Все побежали по подводам, с ходу заваливались в сани и только наладились тронуться всем обозом, как на заснеженное крыльцо с диким воплем выскочила старуха Пахова. Маленькая, сухонькая, глядеть не на что Но тут всю ее скрючило, перекособочило от злости, глаза страшные, волосы дыбом как прутья, из рта пена свищет. И выскочила на мороз в одной рубахе.
Ах вы, бесы-дьяволы, такие-разъедакие, дело полюбовное кулаками вершите, закричала она визгливо, притопывая в такт словам босыми ногами на снегу. Я вам такую правду устрою, что и сила ушкуйницкая, кулачная вам не поможет. Всего лишитесь, жадюги проклятые, сгорит ваше Лышегорье водохлебское, и пепел по миру рассеется. Дети ваши сиротами останутся, и бог вас проклянет
Она вдруг бойко схватила с перекладины снег в две маленькие горсти и кинула мужикам в лицо. Завизжала, заворожила, подняла ветер и крикнула им зло: «Дальше вам ехать некуда: дальше небо досками заколочено и колокольчики не звенят» Да и скрылась как дьяволица в мгновенно разыгравшейся метели.
Лышегорцы расстроились было, стали уговаривать Кузьмина оставить Паховым дочь. Но тот и слушать не хотел. Мужики поговорили-поговорили, да так ни на чем и не сошлись.
Двинулись домой. А метель крутит. По реке лошадей взяли под уздцы, чтоб только с колеи наезженной не сбиться. А небо и правда будто застлал кто, шагу ступить нельзя, темень кругом Двенадцать верст целый день пробивались, случалось, что и, проваливаясь в глубокий снег, брели, лишь бы совсем не потерять дорогу. Наконец приехали домой, две бочки браги выпили и уж тогда повеселели.
Кузьмин тут же посватал Злату за двоюродного племянника своего, на крещение свадьбу устроил, мужики гуляли целую неделю. И довольные, что дело завершилось благополучно, с легкой, незлобивой душой забыли о страшных угрозах старухи Паховой.
А летом все увидели в словах ее предзнаменование скрытой беды и забеспокоились не на шутку
Сначала ждали, когда кончится лето, потом начала осени. А сушь все стояла, и особо благодатное в наших местах бабье лето грибное, ягодное, хлебное было теперь как бы всем не в радость, люди торопили дни, сетовали недовольно на великую благость природы. А деньки стояли неспешные, долгие и один светлей да ясней другого, будто про запас природой припасенные.
Только Лида не знала о людской тревоге и не ведала, что наступило ее самое любимое время бабье лето, с его последним, остывающим теплом. Оно всегда приносило ей блаженное умиротворение. Обыкновенно, еще в пору счастливой семейной жизни, рано утром, оставив в постели спящего Селивёрста, она крадучись, на цыпочках спускалась по скрипучей лестнице во двор и огородами, через росное, убранное поле летела к Домашнему ручью. Став покрепче, половчее на камнях, она плескалась шумно и тихо постанывала от удовольствия. Лида спешила жить в ту пору с неудержимой жадностью, словно боялась, что вот сегодня же нечаянно кончится эта золотая краткость благоуханного вздоха природы.
Может, и оттого еще в эти дни она почему-то всегда испытывала смутное душевное недомогание, словно что-то жало в груди и душа спотыкалась о темные, невидимые тени надвигавшегося увядания, готового вот-вот коснуться летней зрелой красы. Присутствие этих теней тревожило Лиду, приводило ее чувства в смятение. Она беспокойно спала, часто вставала среди ночи, настороженно поджидая то раннее утро, когда в томительной летней усталости нечаянно возникнет легкая грусть, навеянная мягкой, но устойчивой прохладой первым предвестником совсем близкой смены времен.
И каждой осенью, когда солнце, преодолев ночную прохладу, топило в своих лучах темно-синюю дымку и, казалось, еще властвовало сильнее, чем прежде, она чувствовала, что от нее неумолимо уходит что-то, уходит навсегда, безвозвратно
Затянувшаяся болезнь лишила Лиду каких-либо представлений о времени. Все ее чувства были собраны теперь в один больно жалящий узел, и сознание не ухватывало ничего, кроме тоски кромешной по Дмитрию Ивановичу.
Три месяца она провела, блуждая по лышегорским лесам, но о днях этих не могла бы сказать что-либо определенное. Все они были прожиты ею как во тьме, не видя света белого, и потому все на одно лицо тусклые и неприметные. Она давно не чувствовала разницы между днем и ночью, давно не спала, лишь иногда накоротке приседала где-нибудь на пенек или кочку и опять шла, пытаясь разглядеть в редеющей дымке таинственно молчавших сосновых боров своего дорогого Димитрия Ивановича. Так неутомимо и колесила она по светлым борам вслед за ускользающим призраком возлюбленного.
Но какие-то невидимые благотворные силы природы исподволь творили в ней свое целительное дело. Однажды она почувствовала, что ее неудержимо клонит ко сну. И тут же, на солнечной опушке, Лида привалилась к сосне и проспала в изнеможении сутки, а может, и более. Сон ее был глубокий и чудодейственный.
Она проснулась столь же неожиданно, как и прилегла, проснулась от боли в груди, словно кто-то кольнул ее шально и резко, а почувствовав боль, она удивилась. Уж давно ее тело было немым и безболезненным, она ходила вся в ссадинах, ранах, не чувствуя боли. Сутками ничего не ела, не ощущая голода. Внутри ее застыло все, столь безучастна и глуха она была к собственной жизни.
Лида осторожно провела кончиками пальцев по обнаженной груди и увидела кровь.
«Отчего бы это?» подумала она.
Но вопрос скользнул мимо ее затемненного сознания и канул.
Она осторожно поднялась, опершись рукой на сосну, и посмотрела вокруг.
«Господи-беда, что же я тут лежу-то прямо на бору? промелькнула в ее сознании тихая рассеянная мысль, пока ничем не обремененная. Да я ведь спала тут. Спала?»
Лида еще не могла до конца понять, что с ней происходит и почему вдруг она оказалась в этих дальних, незнакомых ей местах. Пытаясь отыскать глазами тропинку или какие-либо приметы ее, она огляделась. Но в глазах рябило, и белые мхи сливались с деревьями в сплошной ковер.
Она вновь закрыла глаза, погрузившись в себя. Потом встала, отошла от сосны, а почувствовав крепость в ногах, уверенно спустилась с опушки и еще раз внимательно оглядела мхи, желая угадать примятость от проторенного следа зверя или человека Скоро напала на едва приметную, давно не хоженную тропинку. И тихонько, не прибавляя шагу, пошла на солнце.
К вечеру, еще до заката, оказалась она в верховьях речки Нобы, на скошенных пожнях. А присмотревшись, Лида вдруг узнала родные места и заспешила вниз к броду, от которого поднималась в гору заросшая дорога.
Она ступила босой ногой в воду, поскользнулась на гладких камнях, качнулась, но, выбросив руки, оперлась на воздух, выровнялась и шагнула дальше. Пронзительный холод поднялся уже выше колен и неприятно обжег все тело прокатившимся колким ознобом.
Да я ли это, господи-беда? прошептала она. И до чего же вода-то больно жалит, будто по февральскому снежному насту босиком иду
И все же она задержалась, словно хотела продлить эту острую, жалящую боль. И невольно нагнулась, увидев в просветах порожистой ряби, скользящей по камням, незнакомое лицо. Резко распрямилась, до того оно показалось ей безобразным и чужим.
Эко измотало-то меня, эко высушило, господи-беда, будто я старуха столетняя, горько думала Лида, поднимаясь по дороге на пригорок.
Она уже поняла, куда спешила целый день, шагая через чащи, к солнцу. Дорога вела на пожни Лешуковых, к их летней избе, которая стояла за лесом, на кряжу, где речка Ноба, как бы возвращаясь вспять, делала большую петлю, омывая лешуковские и поташовские пожни. Здесь она когда-то открылась Селивёрсту в своих чувствах. Здесь прожила свое первое счастливое лето.
Что же со мной было-то? пыталась припомнить Лида, но почувствовала, что от напряжения кружится голова и верхушки елей стремительно летят к земле.
Она остановилась, в глазах стало темно, и дорогу затянуло дымкой. Подождала и опять пошла потихоньку, стараясь уж ни о чем больше не думать, ничего не вспоминать.
Дорога вышла к скошенным пожням и затерялась в подросшей пушистой стерне. Лида постояла в раздумье и решила сначала завернуть в избу Лешуковых, где обычно на сенокосе жил Селивёрст и куда она приходила с родителями, когда шли затяжные летние дожди и семьи собирались вместе, чтоб по-свойски, за разговором душевным, чаями душистыми скоротать время
Она сбросила щеколду, толкнула дверь внутрь сенцев и вздрогнула от неожиданности. Через порог кинулись большие зеленовато-пестрые разжиревшие ящерицы, неприятно скользнув холодными животами по ее босым ногам.
Фу-ты, окаянные, до чего напугали, тихо рассмеялась она, словно пробудилась в тот миг от долгого тяжелого сна. Улыбка осветила ее лицо, и душа колыхнулась облегченно. Вот выбрали место, на самом-то проходе Ни пройти, ни обойти
Она ступила на порог и поглядела в темную щель, из которой еще вылезали, подслеповато озираясь, взбудораженные ящерицы и пугливо шмыгали в дальний сумеречный угол.
«Ящерицы-то вон как подросли и разжирели, а весной совсем ведь червячками дохлыми были, и опять улыбнулась, дивясь проворству их, умению скрываться от света. Тепло всем благо. Вот и растут, даром что страшны и всем нелюбы»
Лида удивилась, чего бы это такая мысль ей в голову пришла.
«А если они уж такие большие, то лето, видно, на исходе, и уж не последнее ли, бабье, тепло стоит. Конечно, бабье, пожни-то голые Как же я раньше не поняла, какое время подкатило»
Она открыла дверь в избу, и застоявшийся воздух, густой, теплый, пропахший сеном и летней легкой пылью, устремился к ней. Изба была прибрана, приготовлена к зимним наездам за сеном. Припасенные березовые поленья заботливо уложены горкой между печкой и стенкой, сухая лучина сунута возле притолоки, а свернувшиеся от тепла витки бересты и две коробки спичек лежали на лавке возле стенки. Лида открыла чуланчик, и тут все было про запас разложено мешочек муки, сухари, соль, даже сухие грибы, ягоды и разные пахучие травы на чай.
Ну вот и спасибо тебе, Кузьма Петрович, все-то у тебя на месте, и все припасено. Не сердись, поживу тут денек-другой
Все, к чему она прикасалась, негромко и неторопливо сама себе объясняла, настороженно вслушиваясь в речи совсем осмысленные:
Глядишь, и бабье лето здесь провожу
Солнце тем временем покатилось за верхушки дальних боров, и Лида почувствовала, как устала за целый день ходьбы. Открыла окно и решила отдохнуть.
Пойду-ка я лягу в стог, ведь когда-то с Селивёрстушкой в стогах спала-почивала, не нарадовалась
И опять улыбнулась, припомнив, как в первое после замужества лето в сенокосную пору лихомань на нее свалилась: шальная мысль о скорой, неминуемой смерти покоя ей не давала. Более всего она боялась, что ночью уснет да уж и не проснется. И в страхе несусветном она глаз не сомкнула, и Селивёрста тормошила, чтобы и он не спал, ее берег.
Со мной ли это было, я ли смерти тогда боялась? А теперь вон рядом с ней ходила, искала, желала ее нестерпимо и хоть бы раз дрогнула, о господи-беда.
И опять боль кольнула ее в бок, резко и продолжительно. Она сдержала дыхание и оперлась о дверной косяк, поджидая, пока стихнет.
Может, хвороба из меня выходит, вот и колет да жалит
Ящерицы, услышав шаги ее, вновь ринулись из своего гнезда в разные стороны, звучно шлепая животами по половицам. Она с оглядкой, чтобы не наступить на них нечаянно, прошла мимо и прикрыла дверь: «Пусть не тревожатся попусту».
Лида выбрала возле речки, на кряжу, дальний стог, обдуваемый со всех сторон ласковыми, теплыми ветрами. Приставила жердь покрепче и влезла на самый верх, осторожно ступив ногой в рыхлый сенной горб, да разом и провалилась по колено. Охнула, пала на спину. Полежала так тихо и безучастно.
В небе полыхали молнии, и в стог мягко ударил гром затихающей волной.
Рябиновые грозы вечерят, осень подкатила, и совсем вскользь подумала: «А чего это они без дождя? Видно, не пришла, еще пора рябиновых ливней. Ну, да не задержатся»
Ей вдруг захотелось, чтоб именно этой ночью рябиновые ливни омыли ее, возвращая к жизни новой. И она неожиданно почувствовала, как нестерпимо желанно и радостно ей это возвращение. Лида разгребла сверху сено и, наслаждаясь разлившейся по всему телу истомой, вытянулась до хруста и замерла, подставив лицо небу.
Опять где-то вдалеке заухал гром вслед за брызнувшей, молнией, и податливо отозвалась душа ее, затрепетала порывисто: «Жива я, стало быть, жива, вон как сердцу тревожно и счастливо слышать эти звуки»
Сон легко сморил ее. Она бесчувственно проспала несколько часов, Проснулась невзначай, от толчка, какого-то, глаза открыла солнце еще, не поднялось, из-за дальнего леса чуть-чуть проглядывало. «Так ведь совсем рано еще. Кто это толкнул меня, может, я повернулась неловко».
Привстав на коленях, она увидела внизу, под стогом, большого лося. Он высоко вытянул голову и, пережевывая молодое, липкое сено, внимательно разглядывал ее.
Ты что не спишь, лосинушка? Меня бережешь? ласково заговорила она, склонившись над ним сверху. Что же ты тогда постель мою толкаешь, мог бы и пообходительнее, экий ты сторож неловкий.
А он все глядел на нее, словно в самые зрачки глаз хотел всмотреться.
Кто же летом сено ест, нет, дурна твоя головушка, ласково залепетала она. Ты бы травку щипал, добро она свежа и хороша по росе, сил бы молодых набирался, а то еще не отрастут к зиме твои рога, так и останутся недоростки-коротышки. Чем тогда барышень обольщать будешь? Вижу, ведь не стар ты еще, совсем не стар.
Лишь теперь она заметила, как внимательно он на нее глядел, и тоже посмотрела на него продолжительно, и почувствовала, что глаза-то больно знакомые. И та же ясная голубизна вокруг коричневатых ядрышек зрачков, и припудренная пепельность выгоревших ресниц, и мягкая нежная грусть в уголках у переносицы.
Да неужто Селивёрстушко пришел ко мне? Выдохнула она и, нежно приговаривая, потянулась к лосю рукой. Иди ко мне, мой милый, иди, глупыш, не бойся. Не забыла я тебя, мой соколинушка.
Но лось пугливо отпрянул от стога и стремительно полетел вниз к речке, к порогу, и скоро скрылся на той стороне.
Что же он так испугался? Вот милый дуралей.
И посмотрела вслед ему, пытаясь отыскать его за густыми прибрежными ивами.
Глаза-то и впрямь Селивёрстушки. Тут ее осенило. А может, он гонца послал. Уж возвернулся, может, в Лышегорье, меня ждет, тоскует да страдает.
Она тихо охнула от шальной мысли, но не отогнала ее, чувствуя, что думать ей так приятно. Потом снова повалилась в теплую, еще не остывшую лунку и заснула, нежась в лучах восходящего солнца. Снилось ей, будто бы она, изморившись от полуденной жары, решила искупаться. Скинула с себя обветшавший за лето сарафанчик, раздвинула густо заросший ивняк и медленно опустилась в быстрый поток, сразу же стремительно подхвативший ее. Она неожиданно почувствовала, что сводит суставы на ногах, словно кто-то держит ее. И только она хотела освободиться, как руки вдруг тоже непослушно застыли. Она вроде бы машет ими, а гребка нет, и все сильнее забирает ее поток и тянет ко дну. Она силится крикнуть, а голоса своего не слышит.
«Но сплю же я, сплю, господи-беда, пробивается сквозь сон сознание. Откуда же несчастье такое? А если наяву тону? От мысли этой у нее похолодело все внутри. Смерти теперь я совсем не желаю, натешилась, поискала ее, уж и пожить бы. Вот и гонца Селивёрстушко послал. К чему умирать?! Боюсь я смерти. Да о чем это я, ведь сплю же, господи-беда»
Ноги ее больно скользнули по острым донным камням, и предчувствие смерти кольнуло в сердце: «Крикну-ка я Селивёрстушку, может, и спасет еще?»
Крика не вышло, лишь вода холонула во рту и перехватила дыхание. Темно стало кругом, жутко, страх сдавил грудь. Собрав все силы, она решительно рванулась вверх и зажмурилась от ярко слепившего света.
«Ну, теперь еще немножко», вскинула руки, разметавшись, и вновь полетела вниз, скользя по неровному дну, опять ударилась обо что-то острое и открыла глаза.
Она лежала на земле. Ноги тяжело придавила жердь, а на нее смотрел лось и улыбался, видно, его развеселило, как она слетела со стога.
Что ты, лосинушка, смеешься надо мной? сказала Лида, поднимаясь с земли, и тоже улыбнулась. Знал бы ты, что мне привиделось во сне, о, господи-беда. Смерть оком своим меня пугнула.
Она не стала вновь взбираться на стог, а пошла к речке, умылась. Однако купаться все-таки не решилась, ощущение неприятного озноба от страха, пережитого во сне, еще не прошло.
Но впервые за много месяцев она почувствовала, что в голове у нее ясность, ничто ее не давит, не гнетет, будто она заново родилась и свет вновь увидела во всей солнечной яркости и нежности. Она оглядела свой сарафан, кофту и ужаснулась: «До чего же я дожила, как обносилась-то, домой так не пойдешь, надо подшить, приладить».