Сбились, потеряли дорогу, говорит Андрей.
Ничего, успокаивает его Карп Мусиевич, постоит, отдохнет и пойдет дальше. Ей только не мешай, не сбивай, и она тебя с завязанными глазами домой доведет. А вы как? На всякий случай щеки да уши снегом разотрите.
Калмычка постояла, постояла и снова тронулась. Сани плыли в сплошной, непроглядной мути. Ветер наскакивал порывисто, то завывая тонко и тоскливо, то вдруг затихая. И ни земли уже вокруг, ни неба. А нос, щеки и уши пощипывает все сильнее и сильнее. И руки совсем зашлись, и пальцы на ногах закоченели.
Стоит размяться на всякий случай, спокойно гудит Карп Мусиевич. Слезайте. Только обязательно держитесь за сани. Потому что, я уж знаю, оторвешься, отступишь хоть на шаг и бог весть куда занесет
Идут дальше, придерживаясь за сани, проваливаясь по пояс в глубокие сугробы. Идут, останавливаясь вместе с Калмычкой и с ней вместе трогаясь снова. С трудом передвигая ноги, едва переводя дыхание, идут до полного изнеможения, преодолевая нечеловеческую усталость, окончательно выбившись из сил, обливаясь по́том, падают в сани, прикрываясь кожухом и кобеняком, потом, пересиливая боль во всем теле, поднимаются снова и, словно слепые, с закрытыми глазами бредут вслед за Калмычкой. А Калмычка, время от времени отдыхая, упорно, неторопливо, уверенно пробивается вперед.
Больше восьми часов как с боя брали они эти восемнадцать тяжелых километров. И, уже окончательно отчаявшись, уже не имея, казалось, сил подняться с саней, хоть ты по ним стреляй, наконец доехали. Все-таки вывела их упрямая Калмычка на Петриковку.
Вытянула сначала на невидимую, сровнявшуюся с заметенным прудом гать, глухо простучала копытами по настилу деревянного мостика и тут, в самом конце длинной, утонувшей в сугробах со всеми хатами, плетнями и деревьями улицы, остановилась. И только тут, только сейчас, уже в селе, заметили они, что снегопад прекратился, тучи поредели и в прорывы их, рассеивая призрачный зеленоватый свет, проглядывает полный месяц.
Немая, залитая зеленоватым колдовским светом, засыпанная глубокими сугробами, возникла перед глазами Андрея длинная улица какого-то, точно в повести Гоголя, сказочного, большого, незнакомого ему села. Темнели, поднимаясь из высоких сугробов, кусты вишенника, верхушки плетней, хмурились из-под белых стрех темные низенькие оконца. И ни единым звуком или шорохом не нарушалась зачарованная тишина этого уснувшего села. Ничто не стукнет, не звякнет, не прогрохочет. Не залает спросонок пес, притаившись где-то в теплом хлеву или же в соломенной норе. И ни единое окошко не светится. И такой безмолвно белый, такой чарующе пустынный разливается вокруг покой, таким изменчивым призрачным светом переливаются снега, и такие, бесшумные и тревожные пробегают по ним тени, что у Андрея сердце замирает от этого белого безмолвия, от каких-то странных, волнующе-сладких предчувствий чего-то неясного, чего-то нового и неизведанного И все вокруг него кажется сейчас каким-то странным, призрачным, даже не верится, что где-то здесь, совсем неподалеку, Скальное, Старгород, Терногородка, мама
И все же Все же теплится вон там, впереди, живой желтоватый огонек. Висит будто прямо в воздухе над снежными заносами, бодрствует в ночных сумерках чье-то окошко. Кто-то все-таки не спит в этот глухой час, кого-то ожидает с дальней дороги.
Распрягли, завели в темную теплую конюшню измученную, всю в хлопьях застывшей пены Калмычку, поставили в ясли, растерли жгутом соломы и, благодарно прикрыв попоной, подбросили ароматного сена.
А сами, преодолевая какое-то незастроенное и неогороженное пространство, проваливаясь в глубокие сугробы, побрели на тот единственный живой огонек. Идут один с пустым фанерным чемоданом в руке, другой с кожухом под мышкой.
Впереди длинное, с рядом темных окон и двумя крылечками здание. Свет помигивает лишь в одном, крайнем окне.
Пробились, подошли, нащупывают ногами присыпанные снегом ступеньки, поднимаются на деревянное крытое крылечко, стряхивают с одежды снег, обивают обувь
За тесными сенцами небольшая, в одно окно, комната. Стол, аккуратно заправленная белая постель, на окне вышитая мережкой занавеска, какая-то картинка в темном бронзовом багетике, детская кроватка, и дальше, в нише за цветастой ширмочкой, небольшая кухонька Лампа с прикрученным фитилем, а постель не постелена. В раскрасневшиеся с мороза и ветра лица бьет теплом, домашним уютом. Невысокая, круглолицая и вся какая-то кругленькая женщина поколдовала у лампы, прибавив света, поднялась со стула навстречу Карпу Мусиевичу, промолвила:
Мама родная! А я уже не знала, что и думать! Жду, жду!
Вольному воля, мягко отвечает Карп Мусиевич, снимая с головы кроличью шапку. Прошу вас. Моя Алевтина Карповна, физик, а это Андрей Семенович, практикант, студиозус Старгородского соцвоса на смену Никите Остаповичу, то есть товарищу Пирожку.
Круглое розовое лицо Алевтины Карповны сияет мягкостью и добротой, а большие голубые глаза излучают на Андрея домашнее, материнское тепло.
Вы же хоть не обморозились? А Мина Фокич с Забродой наверняка ведь остались ночевать в Скальном!
Вольному воля, не отвечая произносит Карп Мусиевич. Ты нас, Карповна, лучше чайком угости, душу отогрей. Да с такой дороги не помешает и что-нибудь покрепче А как тут наша Наточка? ступил было к детской кроватке, в которой, разметавши на подушке белые кудряшки, крепко и сладко спала девчушка. Гаврилка что говорил?
Не подходи, не подходи с холоду! кинулась к нему Алевтина Карповна, Говорит, никакой это не коклюш. Бронхи, говорит. Застудилась малость
Поддержать Карпа Мусиевича «чем-то более крепким» Андрей не отважился. Не то чтобы не осмеливался, он действительно тогда не употреблял ничего такого, все еще придерживаясь пионерского закона: пионер не курит, не пьет и еще там что-то было, чего не должен делать пионер. Есть ему тоже не хотелось.
Разморенное в тепле тело гудело от усталости, щеки, нос, уши горели, сами собой слипались глаза. Потому-то, выпив целую кружку горячего, удивительно душистого липового чая, он, ожидая, пока поужинает Карп Мусиевич, с трудом сдерживался, чтобы вот так, сидя, не уснуть.
После этого они втроем Алевтина Карповна присвечивала лампой, Карп Мусиевич нес в охапке одеяло, подушку и простыню, а Андрей свой чемодан и кожух из директорской квартиры через боковую дверь, минуя два пустых, остывших класса, перешли на другой конец того же помещения, вошли в учительскую, оттуда в узенькую, в одно окно, комнатку с маленьким столиком, тяжелым старинным резным шкафом и с таким, как в Скальновском наробразе, обитым черным дерматином, только более новым диваном.
Директорский закуток, объяснил Карп Мусиевич, ощупывая ладонями печку. Не успела остыть, хорошо тепло держит Устраивайтесь вот здесь, на диване, ну, и вольному воля! Отдыхайте сколько душе угодно. Завтра воскресенье, никто вас здесь и не побеспокоит. Разве лишь бабка Текля печку протопит. Ну, так она у нас топится оттуда, из сеней Доброй вам ночи, пусть вам что-нибудь хорошее на новом месте приснится.
Но, помнится, в ту ночь ему так ничего и не приснилось, ни хорошего, ни плохого. Потому что как только он на скорую руку постелил постель, разделся, подул на лампу и коснулся щекой подушки, сразу же и поплыл, закачался в скрипучих санях по снежным сугробам с волны на волну, пока вдруг и вовсе не провалился куда-то в глубокое-глубокое, глухое и темное безмолвие
Нырнул, как под воду, в тот каменный сон и, показалось, сразу же и вынырнул. Будто от какого-то шума или грохота. А тут еще красноватый луч искристого утреннего солнца ударил в замерзшее окно и ослепил глаза. Полежал немного с закрытыми глазами. Чувствовалось комнатка за ночь выстудилась. Где-то за стеной, в сенях или на крыльце, в самом деле что-то погромыхивало. Негромко, с передышкой, так, будто кто-то на ступеньках снег с сапог обивал. Прислушался. Открыл глаза и осмотрелся. В окно розовым столбом врывалось солнце. Пар от дыхания в холодном воздухе свивается в синие клубки. Ветхое, некогда зеленое, а теперь совсем выцветшее, в чернильных пятнах сукно маленького столика, два стареньких стульчика, резной тяжелый темный шкаф с дверцами на две половинки. На белой стене в тонкой темно-коричневой рамке Ворошилов на гнедом коне
Глухой стук за стеной затих. Но как только он вздумал встать с дивана, где-то совсем рядом, видимо в учительской, грохнув, открылась и, еще громче хлопнув, снова закрылась дверь. Кто-то вошел в учительскую. И, кажется, не один. Голоса женские или даже детские. Стучат твердые каблуки, слышится негромкий говор. «Дети? Но ведь воскресенье, выходной». Кто-то приблизился к двери. Едва он успел прикрыть глаза одеялом, дверь резко открылась. Испуганный хрустально тоненький вскрик, за ним короткий звонкий, явно притворно испуганный смех. Стук дверью. Удаляющаяся дробь каблуков. И все стихло, неожиданно откликнувшись в его дрогнувшем, на какую-то долю секунды как будто остановившемся сердце
Порывисто, резко, так, что даже пружины отозвались металлическим звоном, вскочил с дивана, быстро оделся, обулся, кое-как причесал свой густой, непокорный чуб, пересек учительскую и выбежал на крыльцо.
Ослепило, ударило в глаза подсиненной белизной, впилось в щеки сотнями тоненьких иголочек. Мороз был такой резкий, что даже дыхание захватывало. А на большом косогоре раскинулось перед глазами, как на картинке, довольно большое село. И чуть не из каждой трубы засыпанных снегом хат толстыми столбами в самое небо поднимались фиолетово-розовые в солнечных лучах дымы.
Школа длинное одноэтажное здание стоит на самом гребне косогора посреди пустого, огороженного старым забором выгона. Поблизости еще одно здание какой-то диковинный деревянный дом, а вернее, если хорошенько приглядишься, церковь со снесенными, будто срезанными каким-то великаном куполами. Немного дальше, уже за забором, на перекрестке, низенький, с большими ставнями и широкими дверями кооперативный магазинчик. За ним, разбегаясь веером от площади, теряются где-то внизу, в степной широкой балке, улицы, переулки, окруженные вишенниками хаты, хлева, риги
Привольная извилистая степная балка неровным кольцом огибает село со всех сторон. Если судить по рыжеватой ленточке ивняка и осокорей, видимо, петляет по этой балке какой-то ручеек, растекаясь вон там и вон чуточку дальше, в сухих зарослях камыша, живописными озерцами. А позади, за школой, косогор падает вниз стремительно, круто к большому, замерзшему, засыпанному снегом пруду. Вербы, лозы, левады. А за прудом, сколько видит глаз, переливаясь сиреневыми тонами чистых, нетронутых снегов, теряется за далеким синим горизонтом необозримый холмистый степной простор.
Мороз когтит с какой-то веселой злостью. Искрится в синеве неба холодное солнце. А с улицы до крыльца и дальше вдоль стены к крыльцу директорской квартиры тянутся по глубокому снегу чьи-то свежие, налитые густой синевою следы
Андрей наклоняется, черпает в ладони горсть пушистого, пахнущего летним дождем, чистого снега. Пританцовывая от холода, растирает щеки, уши, шею.
Вольному воля! слышится над головой веселый возглас Карпа Мусиевича.
Он подошел неслышно. Был в одном пиджачке, без шапки, в новых, обшитых кожей валенках.
А я подумал покажу товарищу, где здесь у нас умыться. А он вот Вольному воля! Если так, прошу сразу же в хату, Карповна приглашает на вареники.
В директорской квартирке-комнатке, как и вчера, как, видимо, и всегда, уютно, чисто, тепло. Дверь в сенцы открыта. В сенцах в чисто выбеленной маленькой плите полыхает пламя, булькают на конфорках чугунки и кастрюли. Алевтина Карповна, гладко причесанная, румяная, в белом фартучке, с обнаженными до локтей полными руками, с пятнышком муки на щеке, озабоченно хлопочет у плиты.
А в комнате в углу под стенкой топает непослушными ножками, держась за перила деревянной кроватки, полненькая, розовощекая, со светлыми пушистыми волосами девочка. Заливаясь счастливым смехом, ловит и никак не может поймать одной ручкой красную погремушку. А она, эта погремушка, в руке у веселой и, видно тоже увлеченной игрой тети. Тетя чем-то отдаленно похожа на Алевтину Карповну, такая же кругленькая, полненькая, розовощекая, светловолосая и синеокая, с пышной, пушисто взбитой прической. Живая, подвижная, весело щебечет возле ребенка, вьется над кроваткой вся какая-то светящаяся, во всем желтом и зеленом с розовым, в ярких цветах платком на плечах.
Лови, лови, лови, Наточка! Ручкой, ручкой, ручкой!
Это яркое мерцание приковало к себе взгляд Андрея так, что он, если бы Карп Мусиевич не обратил его внимание, не скоро и заметил бы, что в комнате есть еще одна незнакомая ему женщина.
Невысокая тоненькая девушка, почти подросток, хлопотала у стола, раскладывая на белой скатерти ложки, тарелки и вилки. Лицо смуглое, бледное. Подбородок нежный, высокая, горделивая шейка, черные бархатные широкие брови, грустновато-черные глаза, густые, длинные ресницы. Простенькое, темно-серое, с узеньким, из черного бархата, воротником платье, маленькие, с низкими голенищами сапожки. Во всей тоненькой, хрупкой фигуре, в опущенных ресницах, выражении лица что-то монашеское И привлечет к себе взгляд да еще в присутствии той яркой белянки лишь толстая, до пояса, туго заплетенная, черная, с каким-то вроде бы даже синеватым переливом коса.
По правде говоря, Андрей все это рассмотрел уже потом, позднее. А пока
Прошу, знакомьтесь! прогудел у него за спиной, входя в комнату, Карп Мусиевич. Андрей Семенович Лысогор, студент, наш новый практикант. А это, повел глазами в сторону блондинки, учительница второго класса, Нина Алексеевна Чиж, студентка-выпускница Старгородского педагогического техникума, практикантка. А короче просто наш Чижик
Ой! Карп Мусиевич! игриво, явно с напускным возмущением, явно кокетничая, пропела блондинка, и Андрей сразу же узнал тот испуганный голос за дверью учительской.
А это вот учительница первого класса
И только теперь Андрей, отведя взгляд от блондинки, заметил и ту, другую.
самый молодой в нашем коллективе педагог, продолжал Карп Мусиевич. И, осмелюсь заверить, любимица всего коллектива, наша «гордая полячка», или, как непедагогично выражаются малыши, «наша Евка» Ева Александровна Нагорная.
«Белянка и чернавка, подумал Андрей. Это они ворвались ко мне в учительскую».
Чернавка молча посмотрела в сторону Андрея и слегка наклонила голову. Ничто при словах директора о любимице педколлектива и пушкинской гордой полячке не изменилось на ее смуглом бледноватом личике. Еле заметно дрогнула лишь полная, красиво и резко очерченная верхняя губа. На один лишь миг вспорхнули длинные, густые ресницы, показав большие, темные, с синеватыми белками глаза. И в бездне этих непроглядно темных и, как показалось Андрею, грустных глаз сверкнуло что-то тревожное и пугливое. Сверкнуло и сразу же исчезло, спряталось под густыми ресницами, непонятно чем встревожив Андрея. И он, растерявшись, неожиданно для себя, будто его за язык дернули, спросил:
А вы тоже
Но закончить не успел. Чернавка, будто угадав его вопрос, бросила почти сердито, почти с вызовом:
Я?.. А я «инкубаторная». И вдруг вспыхнула таким густым румянцем, сверкнула такой бездонной теменью глаз и таким красивым вдруг стало ее одухотворенное этой вспышкой лицо, что Андрей словно бы даже онемел от восторга и удивления.
Голос у нее был грудной, глубокий и чуточку звенящий. И как и там, в учительской, снова отозвался в его груди каким-то странным, хрустально-серебристым звоном.
Так и ночевал он в том «директорском закуте» с неделю, а Карп Мусиевич все просил его не беспокоиться, потерпеть и подождать, пока возвратится какой-то неизвестный Андрею Григорий Стратонович, от которого и зависело его устройство. Почему именно от него, Андрей не особенно допытывался. Ему, собственно, было все равно. Он мог ютиться в этой комнатке и до весны. После ночлегов в хлевах Дробота или холодной осенью в степи, под скирдой соломы, с этим закутком можно было мириться, и еще как! Его не очень беспокоило и то, что в учительской весь день, с раннего утра и до позднего вечера, бывало людно, сама школа была уже тесноватой, еще дореволюционной, церковноприходской, потому и построена на пустой площади рядом с бывшей церковью. Было в ней лишь четыре класса. И конечно же никто из тех, кто ее строил, даже и подумать не мог, что очень скоро, через каких-нибудь два десятка лет, станет она тесной, что наступит такое время, когда не только в Петриковке, но и по всей стране будут учиться все дети, и что будет в ней уже не одноклассная ЦПШ, а семилетняя трудовая школа, чуть ли не гимназия по старым понятиям. И занятия теперь приходилось проводить в две смены в переполненных классах, состоящих из тридцати пяти, а то и сорока учеников. С утра первый четвертый классы, а после обеда пятый седьмой. К тому же пятых было два. Одним словом, в школе с утра до ночи было как в улье. И Андрею до поздней ночи негде было ни приткнуться, ни присесть. Да и это не беда! День зимний короткий, а ночь бесконечна. И остаешься ты на целую ночь один на всю школу. Читай себе на здоровье, заучивай французские слова и грамматические правила из учебника Нонны Геракловны, с которым так уже и не расставался ни в институте, ни здесь, и к урокам готовься, сколько душа пожелает. Хоть всю ночь Ни люди ему не мешали, ни одиночество не угрожало. Неудобство было в другом: каждое утро Карп Мусиевич приглашает его на завтрак, каждый перерыв между сменами на обед. И хотя «вольному воля», как он говорил, а все же и не пойти, остаться без обеда как-то неудобно, но еще неудобнее пойти. Андрей хорошо знал, переживал много хлопот причиняет людям! Знал и то, как трудно на скупых пайках и не такой уж большой зарплате живут они, учителя. Еле-еле концы с концами сводят. И, как говорится, бывало иногда густо, а иногда пусто. И не потому, что пословица пришлась к слову, а на самом деле, в буквальном смысле. Ну, пообедал раз-другой, а вот так, ежедневно Как-то оно не то. И перед Алевтиной Карповной, хоть и она приветлива и гостеприимна, неудобно. В самом деле, не до столовников ей таких, как он, работа на ее плечах, и ребенок, и муж. Да и кто он для нее? Совсем ведь посторонний, чужой человек