И тут горячие слова редактора вдруг высекли родственную искру у того, кто интересовался, казалось, этим спором или, вернее, монологом Журбы, менее всего, у председателя колхоза Никифора Васильевича Осадчего. До этого он слушал редактора, казалось, без особого внимания. А тут вдруг тоже сверкнул глазами и окинул гневным взглядом присутствующих, спрашивая:
А в самом деле?! Я, конечно, прочесть этого не успел. Да, вижу, достаточно и услышанного тут! Достаточно для того, чтобы задуматься: что же это получается, будто и я должен теперь стыдиться того, что в двадцать девятом, идя, так сказать, навстречу потребностям первой пятилетки, без всякого колебания снимал церковные колокола? Да, снимал!.. А теперь вот кому-то кажется, что напрасно Я и сам, конечно, знаю, что бывало по-всякому Да и странно было бы, если бы все шло гладко в такой огромной разворошенной и бедной стране в момент великого перелома! Ведь трещали и ломались тысячелетние устои! И не могло же все это осуществляться в белых перчатках! Бывало, конечно, и так, как в известной пословице: заставь дурака богу молиться он и лоб расшибет И бывало-таки расшибали Но дураки дураками! А тут, как я понимаю, речь идет не о дураках. Дураки дураками, время временем, но есть же, остается что-то более устойчивое и во времени. На целые столетия. Вот хотя бы и с упомянутыми колоколами, церковными и монастырскими, которые не только мы, но еще и Петр Первый в пушки переливал. И что-то не припоминается мне, темному и необразованному, чтобы какие-то умные люди во все времена записывали Петру все это в пассив, а не в актив! Ну, а нам, грешным, уже и сам бог велел!
Так, именно так, Никифор Васильевич, поддержал Осадчего директор школы, мужчина лет под пятьдесят с пышными, «шевченковскими» усами и темными, всегда чуточку словно бы грустноватыми глазами, Петр Петрович Семирий. Уважаемый Андрон Елисеевич совершенно прав. Не просто о любви этот рассказ. Туману там подпущено в самом деле изрядно. Подумайте сами: ведь автор четко и недвусмысленно указал нам, из-за чего они разошлись, эти двое. Ведь была настоящая, большая любовь. И не охлаждение, и не ревность или, скажем, измена развели их. Да и любили, помнили они друг друга, оказывается, всю жизнь. И как тут ни маракуй, а сконструирован этот рассказ хотя и умело, однако злонамеренно, сознательно злонамеренно. Главное чтобы не сожалеть потом о напрасно прожитой жизни. В самом деле, все вроде бы как и у Островского. Но вместе с тем гляди, добрый человече, не прозевай своего счастья, хватай его полной пригоршней, при любых обстоятельствах хватай и не думай, что будет потом. Ведь оно вторично не придет, не повторится. И что же получается? Те же слова Николая Островского для нас всех теперешних, и бывших, и будущих комсомольцев вроде бы как завет! Они ведь не спрашивают, как тебе будет, они приказывают: пусть будет трудно, пусть трагично, пусть смертельно, лишь бы только не стыдно! А этот как?.. Вот прочел я и на душе стало неуютно. Автор вроде бы в самом деле сознательно задумал опровергнуть Островского его же словами, следовательно, получается, перечеркнуть Корчагина. Он ведь откровенно намекнул на это, не постыдился! Ну опровергнуть Островского у него, конечно, пороху не хватит. А вот сумятицу в юных впечатлительных душах и неустойчивых головах, конечно, посеять сможет.
Разговор, несмотря на сумбурное и не очень удачное начало, неожиданно становился все жарче и жарче. И не только потому, что люди выпили по рюмке-другой. Кажется, и говорили без полемического задора, но увлеклись так, что и о госте, об Андрее Семеновиче, вроде бы призабыли. Хотя Андрей Семенович на это не роптал. Тихо сидел, все с большим и большим любопытством молчаливо прислушиваясь к разговору, несмотря ни на позднее время, ни на приглушенную этой встречей усталость. Для него здесь было интересно все: и то, о чем говорят и что думают люди, его земляки. И то, как проявляется в каждом из них широта их увлечений, интересов, наклонностей. И, наконец, этот неожиданно возникший разговор был для него не просто читательской «дискуссией на тему». Он касался его собственных мыслей и настроений, которые начали интересовать и волновать его еще в Москве. Этот разговор, как и рассказ, породивший его, касался и каких-то более глубоких, казалось бы, давно умолкших струн в его душе, настроений и воспоминаний, которых вроде бы уже и не хотелось бы касаться и которые, вопреки его желаниям и намерениям, начали заявлять о себе невольно и с нарастающей силой все громче и громче по мере приближения к родному краю. Минутами ему даже казалось, что он вот-вот вроде бы уже найдет в этом разговоре какой-то ответ или хотя бы намек на него, на какие-то свои вопросы.
Но, к сожалению, этот спор, в котором с одной стороны были лишь одни единомышленники, а с другой отсутствующий и никому не знакомый автор, хотя и медленно, должен был пойти на спад. Редактор еще порывался вызывать на откровенный разговор звеньевую-депутата, теперь уже стремясь выяснить ее отношение к «абсолютной правде-истине», а та отбивалась от него, хотя и не очень энергично, доказывая, что никакой абсолютной для всех правды-истины в мире и не существует, хотя и есть в природе человека что-то от настойчивого и упорного стремления к «абсолюту», в первую очередь, например, к абсолютной, всечеловеческой справедливости, но
Но других, в частности Осадчего и Булаха, не привыкших к таким «абстрактным» беседам, влекло к чему-то более определенному, устойчивому. К шутке, песне, а то и к очередной рюмке. Видимо, по этой причине механизатор Мирон Булах и пошутил, сказав, что он, Мирон Булах, пока, к сожалению, рядом с неоспоримым стремлением человека к человечности и абсолютной справедливости наблюдал не раз и нечто совершенно противоположное тяготение к абсолютному свинству, например. И что разговорами и благими намерениями тут не обойдешься. Так не лучше ли возвратиться к чему-нибудь более существенному?
А Никифор Васильевич, поддерживая Мирона, недвусмысленно намекнул, что пора бы уже закончить эту беседу да налить по рюмке, ибо, как ему кажется, тот жалкий старичок с мельницы, если говорить серьезно, по-мужски, и слова путного не стоит. И, вопреки собственному желанию пригасить беседу, попытался даже доказать свое утверждение.
Ты только подумай, Явдошка, обратился он к звеньевой-депутату, ну сама подумай: какой же из него парубок, если не сумел девку обкрутить?! Тогда, молодым, не сумел, а теперь, на старости лет, носом шмыгает! Да он и гроша ломаного не стоит! Тут и говорить не о чем!
Э, нет, не скажите, Никифор Васильевич, охотно возразила Евдокия Харитоновна, обрадовавшись, что может наконец передохнуть от вопросов редактора. По-всякому бывает на свете и не с такими парубками! Тут же, знаете, как в песне: «Не всі тії та й вінчаються, що любляться та кохаються».
Это в песне А если бы полюбила, плюнула бы в конце концов и на попа! Знаю я вашего брата! Было бы только кого полюбить! А не плюнула, выходит, и не полюбила по-настоящему!
Ну, а вы все-таки представьте, что она любила! Любила и все же бросила И вот вы, например, Никифор Васильевич, что бы вы на его месте сделали? Вот так: не пойду без попа и конец! Что бы вы сделали?
Я-а-а? многозначительно и строго спросил председатель, при этом подтянувшись и по-молодецки пригладив пальцем свои пышные усы-стрелы. Гм! Если бы только любила! А уж я-то бы учинил. Такое бы учинил, что деваться без меня ей было бы некуда! На край света за мной подалась бы! Она бы у меня не только про попа, про родных отца с матерью забыла бы!
Присутствующие невольно рассмеялись, а председатель, окинув стол наигранно молодецким, шутливым взглядом, посуровел и уже вполне серьезно «припечатал» дискуссию другой тирадой:
А если хотите по-серьезному, то, хотя я и не читал этой штукенции и теперь, уже по всему видно, и не буду читать, все-таки скажу вам, люди добрые, что если этот писатель человек еще молодой, то еще, глядишь, и выпишется. Теперь глупый еще, молодой да зеленый, а подрастет, одумается и спохватится. А вот если он такой, что мне в ровесники годится, то, считай, пропало! Тогда уже горбатого могила исправит! Так что лучше и не говорить. Лучше плюнуть да наполнить наши рюмки!
На этот призыв все потянулись к рюмкам, застучали вилками, ножами, бокалами, так и не заметив сгоряча, что в их дискуссии, которую только что так, казалось, решительно и благополучно «припечатали», ни единым словом не приняли участия ни секретарь райкома Николай Тарасович, ни их высокий гость Андрей Семенович.
Однако опрокинуть очередную рюмку сидящим здесь так и не удалось. В полной тишине вдруг прозвучал резковатый, хотя и совершенно спокойный, казавшийся даже каким-то бесцветно-ровным, без интонаций, женский голос. Тот самый голос, который прозвучал здесь один лишь раз в начале дискуссии и потом до самой этой минуты уже не отзывался.
Все это, конечно, так. Но скажите мне, почему обязательно все и всюду необходимо обобщать и подводить под какой-то общий знаменатель?
Голос этот, несмотря на свою ровность, беспристрастность и спокойный, даже слишком спокойный тон, вдруг всех насторожил.
И почему обязательно такая категоричность в выводах? Разве в жизни мало таких людей, как мельник в рассказе, и таких коллизий! И таких безжалостно непоправимых тупиков, из которых в самом деле нет никакого выхода?..
Этот голос властно привлек к себе внимание Андрея Семеновича, привлек прежде всего какой-то непривычной для женщины холодноватостью тембра. Лысогор повернул голову и с любопытством взглянул в конец стола, туда, где под лапчатым фикусом сидела щупленькая, миниатюрная женщина лет за тридцать, как он уже знал, Галина Акимовна Верещак, местный хирург. Все время она сидела тихо, казалось, слушала всех невозмутимо. И сейчас без единого жеста, не поворачивая головы, продолжала:
Да Такой, именно такой он в жизни, этот мельник. Такой, как говорят, от природы и иным быть не может. Только так он и может осознавать свою трагедию и свою жизнь. Ну так что? Что, он не имеет на это права?.. Но даже если бы, на чей-либо взгляд, и не имел! Он просто и не подумает о таком праве. И вы не можете не согласиться, что его трагедия тоже правда жизни! Так почему же ее нужно замалчивать? И почему обязательно нужно делать из этого какие-то политические выводы?..
Она говорила ровно, будто спрашивая, более того даже обращаясь с просьбой, чтобы ей все это объяснили. Андрей Семенович лишь сейчас впервые по-настоящему присмотрелся к ней. Одета была эта худенькая женщина в какое-то однотонное темно-серое платье, бросавшее серый оттенок и на ее худое, с чуточку запавшими щеками и бесцветными, четко очерченными устами лицо. Лицо, на котором ярко светились лишь выразительные зеленоватые глаза красивые, большие, спокойно-серьезные, холодноватые и как бы утомленные.
Эти слова Галина Акимовна произнесла как-то особенно невозмутимо, не повернув головы, обрамленной длинными, до плеч, густыми, слегка вьющимися, пепельного цвета волосами. Неподвижно белели на темном платье кисти ее сухих, с длинными, «музыкальными» пальцами рук, обхватившие локти.
Своим спокойствием, невозмутимостью она заставила выслушать ее тоже спокойно всех, даже редактора Андрона Елисеевича Журбу. Но его нетерпение, раздраженность, пока она говорила, выдавали и плотно стиснутые полные губы, и левая рука, что беззвучно, однако явно нервно и мелко выстукивала пальцами по столешнице. Едва только Галина Акимовна умолкла, Журба сразу же, будто боясь, что кто-нибудь опередит его, ринулся в бой.
Та-ак! как-то словно бы даже обрадовавшись, что поймал собеседницу на горячем, победно воскликнул он. Т-а-ак! Я не возражал бы вам Но позвольте! Если уж на то пошло, давайте в самом деле выясним, кто же именно навязывает в данном случае политические, идейные выводы. Я? Петр Петрович? Другие товарищи? Читатели? Или же сам автор? Как по-вашему?.. И, не дожидаясь ответа, вероятно даже и не добиваясь его, торопливо и горячо продолжал: Так вот! Сам же автор и навязывает. Не психологию и не просто какую-то мораль, а именно идейно-политические выводы.
Ну, и в чем же вы их усматриваете? совсем не удивившись, спокойно спросила Галина Акимовна.
Как в чем? Как это в чем? Прежде всего в той мнимой, а на самом деле четко направленной «беспристрастности», в способе подачи жизненного материала, в том уже упоминавшемся здесь смещении понятий, камуфлированных лишь похожестью словесных формулировок: вот вам, дескать, факты, вот известные вам всем словесные формулы, а вы думайте, делайте сами выводы, моя хата с краю, я никому ничего не навязываю. Хотя вывод из всего этого, как ни вертись, непременно напрашивается лишь один и выбирать на самом деле не из чего: остается лишь загубленная, искалеченная жизнь и утерянное счастье двоих потому только, что один уперся, как вол, и не захотел пойти в церковь, не захотел сломать свою глупую, свою упрямую комсомольскую гордость.
А не слишком ли прямолинейно, Андрон Елисеевич, не слишком ли «в лоб»?
Нет! И вы меня этим лбом не пугайте, потому что я вам еще больше скажу
Не знаю, что вы еще скажете, и пугать вас не собираюсь. Я просто для себя хочу выяснить все до конца Ведь нас учат чем меньше в произведении прямых авторских выводов, чем меньше лобового, тем лучше и для автора, и для произведения, и, самое главное, для читателя!
Не возражаю. Но только при том условии, если автор, прикрываясь беспристрастностью и объективностью, не подсовывает читателю, скажу откровенно, подленьких намеков.
Вы думаете, что в этом глубоко психологическом и, в конце концов, совершенно жизненном рассказе есть какие-то подленькие намеки?
Бесспорно!
В чем и где они?
Здесь, рядом с основным, так сказать, действием. В том, что само по себе напрашивается: «А что бы случилось, что бы изменилось и кому бы от этого был вред, если бы он согласился и они бы обвенчались?!» А? Как вам понравится такая беспристрастность?
Гм Какой-то миг она помолчала. Однако не растерялась и не признала себя побежденной. Гм И вы в самом деле усматриваете там этот, как вы говорите, «намек» или же просто испытываете меня?
Гм хмыкнул и Журба, натолкнувшись на ее непостижимое спокойствие, как на глухую стену, Странно, Галина Акимовна! Да здесь же и слепому видно, что автор, создавая эту вещь, сознательно шел на скандал как средство, которое должно бы привлечь внимание не к психологическим глубинам творения, а, прежде всего, к целям идейно-политическим! На это и весь расчет!
В самом деле странно, слегка пожала плечами Галина Акимовна. Странно, произнесла с холодным и поэтому непонятно каким притворным или искренним удивлением, странно, как двое людей совсем по-разному могут читать одну и ту же вещь!
Она помолчала. И все молчали, не опомнившись еще от новой горячей вспышки теперь уже настоящей, двусторонней дискуссии.
Очень странно, так же тихо промолвил Журба. И видно было, что не понимает: что она, насмехается? Или ничего не понимает? Или иное что?
Что же именно удивляет вас? снова спокойно спросила врач.
То же, что и вас. Меня, например, и в самом деле искренне удивляет, что вы могли прочесть эту вещь как-то иначе, чем все мы. Но я только теперь понял, что не знаю, как именно прочли, поняли и восприняли эту вещь вы Может, вы более подробно поделитесь с нами своими соображениями? Я, например, изложил уже и излагаю все откровенно, как думаю, так и говорю: вещь эта, на мой взгляд, скандальная, по меньшей мере идейно ущербная, скажу даже больше в чем-то вредная А что вы против этого можете мне возразить?
Галина Акимовна вместо ответа снова лениво пожала плечами, спросила:
А не слишком ли многого вы от меня требуете, Андрон Елисеевич?.. Скажу вам на это лишь вот что: все в конечном счете зависит от человека, ведь что ни человек, то индивидуальность. Здесь все: и жизненный опыт, и характер, и темперамент, и выработавшиеся или же врожденные вкусы и способности.
И все же любопытно, что же именно подсказывают ваш темперамент, характер, ваши вкусы? Вот хотя бы по поводу настойчивого стремления данного автора пересмотреть, ревизовать определенный период нашей истории и определенные, по мнению подавляющего большинства, наши неопровержимые истины
Речь ведь идет здесь не обо мне, снова уклонилась от прямого ответа хирург. Речь идет, если хотите, о том, что многие, и вот вы в том числе, каждую художественную вещь трактуете с прямолинейных, сугубо политических позиций, игнорируя специфику искусства, забывая о главном об эстетической сущности произведения или даже, скажу уж по-вашему, идейно-эстетической.
Неправда! как-то даже сердито воскликнул, почувствовав в последних словах еле уловимую иронию, Журба. Этот автор сам помимо моего желания вынуждает меня оценивать его произведение с позиций сугубо идейных или же политических, потому что он сам думает прежде всего как политик. Эстетика здесь лишь камуфляж