Где-то после полудня на узловой станции старичок в плисовом пиджаке сошел с поезда. В купе никто так уже и не подсел до самых Новых Байраков. Андрей Семенович лег на нижней полке, включил над головой ночничок тусклый, серенький день уже клонился к вечеру и снова принялся перелистывать купленные журналы. Так и не найдя ничего, что привлекло бы его внимание, положил журналы на столик и, не выключая ночника, закрыл глаза, лежал так долго. Ловил себя на том, что несколько раз проваливался в короткий сон. Будили его, казалось, сразу, едва он засыпал, частые остановки. И каждый раз до его слуха будто сквозь вату доносились из-за окна приглушенные голоса, какие-то звонки, грохот встречных поездов, резкие восклицания молоденькой проводницы, топот ног в коридорчике.
Слово «Дубки» название с детства знакомой станции, четко и громко произнесенное за дверью купе, неожиданно отозвалось в сердце тупой, ноющей болью. От Дубков до Новых Байраков всего три перегона и около пятидесяти километров в сторону, степным большаком, до Петриковки.
Загремев буферами, поезд резко остановился. Андрей Семенович, машинально взглянув на часы, вышел в коридор. Начало пятого, а в вагоне уже почти темно. За окнами в пустынных полях стынут серые зимние сумерки. В мглистой их глубине, где-то, кажется у самого горизонта, мерцают неяркие огоньки. Постояв не больше минуты, поезд снова тронулся. Огоньки сверкнули где-то совсем близко, стали ярче и сразу же скрылись за выбежавшей навстречу поезду лесополосой. Заканчивался самый короткий восемь часов от восхода до заката солнца декабрьский день. А низкие облака, бесснежная зима, темные поля укорачивали его еще больше
Станция Дубки, мелькнув мимо окон неясными контурами приземистых, с тускло освещенными окнами строений, растворилась в серых сумерках желтоватыми кружочками рассеянного света пристанционных фонарей.
Оставшись в коридоре, Андрей Семенович так и простоял у окна до самого конца путешествия.
Где-то в стороне осталась невидимая Петриковка, о которой он, подхваченный вихрем уже терногородских встреч, воспоминаний, новых знакомств, вспомнит лишь через несколько дней
К станции Новые Байраки поезд подошел уже в полной темноте. Постоял, казалось, не более минуты и, оставив Андрея Семеновича на пустынном перроне, сразу же незаметно и тихо тронулся с места. Проводница прыгнула на ступеньку, махнула Лысогору рукой. Андрей кивнул ей в ответ, проводил взглядом свой вагон и только после этого окинул взором перрон. Помещение станции было то же, что и до войны, стандартное двухэтажное, еще дореволюционное строение. И все здесь словно бы и не изменилось с той поры, когда он в последний раз уезжал отсюда в далеком августе тридцать девятого. Только казалось значительно ниже, миниатюрнее в сравнении с тем, каким сохранилось в памяти с тех уже почти легендарных времен, когда он, отправляясь в Старгород на экскурсию, увидел паровоз, поезд, вагон, в котором он впервые поехал в настоящий уездный город. В город с двух-, трех- и даже четырехэтажными домами, мостовыми, тротуарами, знаменитым парком, с довольно громкой и кровавой историей Вот только, оглядывая родную станцию, он не знал, не подумал даже в первые минуты, что все, что он здесь видел сейчас «таким, как было», возродилось после войны из руин. От прежних строений после войны и оккупации остались лишь обгорелые кирпичные стены
Он стоял, не думая о том, почему стоит, а не входит в освещенное помещение, где его уже ждут или по крайней мере должны были бы ждать. Острое, странное ощущение того, что было и прошло, отзвук каких-то давних раскатов, чего-то безвозвратно ушедшего проник в его душу. Сколько раз он уезжал отсюда, прощаясь, и сколько раз возвращался! И где теперь все те, кто его порой провожал, а то и встречал или же просто встречался на этом перроне
Андрей Семенович?
Невысокий щуплый мужчина в шляпе, коротком, заграничного покроя демисезонном пальто, с перчатками в левой руке, неизвестно откуда появившись, стоял перед ним на пустом перроне.
Да.
С приездом вас, Андрей Семенович! Я первый секретарь Терногородского райкома партии Николай Тарасович Рожко.
Они крепко, энергично пожали друг другу руки. По этому рукопожатию, мягкому, чуточку взволнованному голосу терногородского секретаря Андрей безошибочно угадал, понял, что Николай Тарасович его приезду откровенно рад.
Ехали хорошо? Не устали? Дорога ведь не близкая! Может, желаете немного передохнуть да чего-нибудь перекусить перед новой дорогой?
Да нет! возразил Андрей Семенович. Спасибо. Все было хорошо. А дорога, если вы ее случайно не удлинили, он улыбнулся, как я помню, не такая уж далекая.
Тогда прошу в машину. Вот сюда, сразу за углом
Дорога и в самом деле была недальней. Всего лишь тридцать километров. Знакомая, изученная и измеренная от начала и до конца, известная до мельчайшего кустика, деревца, мостика, перелеска и ложбинки еще в те времена, когда она была обыкновенным грейдером. И, оказывается, не забыта. Хотя уже заасфальтирована. И он в машине «Волга» последней марки. Что для нее каких-нибудь там тридцать километров, пусть даже и в темноте!..
Мысленно восстанавливая старый степной проселок в родное село, Андрей Семенович, садясь в машину, невольно улыбнулся. Представил себя тринадцатилетним, худеньким, в старенькой темно-рыжей свитке. Идет на станцию с полотняной сумкой, месит босыми, красными от холода ногами густую грязь. Представил и подумал: «Показать бы меня такого Кэботу Лоджу или же самой куин Элизабет». Той самой куин Элизабет, которая на приеме в Нью-Йорке, протягивая ему свою узкую, аристократическую руку, улыбнулась как-то особенно, подчеркнуто любезно, выделив тем самым его, советского дипломата, из огромного числа других высоких и высочайших рангов дипломатов.
Не заезжая в город, они пересекли железную дорогу на переезде и выехали в степь. Впереди, вырванная из темноты зеленоватым светом фар, лоснилась ровная полоса асфальта.
Николай Тарасович вел машину сам. Некоторое время молчал, видимо все еще немного волнуясь. Чувствовалось: и молчать ему было неудобно, и заговорить не решался первым. И только через некоторое время скупо обронил, лишь бы только не молчать:
Здесь, слева, в темноте не видно мы в позапрошлом году огромный пруд запрудили И снова умолк.
А вы, Николай Тарасович, поняв его состояние, спросил Андрей Семенович, давно здесь секретарем?
Да вот уже восьмой год, словно бы даже обрадовавшись этому вопросу, сразу оживился Рожко. Сначала третьим, потом вторым, а вот уже четвертый год первым.
О-о-о! А сколько же, если не секрет, женщин ведь здесь нет! лет вам исполнилось?
Да уже Как у нас говорят, не столько старый, сколько давний! Сорок пятый разменял.
Ну! Мне бы ваши заботы! С охотой обменял бы вашу «старость» на мою «молодость»!.. А раньше, до работы секретарем? Учились где?
Николай Тарасович, чувствовалось, сразу успокоился, и беседа завязалась между ними простая, легкая, непринужденная.
Вся дорога от станции до терногородского леса не отняла и часа. За беседой они не заметили, как миновали поселок совхоза «Заря Октября» по крайней мере когда-то он так назывался, проскочили, оставив справа, в долине, сахарозавод, где-то уже на двадцатом километре пересекли небольшое старинное село Каменское, и вот уже замелькали в свете фар то слева, то справа по обочинам дороги ореховые кусты, заросли терна и боярышника, стволы дубов. Начинался тот самый терногородский лес, в котором он, Андрей Семенович, тогда юный студент, возвращаясь домой, подкреплялся ягодами терна и боярышника, прихваченными ранними осенними заморозками Он, этот терногородский лес, промелькнул темной тенью и через несколько минут остался позади. Машина выскочила на отлогий степной холм. Впереди, разлившись вдоль широкой долины, внезапно плеснула навстречу мерцающая россыпь электрических огней какого-то города.
Постойте Куда же это мы, Николай Тарасович? непроизвольно вырвалось у Андрея Семеновича.
Как куда? удивленно переспросил секретарь и сразу же понял: Ой, извините, Андрей Семенович! Совсем ведь забылось, что вы не бывали здесь, наверное, с тридцать шестого, а то и
Тридцать девятого, уточнил, неожиданно ощутив волнение, Лысогор. С августа тридцать девятого.
Секретарь вывел машину на обочину, приглушил мотор. Стоя у дороги над глубоким кюветом, они некоторое время молча любовались мерцающе-искристым сиянием.
После войны, первым заговорил Рожко, возвели на Черной Бережанке сразу три электростанции. Одна Терногородская здесь, на Варваровской стороне, возле Красной скалы. Четыре тысячи пятьсот киловатт. Плотина высотой в девять метров А впрочем, и она, и две другие включены в единую Беловодскую энергосистему. А Черная Бережанка не узнаете, Андрей Семенович? тремя морями разлилась Не думаю, что вы здесь многое не узнаете, ко многому будете привыкать заново
Андрей слушал молча, сдерживая волнение. Слушал, хорошо понимая секретаря, но все понимая по-своему.
Да, там, впереди, в широкой котловине над Черной Бережанкой, в неожиданном для него сиянии электрических огней его родное, самое дорогое в мире село. Село, в котором он родился, вырос и из которого, едва оперившись, вылетел в широкий мир. Для кого-нибудь другого это большое село теперь поселок городского типа обычное по нынешним временам, такое же, как и все другие села. Ничего в нем особенного, удивительного. Обыкновенный райцентр Украинской Советской Социалистической Республики начала семидесятых годов двадцатого столетия. Но для него оно, это село, не просто одно из сел, не «как всякое другое». Там, в долине Черной Бережанки, раскинулась его Терногородка, райцентр, в котором первую электролампочку люди увидели лишь в начале тридцатых годов, и то именно лишь увидели, потому что светила она издалека, зажигаясь от маленького двигателя, который обслуживал райком партии, райисполком и склад бывшей крупорушки, превращенный в кинотеатр. И вот оно, его село, должно было явить ему сразу все перемены, происшедшие в нем за три долгих и сложных десятилетия, ему, покинувшему село сорок лет назад, за какие-нибудь один-два часа, то есть измениться на его, Андрея, глазах, совершить прыжок из середины тридцатых в середину семидесятых, как это бывает только в сказках или в кино, когда кадры наплывают один на другой.
Нет, ему действительно нужно будет ко многому привыкать, многому порадоваться, много нового и неожиданного увидеть и теперь уже навеки с радостью, а то и со скрытой горечью попрощаться, попрощаться со всем, что хранилось в сердце, в воспоминаниях
Да, он в самом деле многое здесь не узнает, а многого не увидит, не найдет. И будет ему, наверное, от этого нелегко
В Терногородку въехали уже совсем затемно. Сначала проскочили незнакомый мост через речку его детства Черную Бережанку, потом с двух сторон шоссе возникла незнакомая ему густая и высокая вербовая аллея. Вербы, наверное, были посажены уже без него и вымахали вот такие уже после войны. Так это или иначе кто же его знает. Он, Андрей, попытался было вспомнить, каким было это место и эта дорога тогда, в детстве, но как ни напрягал свою память, так и не вспомнил.
Оставляя справа улицу, которая когда-то была торговым центром местечка с десятками магазинов, рундуков и всяких мастерских, секретарь направил машину вверх, по известной и знакомой улице, которая круто и стремительно поднималась по высокому косогору к центру села. Старого «торгового центра» Андрей Семенович видеть сейчас не мог. Да и саму знакомую и хорошо известную когда-то улицу, по которой сейчас проезжал, видел скорее мысленно, чем наяву. Фонари на высоких столбах светили не так-то уж и ярко. Остановились на небольшой, чуточку лучше освещенной площади, перед белым городским на три этажа зданием. Напротив через дорогу раскинулся обсаженный рядом высоких тополей парк. Широкая аллея, живая изгородь из желтой акации, липы, береста, клена. Такого парка в свое время Андрей Семенович не помнил. И ни одного не только трех-, но даже и двухэтажного дома в Терногородке на его памяти тоже не было. Удивительного в этих переменах, конечно, мало. А все же Хотя, так сказать, и внешние, но все-таки перемены. И сколько их здесь ждет его еще впереди!..
В трехэтажном новом здании, как это сразу же выяснилось, размещалась гостиница. На втором этаже, в конце застланного зеленой ковровой дорожкой коридора, просторная, на два окна, с небольшой прихожей комната.
Перед вами, Андрей Семенович, наш «люкс», сказал Николай Тарасович, вкладывая на всякий случай в слово «люкс» тонкую двусмысленность, которую можно истолковывать как угодно: можно принять за шутку, а можно при желании и всерьез. Мы ведь теперь не просто село, Андрей Семенович, а ПГТ! То есть поселок городского типа!
Люкс не люкс, понял его настороженность Андрей Семенович, но если бы у меня было время, я забрался бы вот сюда, за этот стол, под этот фикус, месяц бы на люди не показывался! Представляю себе, как бы здорово работалось здесь!
Так за чем же дело стало! словно бы даже обрадовался секретарь, напряжение и настороженность с его лица сразу исчезли. Приезжайте! Мы для вас еще и не такое место найдем.
Спасибо! серьезно поблагодарил Андрей Семенович. Вот только Рада бы душа в рай А впрочем, на всякий случай о вашем приглашении буду помнить
Будем ждать, совсем уже пришел в себя секретарь.
В освещенной комнате, без пальто и шляпы, он выглядел невысоким, в меру полным, энергичным человеком с острым и вместе с тем каким-то насмешливо-веселым выражением умных карих глаз, с рыжеватым редеющим чубом. Чем-то неуловимым, возможно прежде всего какой-то искренней открытостью, светившейся в глазах, секретарь сразу же понравился Лысогору, он почувствовал, что с этим человеком ему, наверное, было бы хорошо, легко, свободно всюду и при любых обстоятельствах. И теперь ему самому вдруг стало как-то легко, удобно от сознания того, что первым в родном селе встретился ему именно он, этот, а не другой человек. И, наверное, все остальное будет складываться для него просто и легко
С дороги, конечно, следовало бы малость прийти в себя да отдохнуть. Однако, если вы, Андрей Семенович, не будете возражать, предложил секретарь теперь уже совсем непринужденно, будто давно знакомому человеку, то после того, как вы устроитесь в «люксе», я осмелюсь пригласить вас вниз, в наш Карнеги-холл, так это, кажется, называлось у вас в Нью-Йорке, чтобы совместить там отдых с ужином
На какой-то неуловимый миг Андрей Семенович заколебался и даже насторожился. «Раз уж речь зашла об ужине, подумал он, наверняка будут и еще какие-то незнакомые люди» А ему хотелось бы в эти первые вечерние часы побыть наедине, разобраться в своих чувствах, хотелось даже одному незаметно выйти на улицу и побродить вот так в родных сумерках Однако было это всего лишь миг. Такой короткий миг колебания, что секретарь даже не заподозрил этого. Потому что о каких-то там уединениях да еще здесь, в родном селе, не приходилось и думать. И, безжалостно приглушив в себе невольные колебания, Андрей Семенович улыбнулся.
Что ж, в таких случаях лучше всего придерживаться восточной пословицы: гость что верблюд, за какое ухо потянут, туда и пойдет.
Внизу, то есть на первом этаже, был ресторан. Вполне приличный, вполне «городской» на вид и по оборудованию. Исключая разве лишь фикус. Такой или же чуточку более высокий и развесистый, как и у него в номере. И была еще, как оказалось, при этом ресторане небольшая, но уютная комната «банкетный зал», по выражению Николая Тарасовича, «чтоб уже и вовсе как у людей». И в этой комнате ожидало своего земляка несколько человек женщин и мужчин. Были это преимущественно люди молодые, некоторые из них годились бы Андрею Семеновичу в сыновья или дочери. Одеты хотя и не подчеркнуто празднично, но все-таки, как говорится, «по случаю высокого гостя». Мужчины все как один в новеньких туфлях, темных костюмах, при галстуках. В сапогах был лишь один. Женщины в хорошо сшитых платьях и выходных, на высоких каблуках, туфлях. Большинство с модными, сделанными в парикмахерской прическами.
До его появления все они, наверное, сидели группками на зеленых, с мягкими спинками стульях вдоль стены, на почтительном расстоянии от щедро накрытого, густо заставленного блюдами большого стола. Когда же Андрей Семенович вошел, все как один вежливо, но неторопливо, с достоинством, встали и молча стояли в ожидании, пока Николай Тарасович отрекомендует их. «Ну совсем как на званом дипломатическом обеде, подумал Андрей Семенович и улыбнулся. А впрочем Почему бы и нет!»