Неужели это Никифор Васильевич возвел себе такую контору? спросил Андрей Семенович.
Ну, нет! замедлив ход машины, повернулся к нему, сверкнув какой-то особенно теплой улыбкой, Николай Тарасович. Нет! Контора вон там, дальше, за школой. А это детский садик весной открываем.
Садик? улыбнулся и Лысогор. Садик.. И вдруг вспомнилась, возникла перед глазами, хотя вовсе и не думал о ней еще минуту назад, внучка, маленькая Катеринка. Живая, неугомонная, юркая. Казалось, будто выбежала вот из этого теремка и пулей мчится ему навстречу, раскрасневшаяся, со сверкающими глазенками, в белой шубке, белой пушистой шапочке, повязанная красным шарфиком.
«Дед! Дед!.. А что ты мне привез?!» прыгает прямо в его объятия. И он почти физически ощущает шелковый холодок ее маленьких ладошек на своих щеках. На душе у Андрея Семеновича теплеет. И он впервые за все утро замечает, что вчерашние серые тучи рассеялись и сейчас низко стоит над полем, над селом, дарит тепло мягкое осеннее солнце
И все это вместе разукрашенный веселый теремок, воспоминание о внучке Катерине, солнце, лес, замаячивший сизовато-синей стеной впереди, перекресток дорог (налево на Новые Байраки, направо на Старые и прямо на Старгород) возбудило в нем острое желание остановиться на этом холме-перекрестке, на котором они уже останавливались в первый вечер, выйти из машины и еще раз посмотреть на родное село
И, будто отгадав это его желание, машина, сбавляя ход, подалась вправо, тихо съехала с асфальта на обочину и мягко остановилась на твердом, сухом пырее.
Что-то там у нас с вентиляцией неладно.
Николай Тарасович вышел из машины, прошел вперед и поднял капот.
Открыв дверцу, Андрей Семенович тоже ступил на обочину, повернулся лицом к Терногородке.
Отсюда, с высокого пригорка, за которым уже начинались старгородские леса, хорошо было видно все раскинувшееся в широкой долине большое село: длинные, ровные и извилистые улицы, прямоугольник парка, общественные здания, речка, что полукругом опоясывала местность с запада; изгибаясь дугой у моста, она вырывалась снова на степные просторы и, виляя между крутыми скалистыми берегами, скрывалась в густой синей мгле на горизонте, за четкой, темной чертой бетонной плотины. Глядел на все это Андрей Семенович неотрывно, жадно, уже не сдерживая щемящего чувства неудовлетворенности собой, неотступно преследующего его все это утро.
Вглядываясь в эти широко расстилающиеся за речными изгибами степные дали, убегающие к мглистому горизонту в сторону Шаровки и Петриковки, он думал о том, как все-таки недостает человеку времени, что вот и сам он все время куда-то спешит, торопится, так по-настоящему и не успев узнать об очень для себя важном, так и пропустив, не заметив что-то для себя необходимое. Поспешает, попутно открыв, заметив то, о чем и не думал, выезжая из Москвы. И так и не сумел узнать, докопаться до того, о чем думал, вспоминал, пожалуй, всю жизнь А ведь можно же было остаться еще на день-два. Да попросить у Николая Тарасовича машину Но вместе с тем попробуй объясни все это кому-то постороннему, если и сам еще толком не разобрался, не преодолел чувства неверия в то, что еще и сейчас можно что-то узнать. К тому же не хотелось причинять людям беспокойство. Ведь стоило бы ему сказать обо всем открыто, не выказывая себя ни наивным, ни даже смешным, как сразу забеспокоились и в Скальном, и в той же Петриковке, думая-гадая, чего ему, этому дипломату, тут нужно, и как получше встретить давно забытого, верней даже незнакомого земляка, которого ни один из них прежде в глаза не видел А ко всему этому Если вспомнить те бесчисленные письма, которые он посылал в прошлые годы, те десятки лет упорного молчания в ответ Нет Ничего уже из этого не выйдет Не судьба, видно И это уже хочешь не хочешь окончательно А как бы все-таки хотелось узнать!
Николай Тарасович с напускной озабоченностью покопался тем временем в моторе, стукнув кожухом, закрыл его, достал из кармана пальто аккуратно свернутую, свежую, только что прихваченную в райкоме газету «Радянська Україна» и, поставив ногу на бампер, углубился в чтение, оставив погруженного в думы Лысогора. Однако читал совсем недолго.
Послушайте, Андрей Семенович! воскликнул он взволнованно. Здесь, кажется, очень важная корректива к нашему плану!
Где? Какая? переспросил, оторвавшись от своих мыслей, Лысогор.
В сегодняшней газете, вот здесь!
«Южный Буг начнется первого в мировой практике комплекса, атомной, гидравлической и гидроаккумулирующей электрических станций с ирригационным водоемом выхватывал глазами из газеты Андрей Семенович отдельные фразы, строки, слова. Гигантский Южно-Украинский атомный энергокомплекс Четыре гигантских взаимосвязанных водоема АЭС, ГЭС, ГЭСГАЭС в едином комплексе мощностью свыше шести миллионов киловатт. Оросительная система Причерноморья Мощные промышленные объекты Животноводческие и теплоовощные комплексы»
Ну как? нетерпеливо, едва дождавшись, пока гость дочитает и поймет, что к чему, спросил Рожко. Звучит, Андрей Семенович?
Даже гремит! Всего сразу, конечно, не поймешь, но уже сам замысел Ничего не скажешь, грандиозно!
И от нас, как говорится, рукой подать Слушайте! Ведь через некоторое время тут ничего не узнаешь! Все, все как есть начисто изменится, обновится! Теперь уже вы к нам обязательно пожалуете! И не раз. Не посетить, не увидеть собственными глазами такое строительство грех, скажу я вам, непростительный.
Да уж так, согласился растроганный и даже немного растерянный Андрей Семенович. Теперь никуда не денешься. Кто там что ни говори, а Кагарлык таки перегоняет Америку!..
Вот и чудесно! как-то подозрительно загадочно улыбнулся Николай Тарасович, Вот только, Андрей Семенович, как нам сейчас лучше поступить? Не поехать ли нам сейчас вместо Новых Байраков прямехонько на Старгород? Лишних двадцать или тридцать километров для нас не проблема, а выигрыш, можно сказать, колоссальный! Ведь поездов на Москву через Старгород в сутки проходит не один или два, как в Новых Байраках, а добрый десяток. И вообще
Что ж, не обратив внимания на его загадочную улыбку, окончательно теряя бдительность, легко согласился Лысогор. Старгород так Старгород.
Таким вот образом он, так и не побывав там, куда более всего стремился, попал, оказывается, туда, куда его не так уж и тянуло и куда вовсе не собирался попадать
Когда же опомнился и понял, что к чему, было уже поздно.
В двух километрах от Старгорода, под лесом, возле поста госавтоинспекции и автобусной остановки, навстречу им вышел лейтенант милиции и, почему-то явно не по-служебному улыбаясь, подал знак остановиться. А когда остановились, от «Волги», стоявшей в нескольких шагах на обочине, к их машине подошли двое низенький, в темно-синем демисезонном пальто реглане и новой шляпе, и высокий, в коротком сером пальто и смушковой с козырьком шапке. Подошли, приветливо улыбаясь, так, будто были с давних времен знакомы. А Николай Тарасович оживленно выпрыгнул из машины, забежал на другой бок и с уже знакомой коварно-шутливой улыбкой открыл перед Лысогором дверцу.
Выходите, Андрей Семенович. Мы задержаны. Кажется, допустили какое-то нарушение! Знакомьтесь.
И он, Лысогор, так ничего и не поняв, покорно вышел из машины.
Вас мы, конечно, знаем, Андрей Семенович, первым подошел к нему низенький, в шляпе, под полями которой скрывались карие острые и веселые глаза и небольшие усики. А я секретарь Старгородского горкома партии Иван Иванович Сорока, к тому же, имейте в виду, первый. А он, кивнул на высокого светловолосого, с белыми, будто выгоревшими на солнце, кустистыми бровями, главный наставник педагогических кадров Николай Кондратьевич Сорокопуд, ректор педагогического института, того самого, Андрей Семенович в котором учились, как нам известно, также и вы. Правда, название у него тогда было несколько иное, но суть та же самая.
И только тут Андрей Семенович понял все. Он, не выказывая этого, вежливо, сдержанно поклонился и, пожав руки новым знакомым, повернулся к Николаю Тарасовичу.
И ты, Брут! помолчав, сказал без улыбки, со строго замкнутым лицом.
А что я мог? поверил его тону Рожко. Что я мог, Андрей Семенович? Отвел глаза в сторону, признаваясь сразу. Как ни говори, а ближайшие соседи. И потом узнали они о вас совершенно самостоятельно и все эти дни просто осаждали меня телефонными звонками. Не хотите же вы, в самом деле, Андрей Семенович, стать причиной разрыва дипломатических связей между двумя соседними районами!
Увидели б вы, Андрей Семенович, что бы мы с ним учинили, если бы только посмел! в тон ему подхватил живой, веселый Сорока. Ведь все железнодорожные пути и станции здесь в наших руках. А он человек, выражаясь вашим, двадцатых годов, термином, «бестяглый», иначе говоря, безлошадный. К тому же мы вовсе не собираемся вас, Андрей Семенович, эксплуатировать. Без всякого там «протокола»: сегодня коротенькая встреча со студенческой и комсомольской молодежью в городском театре, завтра все, что сами пожелаете, осмотр города или еще что
А Новый год, серьезно, чуточку даже хмуро добавил ректор Сорокопуд, человек хотя и молодой, но, сразу видно, строгий, встретим со студентами и преподавателями нашего института, поскольку у нас права на вас особые.
Одним словом, гайдамаки! грустно покачал головой Андрей Семенович, намекая на историческое прошлое их города. Гайдамаки, «разбойники-воры»
Правильно, Андрей Семенович! сразу согласился Сорока. Тут уж никуда не денешься! Ругайте, отчитывайте! Все выдержим! Еще и поблагодарим за то, что не отказались!
Так я же еще согласия не давал! У меня ведь жена, дети, внуки!
Так оно ведь и без слов ясно, что по рукам! А жена с внуками Отобьем, Андрей Семенович, поздравительную телеграмму новогоднюю! С картинкой самой лучшей серии. Да и сказано же, что казаку с «жонкой не возиться» К тому же, Андрей Семенович, Сорока с напускной серьезностью окинул глазами чистое, синее-синее, озаренное солнцем небо, к тому же большого снега ждем на завтра! Так что же для вас, Андрей Семенович, лучше? Встречать Новый год в теплом и дружеском кругу земляков или же в холодном, занесенном снегами вагоне среди Брянских лесов?
А в лесах, как известно, еще и волки, добавил Сорокопуд.
И был, как это пишется о сотворении мира, день, и была ночь. И еще было после этого два дня и две ночи. И все произошло так, как они говорили.
Некогда было Лысогору отыскивать в Старгороде свои юношеские следы. Во-первых, потому, что, занятый конспектами и книгами, он в то время не очень и протаптывал эти следы. Даже в знаменитом на весь мир историческом парке, в его темных аллеях, не назначал свиданий девчатам, ибо таким рьяным был тогда в науках, что теперь, как вспомнишь, самому жутко становится. А во-вторых, всего одна лишь весна прошумела здесь над его молодостью. И перемены здесь произошли значительные, несмотря на то что крупные магистрали пятилеток обошли этот город стороной. Перемены здесь такие, что Андрей Семенович, кроме старинного парка, просто не узнавал своего бывшего Старгорода. Сорок лет прожить, вспомнил он давнишние мамины слова, не кнутом щелкнуть! И, сказать правду, в первую минуту он даже своего института не узнал, прошел мимо, таким маленьким и приземистым показался он ему сейчас. И не остановился бы, если бы не ректор Сорокопуд. И свое общежитие, бывшую казарму котовцев, три раза вокруг обошел, пока наконец не узнал. Искал большое, тяжелое каменное здание со стенами метровой толщины, а оказалось неприметный, приземистый с узенькими окнами, правда, еще довольно крепкий двухэтажный дом, и не больше. И обе главные улицы Парковая и Котовского Хотя их, этих улиц, собственно, уже и не было. Улица Котовского сплошь новая, кроме старинного, мрачного «гостиного двора», застроенная по современным архитектурно-строительным нормам. А на Парковой старые одноэтажные уютные особняки сохранились лишь кое-где. И старинные дуплистые знакомые липы уцелели не всюду. Лишь более чем трехсотлетний парк с фонтанами, гротами, живописными озерами, позеленевшими от времени мраморными греческими богами и институтскими оранжереями, парк, который помнил не только Потоцких, Гонту или Зализняка, а, вероятно, и кошевого Ивана Сирка, если и не самого Тимоша Хмельницкого, только он, этот парк, поддерживал давнюю, многовековую славу седой, громкой и кровавой истории этого небольшого зеленого районного города. Однако в памяти Андрея, как это ни странно, ни малейшего следа, ни единой романтической истории, которая была бы связана с тенистыми и ароматными липовыми аллеями, темными гротами, греческими богинями, плакучими ивами и озерами, не сохранилось. С другими, совсем другими, хотя и неподалеку отсюда расположенными и далеко не такими пышными, местами связаны у Андрея давнишние, в самом деле романтические воспоминания
Маленький, красивый, тогда преимущественно студенческий город с его двумя институтами и полдесятком техникумов нравился ему не только своей историей и живописностью, а главное людьми, тихими, тенистыми улицами, всем своим южностепным строем жизни. А теперь вот открыл перед ним новые качества, новых людей, новую, послевоенную молодежь. И, возможно, потому, что не пробудил, не перевернул душу, а лишь вызвал мягкие минорные воспоминания, он, этот старинный город, и многолюдные встречи, устроенные для него здесь, как-то словно бы сгладили, пригасили и уравновесили остроту очень уж интимных, очень глубоких и болезненных терногородских впечатлений.
Выезжал он из Старгорода на Новый год, первого января вечером, охваченный тихой грустью и глубоким душевным умиротворением. Потому что жила в нем теперь уже не та острая, рожденная пустынностью забытого кладбища, глубокая печаль, но и нечто новое, связанное с этим его путешествием в родные края. Он будто даже сильнее стал, будто сбросил со своей души тяжесть давнишней, многолетней усталости.
Это его настроение поддерживала и ясная, солнечная погода, напоминая о том, что с первого новогоднего дня каждый последующий будет длиннее, что солнце в небе с каждым днем будет подыматься выше и выше; и густой, словно бы уже весенний, шум столетних лип, кленов и осокорей старинного парка; и веселое, милое, шумное гостеприимство местных руководителей, преподавателей и студентов института, с которыми он проводил старый и встретил Новый год. Такое настроение владело им почти весь первый день нового года на обеде в уютном зале нового городского ресторана, где за столиками с белыми, твердо накрахмаленными скатерками мелодично звенели высокие бокалы, на каждом шагу слышались новогодние поздравления. И потом в непривычно пустом в такой день и не таком уж и уютном станционном буфете, в который новые друзья нагрянули целой компанией, провожая Андрея к поезду. Снова пили шампанское, теперь уже из обыкновенных стаканов, много, от хорошего настроения, смеялись, громко желали и ему, и себе, и всем-всем много счастья, здоровья, новых успехов в новом году.
А когда уже в потемках большой гурьбой высыпали на безлюдный перрон, чтобы встретить экспресс «София Москва», в синеватом свете электрических фонарей замерцали вдруг неожиданно для всех белые мотыльки первого в этих местах и долго с нетерпением ожидаемого снега.
Вот видите, Андрей Семенович, я ведь говорил вам! весело воскликнул Сорока.
А у нас так, у нас снега на ветер то бишь слов на ветер не бросают! вторил ему в тон без улыбки бледный от шампанского или от синеватого света фонарей Сорокопуд.
Поезд стоял здесь три минуты. Однако хозяева успели за это время и нацеловаться, и насмеяться, и насовать ему в купе всяких узелков и ящичков с яблоками, свежими огурцами и еще чем-то там «на дорогу», на тот случай, если он, не дай бог, застрянет в Брянских лесах, и даже букет красных роз из институтской оранжереи. После этого простился уже в третий или даже в четвертый раз со всеми, и особенно тепло с Николаем Тарасовичем Рожко, который неожиданно примчался в Старгород на своем газике, чтобы «собственноручно», как он объяснил, посадить Андрея Семеновича в вагон.
Андрей стоял в тамбуре за спиной молоденькой низенькой проводницы и, глядя из-за ее плеча, слушал их пожелания, советы и напутствия и сам кричал им что-то веселое, просил, чтобы заходили, когда будут в Москве, писали. А когда экспресс незаметно для них тронулся, еще долго и старательно махал на прощанье шапкой, пока они не скрылись, не растворились, не утонули в густой снежной круговерти