Нет, не то! Произведение привлекает внимание многих именно своими художественными, стало быть, эстетическими качествами. А вы просто навязываете другим собственные вкусы, симпатии и подозрения. Почему это должно быть именно то и так, как вам хочется? Вам, скажем, нравятся книги о войне, ну, и с богом, как говорится. Но зачем же заставлять меня читать только про войну да про войну?! Ведь, даже понимая всю важность этой тематики, я, например, и без того чуть ли не ежедневно имею дело с ранами, вижу кровь. Потому мне хочется прочесть что-нибудь вот такое
Ну, знаете Вы в данном случае лишь исключение. Читайте на здоровье то, что вам по вкусу. А от сути нашего спора, если, конечно, будет на то ваша охота, не уклоняйтесь.
На этот упрек редактора хирург уже и вовсе ничего не ответила, просто и непринужденно, как говорят, вышла из игры. Сидела молча, будто и не она затеяла весь этот спор.
Редактор, подобно разгоряченному коню, который с бега уперся в глухую стену, лишь головой повертел то ли удивленно, то ли даже возмущенно. «Ну и ну! подумал о хирурге Лысогор. Ничего не скажешь, характер!..»
На этом дискуссия так же неожиданно, как и началась, закончилась
И уже немного погодя, прокашлявшись и потеребив двумя пальцами свои «шевченковские» усы, словно бы ни к кому не обращаясь, тихо заговорил директор школы Петр Петрович Семирий:
Так, так, так! Так, так, так Если подумать, в этом что-то все-таки есть. Что-то есть, конечно В чем-то, конечно, и вы, Галина Акимовна, правы. Петр Петрович минуту подождал, не ответит ли ему хирург. Однако Галина Акимовна, видимо окончательно замкнувшись, промолчала. И он продолжил так же осторожно, будто нащупывая для себя тропинку, размышляя вслух: Так, так, так Вот только как бы нам не заблудиться между трех сосен. А то вот говорите вы Все, кажется, просто и ясно. А если взять на деле, то между этими эстетиками и политиками каких-то там особых перегородок и не существует, и в этом деле вон какие мудрые головы иной раз сворачивают себе шеи. На словах будто все «за» и ни одного «против», а как доходит до конкретного дела А у нас горячий, духовный цех. Нам о будущем нашем, о молодежи прежде всего, думать надо, воспитывать да оберегать ее, Петр Петрович снова помолчал минутку-другую, поудобнее расположившись на стуле, от влияний всякого, знаете, сомнительного свойства Живем ведь не на безлюдном острове
Но тут, почувствовав, что Петр Петрович заводит речь явно надолго, не на шутку обеспокоился, даже испугался механизатор Мирон Булах.
Не оберегать, Петр Петрович, кинулся он неожиданно для всех в атаку, будто пожарник на огонь, не оберегать, а к делу, к работе, к трактору, к машине, к полю и другим полезным делам приучать! энергично и решительно пригашал он красноречие директора, незаметно для себя и сам увлекаясь и подливая масла в огонь. Я вам вот что скажу, Петр Петрович! В нашей трудовой советской школе, если правду сказать, во многом вы воспитываете знаете кого? Барчуков не хуже прежних гимназистиков воспитываете! Ну, у нас в селе еще ничего. А вот город возьмите. Да там ведь, кроме своих уроков, любой из них ни за холодную воду не возьмется, в магазин с готовыми деньгами сбегать это уже для него вон какая работа! Ну, да и где же ему, если машина даже комнату подметает! А она, простая, рабочая и сельская работа физическая, она ведь науке никогда не мешала, от нее и для науки одна лишь польза! А у нас Тут и в самом деле есть над чем подумать! Потому что, скажу я вам, из мужика сделать пана очень легко! Тут лишь бы только деньги! А вот чтобы из панка да обратно в мужики тут уж ни за что! Сколько таких примеров можно было бы вспомнить! И тот же граф Разумовский или светлейший князь Меншиков А нам не Разумовских, нам, знаете, чтобы вот Ломоносовых!..
И умолк. Не интересуясь, как кто ко всему этому отнесется, сбив запал директора, сразу обратился с каким-то вопросом к Никифору Васильевичу, твердо уверенный в своей правоте Мирон Булах.
Верно сказано! по-своему понял мысль механизатора председатель райисполкома Шамрай. Не такая она теперь беззащитная, эта наша молодежь! Она теперь пошла такая ученая, что больше нас знает. Ей, нашей молодежи, палец в рот не клади! Заведи, начни только с ней разговор за месяц не переговоришь. Если подумать всерьез, так это даже радостно. Однако вместе с тем ты, Мирон, тоже, как говорят, в самое яблочко попал.
Верно, верно! снова загорелся Петр Петрович. В самом деле молодежь теперь во многом нас опережает и многое знает. Вот только все больше тем, что сейчас перед глазами видит, узкосовременными, лишь сиюминутными вещами интересуется. А вот о том, что было и особенно что будет И нужно нам, конечно, не на таких вот рассказиках Нет, не на таких! Нужно, чтобы наша молодежь не только знала, а, как и мы, душой воспринимала и сердцем ощущала, как, с чего, с какой «отметки» и мы, и наши родители начинали. Прошлое наше Отцов наших и дедов А то ведь она, наша молодежь, в большинстве случаев чувствует себя так, будто все мы уже тысячу лет были такими, какими являемся сегодня. А на самом деле всего сто лет тому назад люди в крепостных ходили! И с литературой этой Скажу вам, читают! Аж горит! И знают иногда о таком, о чем ты и сам не слыхал. Но вот только читают иногда все подряд и значительное, и никчемное, не задумываясь над тем, что чего стоит.
Исчерпал свои аргументы и Петр Петрович, умолк, дернул себя за ус. На этом дискуссия прервалась окончательно. Чувствовалось, не исчерпалась, а именно оборвалась, зашла словно бы в тупик. И от этого создавалось такое впечатление, будто пора уже подвести итог, прийти к каким-то выводам.
Потребность в выводах особенно отчетливо почувствовал Николай Тарасович Рожко, первый секретарь райкома. Он бы мог, прочитав перед этим рассказ «Счастье», подвести итог, сделать определенные выводы. Но так уж повелось, что всюду и всегда он оставался лицом официальным. И удобно ли было бы ему сейчас, в этой не только неофициальной, но, собственно, дружеской обстановке, да еще в присутствии высокого гостя, «подводить итог»? Не воспримется ли это как своего рода указание? А указаний давать Николай Тарасович вообще не любил Потому-то, будучи человеком умным и не без дипломатического дара, попытался подтолкнуть на эти «выводы» вместо себя дипломированного гостя.
Ну, что бы я сказал? осторожно начал он издалека. Должен сказать вам, Андрон Елисеевич Кое-что нежелательное, действительно ущербное, конечно, тут есть. Однако за малым исключением, как говорят, не от злого умысла. А от чего именно, тут уж по-разному. Кто по молодости и неопытности, а кому слава любой ценой, пусть даже скандальная популярность, голову туманит. А вообще говоря, новое, неизведанное всегда труднее дается, чем привычное, столетиями выверенное, еще от Гомера, Вергилия, Данте и, скажем, до Достоевского А вот показать новизну и величие наших дней по-настоящему глубоко не так-то и просто. И время новое, и люди совсем новые, и пути неизведанные и непроторенные, и сама жизнь новая, необычайно сложная. Тут главное утверждать социалистические преобразования. Дело новое. А в новом неудивительно, что порой кто-нибудь и оступится. Я, конечно, не отстаиваю право на ошибку. Я лишь призываю понять, предостеречь и своевременно поддержать А впрочем, не кажется ли вам, уважаемые хозяева, что, увлекшись, мы как-то оставили без внимания нашего гостя? Николай Тарасович вежливо кивнул головой в сторону Лысогора. Может быть, и ему какое словечко вставить захочется? А для нас его слово, его мнение в этом споре были бы особенно важными. Не правда ли, Андрей Семенович?
Знаете ли, Николай Тарасович, неожиданно для себя схитрил Андрей Семенович, я с дорогой душой высказал бы и свои скромные соображения, но, как говорим порой мы, дипломаты, вынужден буду зарезервировать свое мнение на потом просто потому, что, к сожалению, рассказ, о котором здесь шла речь, прочесть не успел. А судить о том, чего не знаешь, сами понимаете
Поздно ночью, оставшись один в своем «люксе», он, по правде говоря, и сам не мог понять, почему и зачем схитрил. Он слушал всю эту беседу-дискуссию от начала и до конца внимательно, с острым любопытством. Разумеется, у него было собственное мнение, хотя он и не был уверен в том, что оно бесспорное и исчерпывающее. И вот, несмотря на всю остроту и необычность для него такой дискуссии в родном селе и на созвучность этого разговора с его собственным настроением, так и не сказал, не смог сказать своего слова. Возможно, из-за растроганности, овладевшей им в первые минуты в родном селе? Возможно Твердо знал и понимал лишь одно: ему очень не хотелось вмешиваться в их разговор, ломать его свободное, непринужденное течение. Боялся, чтобы разговор этот не утратил своей непосредственности, чтобы не потерялось ни зернышка чего-то нужного, важного и для него лично. Боялся спугнуть их настроение, их мысли, чтобы не навязать невольно своих А возможно, и потому, что уже видел, понимал: в конце концов, со всеми этими проблемами могут, в состоянии справиться его земляки и без него, без его вмешательства А впрочем Кажется, самым главным были все же растроганность и ясное, радостное осознание того, что правильно он поступил, не поленился и выбрался-таки в родные края. И, видно, неспроста попал ему на глаза этот злосчастный рассказ. Тут, оказывается, все имело какое-то не до конца еще понятное значение! Даже эти непривычные для него растроганность и умиление, которые только вот теперь, в одиночестве, в глухую полночь, расслабили его и заставили до конца раскрыться перед самим собою, признаться в том, что все же была и сейчас вот живет в его душе и та сокровенная, та почти фантастическая и, он это твердо знал, совершенно несбыточная надежда, которая хотя и подсознательно, но упорно, настойчиво вела его в родные края
Долго еще мешали забыться сном настроения, мысли, встречи и волнения прошедшего дня. И прежде всего первая, к которой он не готовился, совсем ее не предвидел, встреча с земляками, до сегодняшнего вечера ему совсем незнакомыми, о существовании которых до этого вечера он даже не догадывался.
Все же это были земляки, связывавшие его невидимыми нитями с родной землей, с тем далеким прошлым, когда и он жил здесь, работал, учился, страдал, радовался и мечтал. Связывавшие, главное, и с днем сегодняшним. И с его будущими днями тоже. Потому что сейчас эти грядущие дни без земляков, без их пусть и незаметного для посторонних присутствия Андрею уже и не представлялись. Лежал в постели навзничь в темноте тихой комнаты с раскрытыми глазами и перебирал в мыслях, чувствах, памяти все, что успел заметить, услышать, понять. Ярко, будто наяву, представали перед его глазами, беседовали, спорили, спрашивали все те, с кем сегодня встретился там, внизу, во время ужина. Так ясно видел их фигуры, выражения лиц, слова, жесты, будто все это повторялось перед ним сейчас. Пытался, восстанавливая в памяти увиденное и услышанное, глубже понять не столько смысл и ход этой дискуссии, сколько внутренний мир собеседников, круг их интересов, запросов, в конечном итоге характер и склонности. Не зная их до этого вечера, старался представить себе, какими они были или могли бы быть прежде, в дни его юности, и, чтобы легче все это представить себе, вспоминал других их ровесников из числа тех, кого он знал и помнил смолоду, с которыми когда-то жил, работал и учился
Что касается самой дискуссии, возникшей как бы случайно, не к месту и не ко времени, да и протекавшей немного сумбурно и не всегда строго логично, то что-то же такое интересное, от жизни, было в ней, что-то такое взволновавшее все же людей, задело их, свидетельствуя, что не хлебом единым жив человек Вот только бы понять, случайно все это или же таится за ним нечто более важное и значительное?..
Долго еще лежал он в темноте с раскрытыми глазами, пытаясь разобраться в своих разворошенных чувствах и настроениях, даже и отдаленно не подозревая и не предчувствуя, как близко к его собственной судьбе, к тому неразгаданному в ней, что беспокоило его на протяжении многих лет, тревожа своей загадочной неразрешенностью, стоит и эта вот непредвиденная дискуссия, и этот навязчиво преследующий его, с каким-то чуть ли не мистическим упорством вот уже вторые сутки, рассказ. И, уже засыпая, почему-то вдруг вспомнил тот осенний, пылающий всеми красками нью-йоркского октября, парк в Остербее на Лонг-Айленде и то, как они в далеких пятидесятых годах читали с товарищами, снисходительно улыбаясь, в киевском журнале такой, казалось тогда, мило-наивный очерк «Кагарлык догоняет Америку». Вспомнил и подумал: ну что ж, возможно, он и имел тогда право на эту снисходительную улыбку Да, наверное, и сегодня мы в чем-то еще не догнали эти америки. Однако в главном, в решающем, в том числе и в запросах и свершениях, в этих «шагах саженьих» новых советских людей, давно уже догнали и бесповоротно опередили! И вот теперь он возвратился в родные края. И сегодня состоялось первое знакомство с этими новыми людьми, с земляками. А завтра Завтра принесет новые знакомства, новые, во многом, очевидно, неожиданные впечатления и новые открытия.
На следующий день с самого утра по заранее установленному «протоколу», как шутя говорил Николай Тарасович, земляки пригласили Андрея Семеновича в новую школу-десятилетку. Была она совсем рядом, неподалеку от гостиницы. Трое пионеров высокая, не по годам строговатая смуглянка с миловидным бледноватым личиком и двое мальчишек проводили его тропинкой мимо большого фруктового сада, выращенного на некрутом косогоре над Черной Бережанкой. Вышли на просторное школьное подворье, к главному входу в четырехэтажное белое здание. Осматривая школу с большими, сверкавшими в лучах утреннего солнца окнами, Лысогор пытался вспомнить, что здесь было раньше. Вспоминалось неясно. Стояли здесь, кажется, какие-то старые хатки, были полоски огородов, невысокая скала, под которой они, школьники, всегда купались, далее отлогий, уже обмелевший, вымытый талыми водами овраг. И справа за ним да вот он и сейчас стоит, его «госпиталь», приземистое, узкое и длинное, толстостенное, похожее на тюрьму строение с узкими, точно бойницы, окнами. Когда-то это и в самом деле был солдатский аракчеевский госпиталь, а уж потом его, Андрея, родная школа. Школа, с которой связаны, возможно, самые теплые воспоминания, самые счастливые минуты его не очень веселого детства Теперь возникла рядом со старой, серой и мрачной, новая, белая, праздничная. И тех высоких тополей, которые шумели густыми листьями вдоль ее фасада, уже нет. И стоит она какая-то одинокая, осиротевшая, будто обиженная на тех неблагодарных, что оставили ее на произвол судьбы. От этого ее печального вида, от невольной мысли о том, что там, в этих дорогих для него классах, теперь хозяйничает, как ему объяснили, потребительская кооперация, у Андрея Семеновича больно сжалось сердце. Ни малейшего следа, ни малейшего намека на давно отшумевшее в этих крепостной толщины стенах его и целого его поколения детство. И ни единого одноклассника на все село. Лишь вот это грустновато-элегичное, трогательно волнующее видение его родной, его забытой, «обиженной» школы рядом с этим новым, ослепительно белым, со сверкающими окнами зданием, которое, казалось, сопровождало его все то время, пока он гостил в родном селе.
Выслушав рапорт светловолосого розовощекого мальчика, председателя пионерской дружины имени Ольги Бунчужной, поздоровавшись с директором Петром Петровичем, другими учителями, шагнул на широкие ступеньки. Вместе с ним поднялись на ступеньки строгая высокая девочка и Петр Петрович. А уже за ними длинной цепочкой потянулись и все остальные. В просторном светлом вестибюле и вдоль лестницы, которая вела на второй этаж, встречая его, с обеих сторон вытянулись пионеры, все как один, и мальчики, и девочки, в белых блузках, красных галстуках, синих штанишках и юбчонках, островерхих «испанках», черных туфельках и красных носках. И при мысли, что эти линейки были выстроены ради встречи с ним, Андрей Семенович почувствовал какую-то неловкость. «Словно парад при встрече высокого правительственного лица», мысленно пошутил он, чтобы хоть как-нибудь пригасить неловкость. И сразу же, торопливо и смущенно кивая головой направо и налево, рванулся вверх, переступая через две ступеньки, стараясь как можно скорее пройти через строй.
В конце этого парада, тянувшегося еще и через весь длинный коридор на втором этаже, двое малышей пионеров открыли перед ним высокие двери, и Андрей Семенович вступил в просторный, огромный, как ему показалось, освещенный целым рядом высоких окон зал, мест, наверное, на пятьсот, до отказа заполненный детворою. И как только он ступил через порог на ковровую дорожку в проходе, в зале что-то коротко и оглушительно грохнуло (как потом догадался, хлопнули откидные стулья) и сотни детских лиц повернулись навстречу ему, прикипели к нему взглядами сверкающих любопытством глаз. Ударил дружный шквал аплодисментов, под который он, уже не ощущая, как и сколько времени, шагал вдоль красной в зеленую полоску ковровой дорожки какими-то не своими, вдруг одеревенелыми ногами. И сколько шел сначала вдоль зала к празднично убранной сцене, потом поднимался по ступенькам к большому, накрытому красной материей столу, гремели и гремели нарастающим шквалом звонкие, веселые детские аплодисменты. Затихли они, когда знакомая уже девочка с суровым миловидным личиком, в школьном платье с комсомольским значком на груди, высоким, взволнованно-звонким голосом объявила:
Собрание учеников, посвященное встрече с нашим выдающимся земляком, бывшим учеником Терногородской школы, дипломатом и ученым Андреем Семеновичем Лысогором, объявляю открытым!
После этого маленькая светловолосая девочка поднялась на стул и повязала Лысогору шелковый, красный, как жар, галстук. А другая, чернявая, курносенькая, преподнесла две красные розы.
Гремели и гремели звонкие, шквальные аплодисменты. И улыбались сотни милых, восторженных, с сияющими глазами лиц.
А он смотрел на них, растроганный до предела. И не тем, конечно, что его так торжественно встречают на родине, где, как известно, испокон веков считалось, что якобы нет пророка в собственном отечестве. Нет, чем-то совсем-совсем другим, чего он так до конца и не понял. Стоял вот так, растроганный, не замечая, почему это вдруг сотни детских лиц начинают вытягиваться, сливаться и мерцать перед его глазами. Стоял, будучи не в состоянии сдержать неожиданные слезы, преодолеть свою растерянность, и чувствовал себя счастливым, очень счастливым! Не узнавал себя, удивлялся всему так, будто эта встреча первая в его жизни. Будто и не было тех, других, со школьниками и со студентами, в Москве и в Хабаровске, в Новосибирске и на Сахалине, и с детьми советских дипломатических колоний в Нью-Йорке, Пекине, Вашингтоне, Токио Да мало ли еще где! И встреч не менее трогательных и горячих. Но только вот здесь, сегодня, в эту минуту «Что это со мною? подумал он вдруг с тревогой. Неужели это старость? Нет! По крайней мере не только она. Прежние встречи, какими бы они ни были, были не такими, совсем не такими! Там все было совсем-совсем иным!» Еще вчера в ночной степи, стоя у машины на обочине шоссе, вглядываясь в мерцание теплых, переливающихся огней родного села, он смутно почувствовал это. И теперь снова Вот сидят и стоят перед ним дети, веселые и бодрые, тихие и шаловливые, послушные и непослушные, разные и вместе с тем чем-то между собой похожие. Здоровые, в аккуратной школьной форме. Обычные дети, но и необычные! Особенные уже потому, что это дети его родного села, в котором он не был около сорока лет. Села, в котором он, будучи ребенком, лишь издали мог увидеть такие вот синие покупные штанишки, такую вот белую рубашку и красный галстук и лишь горячо, до слез, позавидовать счастливчику, имевшему такую дорогую одежду. И такими же бедняками были больше половины его одноклассников и вообще школьников, родителей, а точнее дедов тех детей, которые сидят и стоят сейчас перед ним в этом светлом зале и смотрят на него ясными, счастливыми и восторженными глазами. Он хорошо помнил их дедов такими, каким был и сам в то время, полуголодными, нищими, забитыми, униженными бедностью, в домотканом рванье. Жили они в холодных, как погреб, глиняных хатах, стены которых изнутри часто покрывались изморозью. Многие были не только бледными, изнуренными, но и в лишаях и золотухе, с раздутыми от неизменной картошки животами, искривленными рахитом ножками.