Невысокий пожилой мужчина в коротком пиджачке и темной кепке колол под старой поветью распиленные на дрова ясеневые и кленовые чурбаки. Заметив в калитке Лысогора, бросил топор на землю и, подвижный не по возрасту, приземистый, быстро засеменил ему навстречу, уже издалека приветливо улыбаясь маленькими темными глазами и всем круглым бледноватым лицом.
Прошу вас, Андрей Семенович, заходите! крикнул он тонким, высоким голосом. Заходите, дорогим гостем будете! С прибытием вас в родные края!.. Вы меня, наверное, не знаете, не запомнили. А я о вас слыхал, в газетах читал и так помню. Вместе, можно сказать, в школу ходили. Только когда я пошел в первый, вы уже, кажется, в четвертый ходили. Бородань моя фамилия, Мусий Мусиевич, бухгалтером на маслозаводе работаю Будьте любезны, прошу в хату.
Благодарю. Я, собственно, на минутку. Шел мимо и учительницу свою вспомнил, Нонну Геракловну
Как же, как же, хорошим человеком была. И учительницей хорошей. Как же Малость вроде бы не в себе была покойница, а так душевный человек. Все-все, кто знал, добрым словом вспоминают. И смертью умерла славной. Хотя и не своей, а славной Муж ее Савелий Стратонович еще перед войной умер от кровоизлияния. А она вот Вы, наверное, уже знаете, наверное, вам рассказывали
Но так случилось, что никто Андрею Семеновичу рассказать об этом еще не успел. К слову, наверное, не пришлось. Или же просто не подумал никто, что они старые знакомые, что рассказ этот окажется для него интересным и нужным.
А умерла его учительница Нонна Геракловна в самом деле не просто
Когда они виделись в последний его приезд в родное село из Москвы по окончании аспирантуры, Нонна Геракловна была уже совсем старенькой или, точнее, как-то преждевременно состарившейся, худой и высохшей. А когда началась война, рассказывал Мусий Мусиевич, и вовсе старушкой казалась. И видела уже плохо, в пяти-шести шагах знакомых не узнавала. Каждого, кого хотела узнать, разглядывала, приблизившись почти вплотную.
В начале августа в сорок первом здесь недели две шли тяжелые бои остатки двух наших армий из окружения прорывались. После этого всюду по селам осталось много наших бойцов искалеченных, израненных, контуженых. А немцы, оккупировав район, несколько сот тех, кто мог передвигаться, согнали за проволоку, в колхозный коровник. Согнали, поставили охрану и начали морить голодом, издеваться. Жара тогда была невероятная. Люди в большинстве своем раненые, измученные, отощавшие. А им ни пищи, ни воды, никакого ухода за ними. Тогда на помощь пришли женщины и дети из Терногородки и из всех окрестных сел, они собирали и приносили кто что мог из еды. История известная. Их разгоняли палками, выстрелами, а они все-таки добивались своего, кто как мог, и обманом, и мольбой, чтобы все-таки дошли к пленным эти передачи.
Пытались и подкупить или задобрить охрану. Но гитлеровцы, хотя и брали иногда у женщин гостинцы, о том, чтобы пленным что-нибудь передать, и слушать не хотели. Да, по правде говоря, и объясняться с ними было трудно. Ведь, что ни говори, совсем не понимали друг друга, разве лишь при помощи жестов. А люди, голодные и искалеченные, умирали тем временем каждый день десятками. И вот тогда и вспомнил кто-то про Нонну Геракловну. Учительница же, дескать, разговаривать умеет по-ихнему, так, может, как-нибудь найдут общий язык
Однако не нашли общего языка.
Она сразу согласилась на эти «переговоры». И в лагерь, как только ее позвали, отправилась тотчас же. Наверное едва видя дорогу впереди себя, она шла неторопливо и смело прямо на ворота концлагеря, на немцев, стоявших перед воротами с автоматами, а за нею, чуточку поодаль, точно так же неторопливо двигалась толпа женщин. Немцы, стоявшие у ворот, заметив эту процессию, сначала наблюдали за ней и за старой женщиной спокойно, потом встревожились и начали что-то там выкрикивать. И тогда в ответ им заговорила и она, Нонна Геракловна. Заговорила не по-нашему. И так, неторопливо ступая шаг за шагом, что-то там говорила. Сначала негромко, а потом все громче и громче. А когда немцы вдруг начали кричать что-то гневное и угрожающее, она тоже гневно повысила голос. Да так, перекликаясь и переругиваясь с немцами все громче и горячее, шла, не останавливаясь, прямо на них, на их угрожающие восклицания, попросту брань. А женщины, веря и не веря, но все же страстно надеясь, что, может, Нонна Геракловна и в самом деле договорится, тоже не стояли на месте и, хотя и в отдалении, шли вслед за ней.
И даже когда немцы было их четверо или пятеро подняли автоматы, Нонна Геракловна не остановилась. Шла прямо на них, наверное не веря, что они в самом деле будут стрелять в старую безоружную женщину, и наверняка ведь! не все как следует и видя перед собой. Шла и громко выкрикивала что-то не по-нашему даже тогда, когда уже щелкнули впереди затворы. И лишь в нескольких шагах от ворот, уже после того, как негромко, как-то глухо, будто не по-настоящему, затрещали автоматы остановилась. Остановилась, качнулась всем телом вперед, качнулась, будто сослепу наткнулась на невидимую стену. Дернулась слегка, постояла какой-то миг, будто только теперь заколебавшись, покачнулась назад и упала спиной на засохшие, твердые, как камень, комья развороченной после дождя танками и машинами дороги
Перепуганные женщины бросились врассыпную.
Целые сутки лежала Нонна Геракловна на комьях посреди улицы. Лежала, пока не набралось в концлагере установленного комендантом количества мертвецов. И только тогда и ее труп подобрали и зарыли в одной яме с двадцатью красноармейскими
Когда район освободили и стали приводить в порядок братскую могилу, кто-то из односельчан, видимо ее бывший ученик, вспомнил и Нонну Геракловну. Ее фамилия высечена на гранитной плите в одном ряду с фамилиями погибших бойцов
Библиотеку Нонны Геракловны той же зимой проезжие гитлеровские солдаты сожгли в печке. Случайно уцелела лишь энциклопедия. Возможно, остановила фашистов немецкая фамилия Брокгауз на обложке. Энциклопедию спрятали ученики-подпольщики. Теперь энциклопедия хранится в школьной библиотеке. И хата Нонны Геракловны уцелела, пережив свою хозяйку
Вторая половина следующего, четвертого дня его пребывания в родном селе, кажется, должна была быть свободной. Из коротких реплик, которыми при Лысогоре обменялись между собой Николай Тарасович с председателем райисполкома, Андрей Семенович заключил, что у них эта вторая половина дня должна быть заполненной каким-то ответственным заседанием. Следовательно, он смог бы, наверное, остаться один, не заботясь о том, чтобы как-то объяснять друзьям, что будет делать. На этот раз о том, куда он хотел бы заглянуть, по некоторым причинам не должен был знать никто из его хозяев. Он был доволен тем, что все складывается само собой удачно, что не нужно будет никому ничего объяснять А потом все-таки не удержался, чтобы не схитрить и не предостеречь товарищей, для большей надежности, о том, что завтра после обеда хотел бы «пожить свободно, так сказать, без протокола, побродить, посидеть в гостинице, кое-что обдумать, кое-что записать».
А что? как-то подозрительно улыбнулся Николай Тарасович. Неплохая мысль! Совсем неплохая! Посидеть, подумать Если не возражаете, я загляну к вам сегодня вечером, после того как вернусь из Подлесного. Возможно, какой-нибудь факт подброшу для размышлений.
И действительно, пришел, когда совсем стемнело, пригласил на ужин. Но перед тем как пригласить, сказал, так же как и днем, подозрительно и вместе с тем чуточку неловко улыбаясь:
Я понимаю, Андрей Семенович, что все это вам ну, как бы это сказать, оскомину набило, что ли Все это встречи, приемы, выступления, лекции, доклады И все же
И все же? уже догадываясь, повторил вопросительно и настороженно Андрей Семенович.
И все же Нас, извините, могут и не понять.
Кого нас? Меня? Вас? Нас обоих? И кто именно?
Вы гость, Андрей Семенович. Гость лицо священное. А вот нас, то есть меня, моих товарищей, народ не поймет Могут люди сказать и наверняка скажут: «Как же это вы, друзья? Был у нас в гостях земляк, известный дипломат, доктор наук, гордость нашего села»
И окрестностей! добавил Андрей Семенович, принимая шутливый тон. Что ж, и в самом деле могут сказать! А вы?
Да что там, Андрей Семенович! Одним словом, беседу бы такую о международном положении учинить, чтобы из первых рук, так сказать
Гм!.. Ну, на кого вы намекаете и о какой беседе речь, я приблизительно догадываюсь. А вот кто эту беседу должен слушать? И в каких пределах? Что вы имеете в виду современное положение или что-нибудь более основательное? И потом когда именно, хотел бы я знать?
Вот, если так, начнем с последнего. У нас, может, и случайно, но так уж удачно сложилось завтра в десять утра актив партийный, районный. Нет, не думайте, еще на той неделе назначили! Но мы со своими делами могли бы подождать и до следующего раза.
Гм!.. Так уж случайно и сложилось, а? Николай Тарасович?
Ну Сами понимаете, Андрей Семенович! Ведь мы коммунисты! Элемент организованной целенаправленности у нас всегда в большей или меньшей мере присутствует. Что же касается вас Вы приблизительно сколько лет на дипломатической?
Ну, скажем, с сорокового.
Вот и я говорю: какой-то особой там подготовки от вас не требуется в данном случае. Готовились, слава богу, лет тридцать! Что расскажете, то и послушаем. Да и вообще главное здесь земляк! И живое слово из живых уст
Одним словом, рассказ, воспоминание, выступление или лекция на следующий день состоялась. Была она конечно же не совсем обычной, как и этот актив. Народу на этот актив во Дворец культуры и из райцентра, и из окрестных сел набилось видимо-невидимо. Заполнены были все места в зале и на балконе, забиты все проходы и трое открытых дверей в вестибюль.
Началась эта лекция тоже не совсем обычно. Когда Николай Тарасович сказал несколько слов о земляке и уже улеглись после его слов аплодисменты, Андрей Семенович вышел из-за стола и стал не за трибуну, а возле нее, у рампы. Он помолчал, снова испытывая непривычное, глубокое волнение. В зале залегла такая глубокая тишина, что казалось, все, кто здесь находится, сидят затаив дыхание, ожидая чего-то необычайного. А он тем временем стоял у рампы, слегка побледневший, и не знал, с чего начать. И начал наконец не с того, о чем, по его мнению, нужно было говорить, а с того, что чувствовал в эту минуту:
Вы, дорогие земляки, извините меня. Выступать мне перед разными аудиториями, конечно, не в диковинку. И, как вы понимаете, не впервые. Он сознательно не торопился, медленно произносил слова, чтобы приглушить, уменьшить свое волнение Но сегодня передо мною аудитория особенная. Такая особенная, что я, кажется, поверьте мне, еще никогда так не волновался. Более того Чувствую себя не только глубоко взволнованным, но малость даже и растерянным В самом деле! Я вроде бы должен сейчас отчитаться перед вами, моими земляками, за все, что я делаю и делал в течение моей не такой уж короткой жизни. И мне, можете поверить, по-настоящему страшновато. Ведь я не какой-нибудь посторонний, пришлый, незнакомый вам лектор или докладчик. Я ваш, здешний, человек нашей Терногородки, ее хотя и не блудный, но все же много странствовавший сын. И именно потому, что я ваш, я вместе с тем имею какое-то маленькое право надеяться и на ваше снисхождение ко мне Тут он умолк. Переждал, пока стихнут аплодисменты, и продолжал: И даже на вашу поддержку. Потому-то, искренне приветствуя вас, благодаря вас за все, что вы мне дали, за теплое гостеприимство, за то, что вы все нашли время и пришли сюда, на эту встречу, чтобы послушать мое выступление, мне хочется прежде всего спросить у вас, посоветоваться: о чем бы вам интересней всего было послушать и с чего начать?
Какой-то миг аудитория молчала, не подготовленная к такому вопросу. Молчание, казалось, начало было уже затягиваться. Во всяком случае, Николай Тарасович явно нетерпеливо заерзал на своем стуле, взглянул теперь уже на совершенно успокоившегося Андрея Семеновича, тут не очень громкий, даже несмелый, но выразительный, донесся из глубины зала молодой женский голос:
А вы, Андрей Семенович, о себе расскажите! С себя и начните. Голос явно окреп: Как вы там жили, на чужбине, без нас!
И после этого пошло, прорвалась молчаливая настороженность зала спасительным смехом и восклицаниями:
О себе! О себе!
О Китае!
И как вы изучали ее! перекрыл всех высокий, тонкий мальчишеский голос из вестибюля. Грамоту китайскую как изучали!
Зал снова поддержал это восклицание смехом и аплодисментами.
И о Японии!
И как вам родное село теперь показалось!..
Волнение его от этих восклицаний, аплодисментов, смеха постепенно улеглось, как он с внутренней улыбкой мысленно, про себя, отметил, «до нормы». Правильно! И о себе, и об Институте востоковедения, и о Халхин-Голе, Китае, Японии, и о том, как сначала перепугался насмерть этой грамоты, и о Чан Кайши, и о Тегеране, и об Эйзенхауэре с Даллесом, и о Поле Робсоне, и о Фиделе Кастро, и о Нью-Йорке, об ООН, и о Кубе, и о Нонне Геракловне, и о дроботовых волах, которых он называл когда-то не иначе как по-французски «мосье волы» или же «аристократы»
Начав так, Андрей Семенович рассказывал и рассказывал, как говорят, до седьмого пота. Тем более что в зале и в самом деле через некоторое время стало душно. А они, земляки, все засыпали и засыпали его вопросами, как дотошные профессора студентов на вступительных экзаменах. И спрашивали бы, наверное, до самой ночи, если бы часа через три не пожалел его Николай Тарасович, призвав разворошенный зал «не добивать» гостя до потери сознания.
Но зато в конце, будто заработанная честно награда, когда большинство людей начали выбираться из зала на свежий воздух, а остальные (как-никак, а раз уж сошлись да съехались, нужно и запланированные текущие дела обсудить хотя бы коротко!) остались в зале, наступила для Андрея Семеновича полная свобода.
И он, как только Николай Тарасович поблагодарил его от имени всего зала, так ловко и быстро сманеврировал, воспользовавшись этой свободой, что никто и не заметил, как он шагал уже далеко за старой школой, по тропинке, вившейся между кустами лозы вдоль берега реки
Шел с детства знакомой, столетиями утаптываемой тропинкой вдоль берега так и не замерзшей еще в этом году, свинцово холодной, с ледяными заберегами, спокойной Черной Бережанки. Сухо шелестели, потревоженные его шагами, пожелтевшая осока и высокие выбеленные камыши. За полоской сухих бурьянов чернобыльника, конского щавеля, лопухов тянулись вверх полоски опустевших, перепаханных в большинстве своем огородов. Темнели, склонившись над водою, низенькие притихшие кусты черной лозы, безмолвно застыли на межах старые груши и одинокие дуплистые, старые-престарые вербы и осокори. Справа, где-то там выше, за огородами, вдоль пологого косогора тянулась длинная сельская улица, а слева, по ту сторону реки, сразу же, будто от самой воды, с низенького берега брали разгон, растекаясь во все стороны, вплоть до далекого, четкого горизонта, необычно сочные зеленые озими.
Тропинка причудливо петляла вдоль извилистого берега, то огибая серые гранитные лбы прибрежных, выступавших прямо из воды, скал, то взбегая на их крутизну, то спускаясь к самой воде.
Андрей Семенович шел, незаметно для себя замедляя шаг, постепенно успокаиваясь от напряжения и многолюдья переполненного зала Дворца культуры, один со своими мыслями и чувствами, по берегу реки. И чем дальше шел, тем все шире раскрывалась его душа навстречу этой ласковой степной реке его детства, ее знакомым, родным берегам. И все глубже, все властнее брало его в плен грустноватое настроение-воспоминание о давно отшумевших, трудных, но теперь казавшихся трогательными своей неповторимостью веснах, зимах, летах его детства Сколько раз, сколько лет носили его, маленького, молодые неутомимые ноги по этой тропинке. И ранней весной, когда на деревьях набухали желтовато-красноватые почки, зацветали первые одуванчики, синели первые подснежники. И жарким, сухим летом, когда влага этой тропинки приятно холодила босые ноги, лапчатые в них можно было скрыться с головой заросли лопухов, щавеля, чернобыльника и полыни пахли так, что от этих запахов кружилась голова. И багряной осенью с сизовато-синим холодком ежевики, терна и ярко-красными тяжелыми кистями калины. И белой-белой зимой с искристыми снегами и зеленоватой прозрачностью первого льда. Ходил и росными утрами, и после обеда, с сапкой или узелком в руках, в котором были завязаны краюшка хлеба, бутылка молока, несколько свежих огурцов и пучок зеленого лука, сразу после уроков помогать маме разрыхлять или же прорывать свеклу на чужих полях