Впечатление привычного, давно уже набившего оскомину дипломатического приема подсознательно не давало покоя Андрею Семеновичу еще некоторое время и после того, как он уже со всеми перезнакомился и Николай Тарасович пригласил всех к столу. Стол ничем даже отдаленно не напоминал стандартных «а-ля-фуршетных» приемов. В самом деле! Куда уж им, тем приемам, порой черствым, скудным, до этих запеченных в сметане свежих карасей, нескольких сортов вареников, приготовленных по местным рецептам жарких и солений, вплоть до моченых яблок в таком остром и вкусном квасе, который мог бы конкурировать со всеми подобными изделиями мира! И главное все это так вкусно пахло, так трогательно напоминало далекое, теперь вдруг как бы ожившее детство, что всякие супы из черепах, устрицы и прочие заморские деликатесы и в подметки бы им не годились
Однако самое главное в людях. Люди хозяева, собравшиеся здесь, обычные в конечном счете дети крестьян. Граждане обычного, каких на свете великое множество, села. По выражению одного писателя, их можно было бы назвать «районщиками». Вместе с тем они представляли собой со всех точек зрения и без малейшего преувеличения отборное общество, которое сделало бы честь, стало бы украшением любого из тех кругов, в которых Лысогору приходилось бывать, и по своему, так сказать, общественному рангу, и по образованию, и по гражданскому развитию, жизненному опыту.
Кроме Николая Тарасовича Рожка, выпускника Сельскохозяйственной академии, участника Отечественной войны и опытного партийного руководителя, здесь был высокий красивый мужчина с пушистыми рыжими усами и большими зеленовато-серыми, чуточку словно бы насмешливыми глазами, председатель местного колхоза Никифор Васильевич Осадчий. Был он человеком неторопливым, скупым на слово, степенным, знавшим себе цену. Вместе с тем и нескупым на шутку, остроумным, приветливым. Выглядел он намного моложе своих семидесяти лет. Председательствовать начал вскоре после Великой Отечественной войны в одном из тех бывших пяти колхозов, который теперь объединял четыре терногородских и два соседних села. Как узнал Лысогор позднее, председательствовал Осадчий уже около двадцати пяти лет. Славился спокойным, уравновешенным характером, неброской крестьянской мудростью и рассудительностью, организаторским талантом, размахом замыслов и щедростью. «Не греб под себя», говорили в районе, не жалел честно заработанного колхозного рубля на дела «неприбыльные», такие, которые в колхозной экономике, если смотреть на это равнодушным глазом, особой пользы вроде бы и не давали. Это по его инициативе и в основном на средства его колхоза в селе построен Дворец культуры, новая, по какому-то особому проекту, школа-десятилетка, а нынешней весной началось еще и строительство больницы и нового помещения правления. Хотя председатель, разумеется, отнюдь не пренебрегал экономикой. Наоборот, она была здесь основой всего, включая и рекордные в районе урожаи пшеницы, кукурузы и свеклы.
Война застала Никифора Васильевича в армии был он старшим сержантом-сверхсрочником, служил в Сибири. Сержантом, командиром взвода, начал он воевать в сорок втором году осенью на Дону. Прошел с боями от Сталинграда до Вены и закончил войну майором. За границей бывал не раз и после войны в разных делегациях и представительствах. В пятый раз Никифор Васильевич избирался депутатом Верховного Совета республики. Один из всех он был в аккуратных, хорошо подогнанных и начищенных хромовых сапогах, темных галифе, темном пиджаке и белоснежной сорочке с темно-вишневым галстуком. Звезда Героя Социалистического Труда, орден Ленина, ордена Славы, Красной Звезды и добрый десяток медалей были прикреплены на темном пиджаке навечно, а сам пиджак надевался лишь тогда, когда его хозяин считал, что нужно ему быть в это время «при всех регалиях». Вообще же, как впоследствии убедился Андрей Семенович, он всегда носил костюм полувоенного покроя и конечно же не надевал галстука. Был он здешним, терногородским, старше Лысогора лет на десять. В армию его призвали, когда Лысогор был еще мальчишкой, а возвратился он уже после войны. Потому-то и неудивительно, что они не запомнили друг друга. О Лысогоре Никифор Васильевич, конечно, слышал, читал в газетах, а Лысогор мог вспомнить сейчас разве лишь то, что Осадчих в селе было много. И один на их улице, сосед
А молодая девушка в кримпленовом сереньком костюме, голубоглазая и розовощекая, с модной высокой прической, с рубиновым значком депутата Верховного Совета Союза, звеньевая-свекловод. К тому же студентка-заочница второго курса сельскохозяйственного института.
Дальше всех от дверей, в глубине комнаты, у окна, стоял невысокий, коротко остриженный юноша, широкоплечий, кряжистый и такой застенчивый и молчаливый, что даже Звезда Героя Социалистического Труда и слава одного из самых известных колхозных механизаторов республики на его характере ничем и не сказались. Звеньевая и механизатор тоже были людьми местными, однако их фамилии (звеньевой Варивода, а механизатора Булах) ни о чем Андрею Семеновичу не говорили. На своем конце среди Моргунов, Стригунов и Пивней таких не помнил, да и родились они, видимо, уже после того, как Лысогор выехал из села.
Не только местным, но и близким соседом оказался директор средней школы, математик с университетским образованием Петр Петрович Семирий. Подворье его родителей находилось через пять или шесть хат от Лысогоров. Андрей Семенович вспомнил даже отца директора приземистого, прихрамывающего, с чуточку исклеванным оспой лицом человека, которого все на их конце села так и называли хромым Петром. Вот только почему он прихрамывал с детства или с той войны, Андрей Семенович не помнил.
Кроме этих, местных, были на приеме и другие, так сказать, пришлые: отставной полковник, ветеран Отечественной войны, кавалер многих орденов, председатель Терногородского райисполкома Дмитрий Игнатьевич Шамрай, молодой хирург районной больницы Галина Акимовна Верещак, редактор районной газеты «Колхозная нива», выпускник Высшей республиканской партийной школы Андрон Елисеевич Журба. Одним словом, все они здесь были людьми заметными, чем-то даже выдающимися каждый в своем деле, умными и симпатичными. Однако Андрей Семенович, настроившись на элегический лад еще в начале путешествия, после первого же тоста в родном краю заинтересовался прежде всего «местными», так сказать «коренными земляками», «аборигенами», если употреблять более привычное для дипломата слово. А когда чуточку позже, сначала поколебавшись, а потом все-таки поддавшись на умелые, по-народному остроумные и неотразимые уговоры Никифора Васильевича, он все-таки не устоял и опрокинул рюмку-другую украинской горилки с перцем, а хозяева, тоже заметно охмелевшие, осмелевшие и подбодренные простым, товарищеским поведением выдающегося земляка-дипломата, по предложению Никифора Васильевича потихоньку запели любимую терногородскую «Ой, чий то кінь стоїть, що біла гривонька», которую под настроение, бывало, пела и мама Андрея, сердце его и вовсе размякло. На глазах у Андрея появились с трудом сдерживаемые слезы, земляки показались еще милее, роднее и симпатичнее, он был растроган. Такая растроганность, конечно, дипломату абсолютно противопоказана. Он твердо знал и понимал это. И тем не менее перебороть себя сегодня не мог и, главное, не хотел Лишь на какой-то миг, когда затихала негромкая и слаженная песня и очарование ее чуточку ослабевало, становилось малость непривычно от этой своей сентиментальной умиленности. Ведь и в самом деле, если подумать трезво и взглянуть на его земляков беспристрастным взглядом, то, не умаляя ни их достоинств, ни заслуг, увидишь, что ничего, в конце концов, необыкновенного, такого, что как-то особенно бы выделяло их из районного, областного, а тем более республиканского современного актива, в них нет. И вся их необыкновенность заключается прежде всего в величии нашего времени в целом, в том, что таких, как эти его земляки, Героев Социалистического Труда, депутатов, знатных звеньевых и бригадиров, заслуженных агрономов, врачей, учителей, директоров, руководящих товарищей с академическими, университетскими образованиями, более того с учеными кандидатскими, а иногда, даже и докторскими степенями, если уж на то пошло, можно встретить теперь чуть ли не в каждом некогда глухом районе.
И все же Эту мысль, такую трезвую, резонную, едва она рождалась в голове, сразу же беспощадно глушили неожиданные, неодолимые растроганность и умиление Ведь что ни говори, а все-таки есть в этих людях что-то особенное! Да, особенное, может, даже необычное для него, Андрея Семеновича Лысогора. Хотя он еще не мог до конца понять, в чем же именно это особенное заключается. Может, такое ощущение от возраста? Не должно бы Есть в этих людях нечто глубокое, интересное. Но что же?..
Это был, возможно, особый случай, когда он так и не смог до конца понять самого себя, своих чувств и докопаться, как он всегда любил и стремился, до настоящих, трезвых и сокровенных причин своей растроганности. Нет-нет да и возвращался к этому мысленно весь вечер и позднее, уже наедине, долго еще поворачиваясь с боку на бок без сна в удобной, просторной кровати своего «люкса» С каким-то болезненно острым ощущением ловил себя на мысли о том, что вот приехал он в родное село, домой приехал, и, даже издали не взглянув на родную хату, ночует в незнакомой, «чужой» гостинице
Прошло, правда, довольно много времени, прежде чем он возвратился в свой «люкс», главным образом потому, что уже в самом конце земляческого приема возник за столом и затянулся на длительное время жаркий спор, которого Андрей Семенович совсем не ожидал, хотя он удивительно счастливо совпал во многом с теми настроениями, которые и потянули его в родные края
Начался этот разговор вроде бы спокойно и, казалось, случайно. И если бы не горячий темперамент редактора районной газеты Андрона Елисеевича Журбы, из-за позднего времени да еще в присутствии гостя, утомленного неблизкой дорогой, хозяева его просто бы не поддержали.
Молодая девушка, звеньевая-свекловод, депутат Верховного Совета Евдокия Харитоновна Варивода в минутной тишине, которая в конце концов наступает за каждым праздничным столом, обратилась вдруг к женщине-хирургу:
Ой, Галина Акимовна, не забыть бы мне возвратить вам журнал!
Она потянулась рукой к подоконнику и Никто, в том числе и Андрей Семенович, не обратил бы на это внимания, если бы не редактор, Андрон Елисеевич Журба.
Вот! Опять это скандальное «Счастье»! Можно подумать, новый «Тихий Дон» появился! возмущенно сверкнул он быстрыми карими глазами из-под густых темных бровей.
Прервав тихий разговор с председателем райисполкома, Лысогор непроизвольно взглянул в его сторону, перевел взгляд на хирурга и потом уже на смущенную звеньевую. Зардевшись под острым взглядом редактора так, будто ее застигли неожиданно на чем-то недозволенном, девушка держала в руке тот самый он сразу узнал его журнал в зеленовато-коричневой обложке, с тем самым рассказом, который помог решить окончательно, ехать или не ехать ему в родные края.
Не все за столом поняли иронический, даже раздраженный возглас редактора, но услыхали все.
А что вам, собственно, не нравится в нем? Что возмущает? после непродолжительной паузы послышалось в наступившей внезапно тишине. Вопрос прозвучал спокойно, бесстрастно. Голос был женский, тихий. Но кто именно спросил, Андрей Семенович сначала не понял.
А все как есть! Все начисто! горячо ответил редактор, встав со стула. Не нравится замысел, исполнение, тенденция! А возмущает то, как у нас часто любят бросаться на всякие литературные скандальчики! Хорошая, серьезная книга порой долго остается незамеченной, завоевывая себе читателя хотя и надолго, но медленно. А какая-то однодневка с душком часто сразу же вызывает шум: «Слыхали? Читали «Счастье»?!» И сразу же очередь в библиотеке Читателя я, конечно, не обвиняю. Кто-то где-то там поднимает бум, а читателю как-никак интересно собственными глазами убедиться, разобраться во всем. Вот и начинается: «Слыхали? Читали?»
Одним словом, Андрон Елисеевич Журба разошелся не на шутку. Высокий, костистый, с резкими, сухими чертами лица, забыв о позднем времени и о госте, нервно, энергично жестикулируя, принялся разбирать, остро комментировать этот «и в самом деле непростой рассказ, его не просто ущербную, а, если хотите, явно вредную, нигилистическую концепцию, наносящую немалый урон делу воспитания молодого поколения».
Застигнутые врасплох, чуточку даже озадаченные неожиданным и не совсем уместным выпадом Журбы, присутствующие вначале слушали его молча. И он, восприняв молчание как поощрение, решил высказаться до конца, со всей решительностью и страстностью осудив «это упадническое и потому вредное «Счастье». Осудив и тем немного укротив свой гнев, обратился непосредственно к растерявшейся девушке:
Ну, а вот вы, Евдокия Харитоновна, вы, разумеется, прочли эту вещь? Как вы отнеслись к этому жалкому мельнику? Что вы скажете вообще по этому поводу, если это, конечно, не секрет?
Что же я скажу уже и вовсе засмущалась девушка. Критик из меня так себе, никакой, а по-человечески, если правду сказать, мне жаль стало этого мельника. И читался рассказ не без интереса, и растрогал. А вот в целом
Вот-вот, в целом! Согласны вы со мной хоть в чем-то?
Ну, с вами трудно не согласиться, конечно. Хотя опять-таки, говорю, судить мне трудно. Описываемые времена я знаю лишь по книгам да рассказам. А так Жаль мне их. Ну вот как вообще жалеешь обиженное жизнью или же людьми живое существо
Понимаю вас. Да и писатель именно на это в первую очередь и рассчитывал. В этом, можно сказать, его конек. Ну, а дальше что?
Что ж дальше? Досадуешь на них, пожалуй. Как же это они вот так, ни за что ни про что, сломали себе жизнь! Она не смогла преодолеть свою отсталость. А он он виноват во всем. Он знал, понимал, но так и не сумел ее убедить. Да и сам вот, оказывается, в конце жизни отступился. На мой взгляд, нужно было бы уже держаться до конца. Хотя бы из одной гордости
Вот-вот Хотя какая уж там гордость! Отступился, да еще и пожалел Пожалел не о том, что так и не сумел, не смог убедить, а о том, что не послушал ее и не пошел к попу И автор, как вы, наверное, заметили, хотя и незаметно, но явно выражает ему в этом свое сочувствие. Не пошел к попу и погубил ее и свое счастье, более того жизнь! А теперь вот она, расплата! Теперь казнись! Теперь вот, если хотите, и раскаяние, и стыд из-за того, что не послушал ее, уперся, не пошел по зову вечной и неизменной жизни, перед которой все остальное в конце концов ничто! Вот и получается по автору: мельник должен был пойти! Пойти в церковь, обвенчаться у попа, плюнув на все свои убеждения, которыми жили целые поколения новых, советских людей, убеждения и идеалы, выдержавшие испытание временем, идеалы, благодаря которым мы сегодня являемся такими, какие мы есть И все же по автору получается, что следовало бы плюнуть. Ради какой-то иной, данной лишь тебе самому и лишь один раз жизни! Ибо как же иначе все это понять? Ведь этот рассказ не просто так себе, не ради развлечения пишется и печатается! Все тут имеет свой смысл и свою логику. Сначала сожаление, раскаяние из-за того, что мог, но не сделал. Потом из этого раскаяния и сожаления колебания, сомнения и душевные терзания. Более того даже стыд. А уже после этого сами собой возникают «вечные» истины и «вечные» вопросы: а кто же виноват?.. Должен вам сказать, что в другом своем рассказе этот же автор дает ответ и на данный вопрос: время! Время такое было Было тогда такое время, а теперь, получается, совсем-совсем другое Так где же логика? Что прикажете делать сегодня нам, нашей молодежи, если кто-то окажется в такой или подобной ситуации в наше время? Как поступать в такой решающей ситуации, скажем, для того, чтобы не жалеть потом о зря прожитой жизни, чтобы не раскаиваться и не стыдиться своего прошлого?.. Чувствуете, Евдокия Харитоновна? И не улавливаете ли чего-то хорошо вам знакомого и, кстати, кощунственного в этих словах? Понимаете? Слова вроде бы те же самые, а содержание какое содержание в них вкладывается? И как же должен понять такое не только вчерашний комсомолец, но и сегодняшний юноша, встретившись почти с такими же словами, как и у Николая Островского, в такой вот, извините за резкость, позиции?.. В позиции, когда в них вкладывается содержание, которое не только полемизирует, но, если хотите, вообще пытается отрицать, правда, весьма деликатно, перечеркнуть Николая Островского, исказив огненные слова, на которых воспитывались целые поколения, и не только в нашей стране?.. Вот эти слова: «Самое дорогое у человека это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире борьбе за освобождение человечества». Так вот я и спрашиваю вас и всех, кто прочел «Счастье»: чего же, оказывается, нам нужно стыдиться, о чем сожалеть и в чем раскаиваться?.. Они что же, такие вот сторонники «общечеловеческих» и «вечных» истин, живя задним умом, думают, что устроили бы все тогда как-то иначе, безболезненно? Они что, не знают или же забыли, что безболезненных родов нового в человеческой истории еще не случалось?!