тришкин твой кафтан  Сам, легко припав на колено, наклонился к груди лежавшего Селивёрста и будто врач хотел сердце его прослушать.

 Неровно дышишь, неровно.

И звонко рассмеялись оба.

 Чудишь все, Тимоха, чудишь. И годы тебя не берут.

 А чего они меня возьмут, когда бес во мне сидит. Все мне надо бегом, вприпрыжку, скоком, а то, боюсь, не успею, дело революционное без меня состоится.

 Маша говорит, ты слабый тому помощник. Слов много говоришь, а чтобы

 Ты брось мне,  перебив его, сердито отмахнулся Тимоха.  Манька, что она понимает. У меня замыслы, Селивёрст, великие. Хочу, чтобы коммуна у нас была.

Он вскочил со стула и начал спешно ходить, скорее, даже бегать по комнате, размахивая руками и повторяя:

 Вот затея так затея. Я, как узнал, уж которую ночь не сплю. Все думаю. Эко лихо  все равны в работе, за одним столом, все ответственны друг перед другом, все добро творят и поровну делят. Скажи, Селивёрст, стоящая затея. Нет, это золотая мысль. Только так на земле можно работать без распрей. Но!..

Он вдруг резко остановился у самой постели Селивёрста, уперся в него глазами и медленно произнес:

 Но я убежден, что без тебя создать такую коммуну в Лышегорье нельзя. Ты у нас человек благомыслящий И без тебя нельзя. Ты должен быть головой всему делу.

 Когда это ты решил?  улыбнулся Селивёрст.

 Сегодня ночью!

 Ну и ночь сегодня была, сплошные сновидения.

 А я не спал,  вспылил Тимоха.  Я думал, и никаких снов, тришкин тебе кафтан.

 Не сердись. Я о себе, у меня были сплошные сновидения. Ты знаешь, кого я убил сегодня ночью?

 Убил Скажешь тоже.

 Убил Костю Пузана

 Эко, всякая нечисть тебе снится

 Не только нечисть. Я и Шенберева видел, разговаривал с ним, и тоже о земле, и как наделы производить, и как дело в деревне вести.

 Я  против наделов, я  за коммуну! Шенберев, если бы жив был, возглавил коммуну. Он в деле революционном знал толк, даром что барин. А без него только ты можешь. Не зря его видел во сне, не зря.

Тимоха вдруг вытащил откуда-то газету «Беднота» и сунул ее Селивёрсту.

 Читай вслух, и обсудим, как это у них там все получилось. Я весь горю от нетерпения. Обсудим, и завтра же я пойду по дворам. К моменту, как ты поправишься, коммуна будет готова приступить к делу.

 Ну, Тимоха, ты неисправим, торопыга, смотри, споткнешься, упадешь да и не встанешь. Сердце собьется.

 Читай, моего сердца еще хватит на коммуну. Читай и думай, как нам все применить у себя.

Селивёрст прочел, как пятнадцать крестьянских дворов деревни Небытково на Алтае вместе с приехавшими к ним семьями ивановских рабочих создали коммуну. Заметка была небольшая. Точнее, даже не заметка, а письмо коммунаров к Ленину с просьбой одобрить их начинание и дать согласие, чтобы коммуна носила имя его.

 Тут про дела-то ничего не написано?!

 А что тебе надо расписывать, как они собрали на один двор десять тощих меринов и пять дохлых коров Сам сообразишь. Ты идею оценил? Чуешь, как крупно мужики мыслят, а остальное мы и сами придумать можем. В таком деле умному  воля, дураку  гроб с музыкой. Люди ленинскую коммуну творят! Чуешь, куда история поворачивается. Вот дело, разве в городе такое завернешь? Не зря рабочие из города на Алтай поехали революцию творить, не зря. А у нас какой размах, разве сравнишь с Алтаем. Ой, Селивёрст, за дальний горизонт мужики глянули ой за дальний. И мы не отстанем, лекрень его возьми.

 Ну, и лихой же ты, шуми-шуми дальше, шуметь  не работать.

Но в душе Селивёрста что-то шевельнулось, ожило, где-то в глубине души его вдруг опять затеплилась давно угасшая надежда поработать на земле товариществом, артелью, мысль близкая ему и дорогая.

И вообще-то, он, как и Тимоха, принадлежал к тому типу русских людей, ум которых вспыхивает мгновенно от нового толчка давней мысли и опять она движется свободно, вольно, легко, будто и нет перед ней никаких преград, способных поставить ее в тупик. И уж в согласии с мыслью неутомимо работает воображение. А сила воображения бывает столь велика, что способна открыть перед человеком в самой невероятной, абстрактно-фантастической мысли человеческие интересы, вполне земные, близкие, волнующие каждого. Вот и мысль Тимохи о коммуне в Лышегорье упала на благодатную почву. Тимоха знал это и неистово тормошил Селивёрста, чтобы он сейчас же поддержал его и они вместе представили во всех деталях и подробностях всю грандиозность Тимохиного замысла.

Назад Дальше