Минуту полежал с закрытыми глазами. Потом тихо, полулежа, оделся, разыскал в своем чемодане, достав его из ниши над дверью, бритву свой заграничный, удобный, на трех колесиках «филиппс». Посмотрел на часы. Было уже без десяти восемь. Выходит, Киев в самом деле давно проехали. Наступало зимнее утро. И хотя до солнца еще добрый час, все равно пора вставать. Осторожно спустился с верхней полки. Когда надевал туфли, невольно заметил лицо его спутника до самых бровей закрыто простыней. А на лоб спадает прядь черных, густых, с ниточками седины, непривычно длинных для военного человека волос. Заметил и сразу же и забыл Взяв полотенце, бритву, тихо открыл дверь, вышел в пустой холодный коридорчик. В ноздри ударило тонким запахом горящих древесных углей. В конце коридора проводница хлопотала у куба, подогревая чай. За окном виднелся длинный заснеженный перрон. Снег чистый, нетронутый. Лишь от дверей станции куда-то вперед, к голове экспресса, протянулся синеватый след чьих-то ботинок. Вверху, над фронтоном здания, разглядел крупные буквы: «Нежин». Вокруг тишина, ослепительно белое, утреннее, снежное безмолвие Пол под ногами, под зеленой ковровой дорожкой, слегка дрогнул, вагон чуть-чуть дернулся и тихо, без малейшего стука, тронулся. Станция, перрон с отпечатками чьих-то следов, буквы «Нежин», окна здания, железнодорожник в зимней форме со свернутым желтым флажком в руке тихо поплыли мимо окна назад. С минуту перед глазами Андрея Семеновича проплывали какие-то кусты, деревья, станционные вытянутые здания, лоскут невысокой лесополосы, заснеженные поля Он поискал глазами, нашел розетку и включил вилку. Знакомо, приглушенно, но бодро зажужжала бритва.
Бриться он любил тщательно, неторопливо и брился долго. А когда закончил, выключил бритву и оглянулся, вдоль коридорчика, от куба, где уже разливала в стаканы чай проводница, со свернутым полотенцем в руке шла женщина. Невысокая, пожилая, из тех, о которых говорят как налитая, уже чуточку полнеющая, но еще стройная, подтянутая. Круглолицая, с густыми волосами, в хорошо подогнанных к крепкой небольшой ноге сапожках с невысокими голенищами, в форме подполковника медицинской службы. Ступала твердо, энергично. Поравнявшись с Андреем Семеновичем он отклонился к окну, уступая ей дорогу, словно бы задержалась, пораженная, встряхнула коротко, почти по-мужски, подстриженными волосами и пристально заглянула в его глаза. Встретившись с ее взглядом, он успел заметить: глаза у женщины большие, красивые, с длинными черными ресницами, темными зрачками и синеватыми белками Наверное, и это сразу же забылось бы, если бы она, этот подполковник медицинской службы, пройдя мимо него, не открыла дверь его купе. Вошла в купе и, стукнув дверью, снова закрыла ее за собой. Так. Оказывается, это и есть его спутница. Ну что же Как же это он не заметил, когда она вышла из купе? Стоял спиной к двери, бритва жужжала возле уха. А впрочем, не все ли равно? Вот только, принимая во внимание то, как она энергично закрыла дверь, ему придется, видимо, подольше задержаться в коридорчике. И он, пропустив мимо себя еще и проводницу, которая внесла в купе два стакана чаю, направился к умывальнику.
Потом снова стоял в коридорчике у окна, пока перед глазами не замерцали белые, засыпанные снегом поля. Небо на востоке подернулось нежной розовой дымкой. Андрей Семенович постоял еще некоторое время, полюбовался восходом солнца и подумал: постучать или еще немного подождать?
Едва он так подумал, дверь его купе открылась и на пороге встала подполковник медицинской службы.
Входите, Андрей Семенович, снова пристально глядя ему в глаза, сказала женщина. Я, кажется, не ошиблась, Андрей Семенович Лысогор?.. Прошу.
Она посторонилась, а он не стал ни удивляться, ни выяснять, откуда, что да как. Мало ли кто может его знать! Может, москвичка, может, работала врачом в каком-нибудь посольстве. Мало ли что Он вошел в купе, невольно заметив, что вагонный, накрытый чистой белой скатеркой столик довольно старательно сервирован. Посредине столика в бутылке из-под молока его красные розы, два полных стакана чая, две вилки из несессера, какие-то металлические рюмочки, бутербродики, явно сельского типа пирожки с чем-то, кусочек розового сала, кружок домашней колбасы, в вагонной мисочке горка краснобоких яблок.
Садитесь, Андрей Семенович, спокойно сказала подполковник. Случай послал нам довольно долгую дорогу и новогодний день, который более степенные люди проводят в семейном кругу. Ну, а нам выпало вот так. Что же, давайте разделим трапезу
Он привык за свою долгую дипломатическую службу ничему не удивляться и никогда без особой на то потребности не разводить церемоний. Раз так, пусть будет так. А там все выяснится и образуется само собой, как говорят, по ходу развития самого действия
Они сели друг против друга к накрытому столику. Подполковник не оглядываясь отвела руку назад, откуда-то, будто из-под подушки, достала солдатскую алюминиевую флягу, неторопливо отвинтила круглую крышечку, налила в две металлические дорожные стопочки рубинового цвета жидкости, отложила флягу в сторону, подняла свою стопочку. Он тоже взял свою.
Что ж, тихо произнесла она, словно бы даже посуровев, с Новым годом, Андрей Семенович, и за эту новогоднюю встречу.
Выпила сразу и до дна, не дожидаясь его ответа, не дав ему произнести ни слова.
Он тоже выпил.
Выпитое неожиданно остро обожгло его. Нет, это был не спирт. И все же Оно было вкусным и почти так же, как спирт, крепким, это бесово зелье.
Андрей Семенович еле удержался, чтоб не поперхнуться и не оконфузиться. Однако и в этом у него была определенная дипломатическая практика. Удержался все-таки, лишь головой покачал и вкусно причмокнул.
М-да Что же это за зелье такое, если не секрет? спросил, слегка улыбнувшись.
Она снова пристально и строго посмотрела ему в глаза.
Зелье, Андрей Семенович, ответила, не отводя взгляда, то самое, которое я впервые в своей жизни отведала однажды в Петриковке вместе с вами. Только на этот раз заправлено оно не вишнями, а горькой калиной
Он сидел, прикипев взглядом к ее темным строгим глазам, не в силах ни отвести своих, ни понять, о чем она Сидел, не в силах постичь случившегося, чувствуя лишь, как медленно и неодолимо охватывает всего колючий морозец озноба.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Сміються, плачуть солов'ї
Тогда, в Старгороде, на подготовительном факультете Института социального воспитания, он учился год с конца мая и до июня следующего года. Потом вместо летних каникул два месяца на косовице и молотьбе буйных в том году озимых в Херсонской области, две недели отдыха в Терногородке, с первого сентября легкие, больше для проформы, экзамены и он студент первого курса исторического факультета
Студент Вот и сбылась она, заветная мечта всей его жизни! Достигнуто, как тогда казалось, невозможное, о чем он раньше даже думать боялся. К тому же его, комсомольца с приличным уже стажем и бывшего заведующего отделом райкома, избрали комсоргом курса. И, мама родная, как он был рад всему этому, какие безбрежные жизненные просторы раскрывались перед ним, каким счастьем наполнялось его сердце при одной лишь мысли о том, что он, Андрей Лысогор, сирота, батрак, теперь настоящий студент! И как теплело на сердце, когда вспоминал о маме, о том, сколько радости приносит ей его студенчество. Как-никак студент высшего учебного заведения. Высшего!.. Все это как-то не укладывалось в голове. И тем не менее! Она сама дважды за эти полтора года, пока он учился в институте, пешком приходила к нему в Старгород, чтобы собственными глазами увидеть, в какой высокой школе обучается ее сын. Так мог ли он даже думать о чем-то постороннем, кроме занятий, лекций, конспектов, книг!
Собственно, и времени мало-мальски свободного ни на что иное у него не было. Да и вообще какое уж там свободное, если его вообще не было! Недоставало даже на то, чтобы по-настоящему управиться со всеми заданиями, щедро посыпавшимися на него! А к тому же еще и роскошь институтской библиотеки, в которой столько книг, неведомых дотоле, нечитанных, захватывающе интересных! И тишина читального зала, из которого не хотелось уходить! Он, кажется, работал бы там круглые сутки, если бы зал не закрывался в одиннадцать часов вечера
Времени недоставало даже на то, чтобы за полтора года с городом, с его чудесным историческим парком по-настоящему познакомиться. Не заметил ни весны, ни лета в том году. Такой большой была жажда и радость познания. И если правду сказать, никогда уже после этого времени так много и с таким удовольствием не читалось ему.
В январе следующего года Андрею до восемнадцати оставалось тогда два месяца весь их курс, проучившийся всего лишь полгода, послали на практику. Трудно судить теперь о своевременности и целесообразности подобной торопливой педагогической практики. Видимо, была она разве лишь в том, чтобы малость их, всегда полуголодных, подкормить по селам. А впрочем, и время было такое, очень много открывалось новых и расширялось старых школ, и очень уж ощутимой была нехватка учителей для них. Они, студенты первого курса, должны были сменить на практике студентов старшего, уже второго курса, которые работали в школах округа с первого сентября. Андрею выпало ехать в Скальновский район, в село Петриковку
Петриковка В десятках, если не в доброй сотне, анкет и автобиографий, которые он заполнял и писал в течение своей жизни, о Петриковке записывалась одна строка: «С января по август такого-то года С. Петриковка Скальновского района. Семилетняя школа. Учитель-практикант». Всего-то и слов полтора десятка. Всего лишь семь месяцев из более чем шести десяти лет жизни! Но как много стоит за этой строкой, какой неизгладимый след оставило это короткое время в его жизни!
Зима в том году была холодная и снежная. В начале января, правда, с неделю продержалась оттепель. Потом снова прижали крепкие, затяжные морозы. Часто выпадали щедрые снега, свирепствовали снежные бураны. Села в степях засыпало, замело высокими сугробами до самых стрех.
Выехал он из Старгорода десятого января вечером, уже затемно. Приближались к концу зимние школьные каникулы, в районах проходили учительские конференции. Неторопливый паровозик тянул шесть или семь стареньких неотапливаемых вагонов третьего класса до Скального около восьми часов. В вагонах теснота, чад от закопченных керосиновых фонарей, удушливый, едкий дым самосада вот, собственно, и все, что должно было бы согревать людей. Пока этот местный «экспресс» добрался до Скального, Андрей промерз, что называется, насквозь. Однако большой беды в этом не видел. Его согревала мысль о том, что вот он, Андрей Лысогор, студент института и едет не просто куда-то, а на педагогическую практику в школу. Будет он там учительствовать до самой весны, несколько месяцев. И сознание этого вызывало радость и волнение. А что ждет его в этой неизвестной школе? Да и где, какая она, эта школа, в которую его посылают? Согревала мысль и о зарплате, которую он там будет получать, преподавая в пятом седьмом классах, и, следовательно, как и тогда, когда работал в райкоме комсомола, будет помогать маме.
Поезд подошел к станции Скальное в полночь.
Не дожидаясь утра, не глядя на лютый мороз, чуть отогревшись возле большой буржуйки в станционном зале, Андрей поспешил в местечко, разыскал здание райнаробраза, долго стучал кулаками в окно и носками ботинок в двери, пока добудился старенького сторожа и упросил его открыть дверь. Там, в помещении наробраза, в блаженном тепле небольшой комнатки, возле щедро натопленной печки, продремал до утра, свернувшись на низеньком вытертом диване с острыми пружинами, торчащими из продырявленной клеенчатой обивки
Четко запомнились заснеженные улицы большого местечка, длинное, холодное каменное здание районного кинотеатра, в котором проходила учительская конференция. Низенький, щупленький, будто подросток, парнишка, студент второго курса по фамилии Пирожок перед тем, как возвращаться ему в Старгород, немного рассказал Андрею о Петриковской школе и познакомил с петриковским директором Карпом Мусиевичем Кивой, невысоким, кругленьким, как бочоночек, с круглой, коротко остриженной головой, полнощеким, подвижным мужчиной лет сорока. С ним Андрей все те три дня, пока шла конференция, уже не расставался: сидел рядом на одной скамье во время конференции, ел в местечковой столовой постный борщ или чечевичную похлебку, жевал пересохшие, пригоревшие, бог весть из чего приготовленные котлеты, спал в общей, на семь человек, комнатке бывшего заезжего двора, переименованного теперь в гостиницу.
Запомнилось Андрею также и знакомство с заведующим наробразом, высоким, худущим и хромым человеком с широким лицом и острыми зеленоватыми глазами. Фамилия его стерлась из памяти, а вот внешность и то, как он рассматривал, склонив голову набок, чуточку скосив глаза, его, Андрея, «полномочный документ», институтскую командировку, запомнилось. И еще помнились пропечатанные круглой фиолетового цвета печатью бумажные талоны в столовую.
Кроме талонов ему выдали немного денег суточные и аванс под будущую зарплату, толстую, в зеленой дерматиновой обложке «общую» тетрадь и десяток карандашей, химических и простых. Две книги «Железный конь» и «Первая весна» он купил сам в районном культмаге.
Карп Мусиевич, директор, оказался человеком мягким, рассудительным, общительным и спокойным. Разговаривал тихо, ни при каких обстоятельствах не повышая голоса, однако, когда этого требовало дело, проявлял и характер, и настойчивость. Конференция закончила свою работу на третий день в шесть часов вечера. Было уже темно, и все сельские оставались ночевать в Скальном, а вот Карп Мусиевич решил ехать домой сразу же, на ночь глядя. И действительно поехал, несмотря на то что другие петриковские учителя их было, кажется, еще трое ехать с ним отказались.
Вольному воля, ответил на их отказ Карп Мусиевич мягко и уступчиво любимой своей присказкой. Вольному воля. А я поехал. Ночь лунная, дорога накатанная. Кто хочет со мной, буду очень рад. А нет завтра уж добирайтесь как-нибудь сами. Вольному воля.
Составил компанию директору лишь он, Андрей Семенович Лысогор, новый практикант, которому не терпелось как можно скорее попасть к месту своего назначения. Да и неудобно было вот так, с первого дня, отпускать директора одного.
У директора, оказывается, был выезд. Не собственный, правда, взятый по случаю конференции у заведующего сельским кооперативным магазином, одноконные небольшие сани и приземистая, диковатая, с острой, косматой шерстью и длинной, до самых колен, густой гривой кобылка по кличке Калмычка.
Из местечка через железнодорожный переезд они выехали уже совсем ночью, поудобнее расположившись на туго набитом ячменной соломой мешке. Карп Мусиевич в теплом суконном пальто, валенках и пушистой кроличьей шапке, в меховых рукавицах, ему сам черт не брат. Андрея же он заставил натянуть на себя запасной белый кожух и укутаться башлыком. А ноги свои и Андрея Карп Мусиевич завернул старым, вытертым, похожим на попону кобеняком.
Вначале ехали хорошо. Дорога и в самом деле была гладко укатана. Сразу же за переездом забелел бесконечный степной простор. Сколько видел глаз, всюду в зеленоватом лунном свете искристо переливался глубокий, нетронутый снег. Порой по нему пробегали тени от туч, негусто прорывавшихся рваными клочьями с запада на восток. Калмычка шла да шла ровной рысцой, снег под полозьями скрипел и повизгивал. Лишь изредка на ухабах сани резко бросало в сторону и ударяло ими о крутую стену высокого смерзшегося сугроба.
Несколько первых из восемнадцати километров, которые им предстояло проехать до Петриковки, больно пощипывал щеки, заползая под рукава и в ботинки, крепкий мороз. В трех километрах от Скального, в глубокой балке неподалеку от села Каменная Гребля, они сошли с саней и, согреваясь, километра два шли пешком по некрутому косогору.
А туч на небе становилось все больше. Время от времени они закрывали луну сплошной пеленой, снег вокруг темнел. Потом им показалось, что мороз начал ослабевать, а небо сплошь заволокло клубящимися темными тучами. Внезапно сбоку налетел ветер, и посыпался непроглядно густой снег. Все вокруг потемнело. В темноте ветер усилился, со свистом и завыванием наскакивал со всех сторон. Мириады влажных, острых снежинок слепили глаза. Весь мир в одно мгновение утонул, исчез в темном, холодном месиве. Впереди, ритмично покачиваясь, еле маячил лишь темный круп Калмычки. Ветер все усиливался. Начало заметать дорогу. Сани качало в снежных сугробах, как лодку на волнах. Ехали так около часа, а может, и меньше. Калмычка упрямо пробивалась сквозь серую муть неторопливым, размеренным шагом. Сани уже не заносило и не качало. Показалось, будто уже и дороги, и самой земли под ними нет. И плывут они вместе с Калмычкой по какому-то вязкому, серому тесту. С каждым шагом тесто становилось все гуще и гуще. Калмычка останавливается.