И так жалобно она просила, так тревожно звала, что от мольбы ее сердечной и неуемной у людей душу переворачивало и мурашки по спине шли. Бросятся бабы ее уговаривать, утешать, уведут домой, успокоят. Затихнет она на день-два. А там, глядишь, к реке пойдет.
Спустится с угора, сядет на большой валун у самой воды и глядит-глядит в журчащий по камням поток, как в зеркало, будто кого-то высмотреть хочет И начнет опять причитать со стоном да мольбой так, что эхо, стремглав, страданиями ее воздух наполнит:
О, белая лебедушка, слетай в чистое поле, за синее море, за крутые горы, за темные леса, за зыбучие болота, отыщи моего милого, сердечного, моего Димитрия Ивановича, протяжно зовет она. Скажи ему, лебедушка, что не могу я ни жить, ни быть, ни пить, ни есть все на уме его держу, господи-беда. Лишь он милее свету белого, милее солнца теплого, милее луны прекрасной, милее всех и даже милее сна моего сладкого во всякое время и во всякий час. И нет мне больше жизни без него ни днем, ни ночью, ни утром, ни вечером Тоска меня съедает и тело сушит. О-о-о, господи-беда
И так часами она стенает и причитает, пока силы совсем не покинут и не падет она в полном изнеможении, прокричав весь голос свой, но так и не дождавшись ответа от Дмитрия Ивановича. В селе все чаще стали беспокоиться, как бы она руки на себя не наложила. И увидев в очередной раз Лиду у реки, ребятишки спешно летели к Илье Ануфриевичу
Дом Лида запустила, хозяйские дела забросила, скотина на дворе стояла некормленая. Родня с ней совсем измучилась. И с наступлением холодов отец взял ее к себе, чтоб сообща, всей семьей, помочь дочери преодолеть недуг.
Однако Лида потихоньку сбегала в свой нетопленый дом, закрывалась в комнате Дмитрия Ивановича и сутками просиживала одна, обложившись со всех сторон книгами Шенберева единственное напоминание, оставшееся о его жизни в доме. После смерти Дмитрия Ивановича Лида аккуратно уложила книги в большие ящики. Илья Ануфриевич все ждал, что кто-нибудь из Шенберевых попросит выслать их. Но время шло, а никто не просил.
Лида открывала ящики и выбирала те книги, что когда-то зимними, тягучими вечерами Дмитрий Иванович любил читать ей вслух. Она нежно гладила обложки книг, словно самого Дмитрия Ивановича хотела приласкать. Отыскивала в них памятные страницы.
«Вокруг себя на все глядит, и все ей кажется бесценным, произнесла она полушепотом. Все душу томную живит полумучительной отрадой»
Она услышала, будто вслед за ней, повторяя слова, звучит негромкий, приглушенно потрескивающий голос Дмитрия Ивановича. Прислушалась, голос пропал, помолчала и снова продолжила:
«И стол с померкшею лампадой, и груда книг, и под окном кровать, покрытая ковром, и вид в окно сквозь сумрак лунный, и этот бледный полусвет»
Ей показалось, что голос его звучит все явственнее и настойчивее. Она невольно стала читать чуть медленнее и глуше, чтобы лучше слышать его
«Татьяна долго в келье модной как очарована стоит. Но поздно. Ветер встал холодный. Темно в долине. Роща спит над отуманенной рекою», теперь голос его вторил слово в слово
О, господи-беда, да неужели это ты? Как голос-то близко, и слова все твои, тобой так читанные
Она резко повернулась да и обмерла. На пороге у двери стоял он, тихо, приветливо улыбаясь:
Читай дальше, Лидушка, читай, не беспокойся, я посижу рядом с тобой и послушаю.
Да ты ли это, Димитрий Иванович, господи-беда, уж не схожу ли я совсем с ума!..
Она протяжно застонала от боли жгучей, пронзительной.
Это я, Лидушка, я. Только ты не гляди на меня, больно худой я стал и немощный. Земля-матушка грудь мне продавила, дух-то давно отлетел, и лицо мое ссохлось, пожухло как лист опавший.
Да ведь хорош ты, Димитрий Иванович, и лицом пригож, что наговариваешь на себя. Неужели глаза мои видеть перестали, и вся подалась вперед.
Ты не подходи, Лидушка, не мучай себя. Я посижу рядом, тебя послушаю и уйду, голос его звучал глухо, болезненно, а ты читай там, где Татьяна прощается с родными местами, помнишь, как мы любили с тобой эти строки.
Неужто помнишь?
Все помню, каждый день нашей жизни с тобой, счастливой и неповторимой. Во снах часто, по многу раз, все мысленно проживаю. Да что было не вернешь Он вздохнул тяжело. А ты читай, и не торопись, стих у тебя звучит как легкокрылая музыка. Хорошо-то как слушать тебя. Стих летит и не гаснет. Читай, Лидушка.
Да смогу ли, Димитрий Иванович, я ведь никогда вслух при тебе не читала.
Как не читала. Я все дни тебя слушаю, а сегодня решил на тебя посмотреть, вот и показался.
Что же ты мучил меня столько времени, давно бы открылся?..
Ну да в том явлении моем что, кроме печали Только ты читай и не оглядывайся, а я у тебя за спиной сяду, хорошо?! Читай то место, что я прошу.
Смогу ли я, господи-беда?..
Сможешь. В тех пушкинских строках наше с тобой утешение вечное Читай, настойчиво повторил он и сел на стул возле окна.
Лида медленно повернулась к столу, в груди ее все отяжелело, набрякло, она с трудом перевела дыхание, пытаясь успокоиться, унять волнение, но справиться с собой не могла и невольно обернулась в сторону Дмитрия Ивановича.
Я тут, читай, Лидушка.
Да-да
И стала искать нужную страницу. Потом по-девчоночьи всхлипнула плаксиво и принялась читать там, где взгляд ее выхватил волнующие строки:
«Вставая с первыми лучами, теперь она в поля спешит и, умиленными очами их озирая, говорит: «Простите, мирные долины, и вы, знакомых гор вершины, и вы, знакомые леса; прости, небесная краса, прости, веселая природа; меняю милый, тихий свет»
Лида всхлипнула и опять оглянулась в сторону Дмитрия Ивановича. Но он сидел погруженный в себя, завороженный стихом, печальный и таинственный.
Ты что же, Лидушка, остановилась? и поднял на нее усталые глаза.
Тяжко мне, Димитрий Иванович, читать это
Еще немножко, а то уж и уходить надо.
Как уходить? простонала она. Разве ты не совсем пришел?
Нет, только посмотреть на тебя.
Лида не выдержала и бросилась к нему, желая обнять, прижаться и замереть в объятиях!
Но Дмитрия Ивановича уже не было в комнате, она сбила пустой стул, дернула дверь, больно ударилась о косяк, упала, вновь вскочила, завертелась по кругу, скинула крючок, выскочила в сени. Дмитрия Ивановича и след простыл.
Вечером Илья Ануфриевич нашел ее в холодной комнате среди раскиданных книг, заплаканную и совсем обезумевшую от горя. Подогнал сани, завернул Лиду в шубу и вновь отвез домой. А дом Селивёрста заколотил и ворота, и двери, и окна.
Лида пролежала в постели почти до самой весны. Все диву давались, что болезнь ее оказалась столь непоправимо глубокой и затяжной. Случалось и прежде, когда душевная хворь на кого-то из лышегорских девушек находила. Страдали они, мучились, но шло время, и постепенно возвращались к заведенному порядку. Конечно, тускнели, однако жизнь брала свое и приносила хоть какой-то покой. А тут чем дальше, тем болезненней, горше и мучительней становилась жизнь Лиды. Совсем как дитя малое стала, ни ума ни разума, лишь тихая, гнетущая тоска занимала ее всю без остатка.
И уж те немногие, кто еще осуждал ее за невоздержанность, за измену Селивёрсту, теперь проникались сочувствием, понимая, что прихотливая плоть, пусть даже самая пылкая, необузданная, так долго властвовать над человеком не может. У невоздержанной страсти жизнь всегда бывает скоротечная, короткая, как дождь июльский прошумит падучим ливнем, пусть даже обильным, но глядишь опять солнышко сверкает и жизнь тешится в теплых лучах.
А с наступлением весны, когда кругом подсохло и трава молодая в добрый рост пошла, Лида как-то днем ушла из дому и пропала. Кинулись искать, но не тут-то было, как сквозь землю провалилась.
Лишь недели три спустя кто-то случайно встретил ее на лешуковских пашнях в Верхнем заулке. Окликнул, но она, не оборачиваясь на зов, перешла поле и скрылась в березняке.
Илья Ануфриевич с сыновьями поспешил туда, но сколько они ни ходили, ни кричали, по кустам ни шарили, Лиду так и не встретили. Илья Ануфриевич не успокоился, каждый день отправлялся на поиски, и все безуспешно. Наконец старики лышегорские, видя, что зря он силы тратит, стали его уговаривать: «Брось ты, Ануфриевич, маяться. Раз она жива, да в лесу, то лес и вылечит ее, и разум вернет. Нет лучше лекаря от печали и душевной тягости, чем лесной покой. Не мешай ей, пусть так поживет».
За посевными заботами весна прошла незаметно. Лето наступило, и уж осень багряным холодом дохнула О Лиде ни слуху ни духу. Все лето ее никто не видал.
Снова Илья Ануфриевич забеспокоился, сыновей в соседние села послал поспрашивать, ненароком не встречалась ли кому-нибудь она.
Но никто Лиду не встречал.
Разом и время осенней охоты подоспело. Мужики, как водится, снарядились в самые глухие места, на дальние озера, в глубь лесов, где обитали дичь непуганая и зверь неосторожный.
Сам Илья Ануфриевич собрался на медведя. Подобралось с ним человек пять. Поднялись они в верховья речки Тюрино. И вышли на след рослого медведя. Да решили не спешить, подождать до зари, уж брать, так наверняка.
Вечером сидели у костра, ну и, как обычно, веселили друг друга охотничьими небылицами. Вдруг за спиной у Ильи Ануфриевича, не далее как в трех шагах, ветка хрустнула, и так гулко, как выстрел посередь ночи. Все пугливо обернулись, опасаясь, что медведь, не спросясь, сам к ним пожаловал.
А у дерева стояла Лида, босая, косматая. Сарафан на ней обтрепался, волосы распущены, как ведьма лесная.
Мужики так и ахнули.
Илья Ануфриевич спешно вскочил и к ней бросился: «Лидушка, солнышко ты мое ясное, пошто от отца прячешься»
Она же с воплем кинулась прочь от костра, в темень ночи. Эхо рванулось ввысь и легко понесло над вершинами деревьев ее тяжелый, надломленный крик.
В темноте они ходили по лесу и звали ее, уговаривали выйти, но она не откликнулась на уговоры. А с рассветом все разошлись в разные стороны, настойчиво искали ее, но не нашли. И медведя не завалили, кто-то заботливо увел его подальше от человеческого азарта.
Уж не Лида ли позаботилась о нем?! в недоумении разводили руками мужики.
А через несколько дней ягодники и грибники опять видели ее в сосновом бору, только издалека. Близко она ни к кому не подходила. Но видеть ее стали постоянно. Ходила она неподалеку от Лышегорья, не пряталась, и люди подумали: «Глядишь, совсем успокоится, да и в деревню придет».
Возможно, так оно и случилось бы, но беда никогда не ходит в одиночку
Начиная с самой весны сушь в тот год стояла небывалая. Лышегорские старики такого лета припомнить не могли. Лес истомился, обсох, припекся на солнце, сосны облупились, как губы после долгой, изматывающей лихорадки. А мох на борах, будто порох рассыпанный, поднеси спичку, и пойдет огненная кутерьма.
Все живое не выдерживало уже этого пекла. Рыба в реке дохла. Огромные туши семги несло вниз по течению белыми животами вверх, как бревна на сплаве.
Ждали августовских гроз с рябиновыми ливнями, водяными, падучими. А грозы все шли без ливней, сухие и страшные, по ночам огненные сполохи до режущей жути слепили глаза, а днем в высоком небе погромыхивали раскаты, глухие и отдаленные. Рябина тем временем вызрела, соком налилась, разрумянилась до густого малинового отлива, но дожди так и не шли.
В такую непогодь нет большей беды для деревни, чем лесной пожар. Не раз случалось, что на своем пути он вместе с борами и целые села уносил, все дотла, до черной неродящей земли выгорало. Страшная беда, не приведи господи.
Только Лышегорье всегда она стороной обходила. А этим летом у всех душа изболелась, предчувствовали люди, что их черед пришел гореть, и напряженно ожидали, когда сухостой повернет на холодную осень.
Тут еще про дурную примету все невзначай вспомнили. Мол де, зимой-то оказия не зря приключилась, ярились лышегорские мужики без ума, без пользы, вот и плата подкатила
Дело зимой вот как вышло.
Молодой парень из Засулья, соседней деревни, посватался к лышегорке Злате Кузьминой. И она вроде бы совсем не прочь была предложение его принять Пахов ей нравился. Но родитель Златы, мужик донельзя вздорный, под стать старшему брату Павлу Калистратовичу, отцу Селивёрста, закуражился, начал сердито выговаривать:
Не для того я дочь-красавицу растил, чтобы вот так ни с того ни с сего засулянину сопливому ее отдать. Возьми, мол, ни за што ни про што. Не выйдет, грозно прошипел он. Нам такой жених совсем неподходящ-щ-щ!
И отказал парню, даже на порог не пустил. Паховы, конечно, обиделись. И вся паховская родня приняла это как вызов. А сам жених затаился, выждал. И в святочную ночь, когда Злата у подружек гадала до полуночи, подкараулил, посадил ее в сани да и айда домой. Приезжал он не один, с приятелями, на нескольких санях, на случай, если отбиваться придется.
Отец Златы рано утром хвать-похвать нет девки. К подружкам, а те не слыхивали и не видывали ничего. Однако из прохожих кто-то случайно встретил молодых засулян и приметил, что вроде бы они кого-то поджидали, а может, и гостили у кого. И подтвердил, что Иван Пахов среди них был.
Кузьмин обежал несколько дворов, но ни у кого Пахов не гостил вчера. Тогда, видимо, смекнув, в чем тут дело, бросился он к мужикам:
Осрамили Лышегорье, девок наших воровать стали засуляне сопливые! Все это косоплетка Пахова, колдунья проклятая, плетет да вертит, на село наше чернь возводит. Срам, мужики, срам-то какой! вопил он истошно на всю улицу.
В местах наших считается за смертный грех что-либо украсть независимо, что движимое, что недвижимое, что живое, что сердцем и чувством облюбованное. И самосуд людской в таких случаях легко и быстро возмездие вершит.
Но тут был случай особый. Все вспомнили о несправедливом отказе Кузьмина молодому Пахову, и хотя гудели мужики неодобрительно, однако с действиями не спешили. К тому же и знали, что старуха Пахова была первейшая на всю округу ворожея и чаровница мстительная. Сомнений ни у кого не было за внука она постоит. Потому побаивались, как бы еще какую-нибудь проказу не схлопотать.
Кузьмин догадывался, что мужиков сдерживает. И жену свою спешно послал к лышегорской колдунье Марфе-пыке. Она тоже ворожбой и черной магией занималась с детства, но славы такой, как Пахова, не имела. Возможно, оттого, что отец ее, Лука Ерофеевич Кычин, в наследство от которого Марфа получила чернокнижие, слыл человеком жестоким. И слава его недобрая тенью легла на дочь. Марфа-пыка усердием своим, умением утешить баб в горе повседневном вовсю старалась пробудить в людях уважение и доверие к себе. Только вот Лиде чары и ворожба ее не помогли. И когда кто-то из баб попрекнул Марфу-пыку, она тут же нашлась и сан свой колдовской не уронила:
Тот ссыльный, пэ-аппостоялец Лидин, отступник, веры в нем никакой ни в царя, ни в бога, ни в черта лысого, ответила Марфа горячо. На такого слова мои вещие не действуют, черства душа его и не чутка к словам сострадальным, участливым. Вот он и не отпу-пу-ускает нашу Лидушку, вселив в нее беса своего п-по-о-охотливого
И людям показалось убедительным: душа неверующего, вроде бы и не живая, к состраданиям глубоким невосприимчива.
Со старухой Паховой Марфа-пыка давно ждала случая помериться силой. Как только Кузьмин постучал ей, она сразу же налегке кинулась из дома в дом, заверещала, заприговаривала, мол де, чары Паховой потуги жалкие, зло вершит старая, а добро все ж выше зла и зло перебивает
Мужики, добро и доблесть пэ-пэ-по-омнят люди и в страшный час, и в час радостный
Слова Марфы-пыки подхватили бабы, стыдить мужиков стали, а тут еще и сам Кузьмин масла в огонь подлил:
Ставлю две бочки браги, если Златушку отобьем
А ча-аво бы и не отбить, выдохнули разом мужики.
Тут же снарядили подвод десять, сели кто с кольями, кто с батогами, поехали, нетерпеливо погоняя лошадей. Они не сомневались, что возьмут верх над засулянами. Давно велось, что лышегорские мужики крупнее, ядренее засулян, и кулак у них потяжелее, поухватистей.
Ну и как водится, бока засулянам намяли. Только вот Злата ехать с ними совсем не хотела, считая, что дело вроде бы решенное жених ее в дом к себе привел, вспять не повернешь. Но отец сгреб Злату в охапку, вынес из паховского дома и кинул в сани под одобрительный гогот мужиков.
Что ты, девка, стыдишь нас перед соседями, не зря же мы кулаки чесали, безобидно шутили они, забыв уже о драке.
Оставьте меня тут, мужички родименькие, заплакала Злата.
Давай, ребята, поворачивайте лошадей, забегал хлопотливо вокруг подвод Кузьмин, поворачивайте скорехонько, бражка студеная, сладкая ждет не дождется, весело кричал он. А слезы девки легкая утеха. Чего на них глядеть, сердце жалобить. Пройдут да забудутся. Экая оказия. Валяй к дому Добро сделали, и ладно Век благодарен буду