Наконец возвратился в Петриковку учитель «хемии», как тогда говорили, Григорий Стратонович, которого с таким нетерпением ожидал Карп Мусиевич. Появился он в один не дней в учительской во время большой перемены. Будто и не чувствуя за собой никакой вины за длительное опоздание, будто все так и должно было быть, лишь кивком головы, молча поздоровался со всеми учителями и с новым, Андреем Лысогором и, спокойно расположившись в углу на стульчике, начал перелистывать какую-то тетрадь. Деликатный и даже застенчивый при столкновении с подобными возмутительными случаями нахальства Карп Мусиевич, увидев его, даже в лице переменился, но этот увалень и бровью не повел.
Григорий Стратонович при ближайшем знакомстве оказался обыкновенным Грицком Маслюченко, чуточку неповоротливым, неуклюжим, долговязым увальнем с какими-то нахально-волоокими, будто сонными глазами и большим острым носом. Бывшему выпускнику Старгородского педагогического техникума, ему было уже, видимо, далеко за двадцать. Учительствовал тоже не первый год. Был он в черной, потертой и короткой кожанке, узких и коротких для его длинных ног полосатых брюках, с расстегнутым среди зимы косым воротником сатиновой синей рубашки.
Потоптавшись возле него, да так и не дождавшись, чтоб Григорий Стратонович хоть как-то объяснил свое длительное опоздание, деликатный Карп Мусиевич прокашлялся и наконец заговорил:
А мы вас, Григорий Стратонович, знаете ли, ждали-ждали, никак дождаться не могли.
Так сильно соскучились? буркнул Маслюченко.
Карп Мусиевич и вовсе растерялся:
Не знали, как с Андреем Семеновичем вот с квартирой решать.
А при чем тут я? не отрывая головы от тетради, спросил Маслюченко.
Ну как же! Жили ведь вместе с Никитой Остаповичем. А сейчас без вас как-то не того А глядишь, теперь не захотите. Захотите один. Вольному воля, знаете
Надо же, поднял голову и уставился на Андрея своими волоокими глазами Грицко. Надо же Будто мне не все равно. Привели бы к бабе Секлете, да и дело с концом!
Без вас, знаете
В тот же день Андрей покинул «директорский закуток» и перешел жить вместе с Грицком Маслюченко к безродной, одинокой старушке Секлете
Хата Секлеты старая, с высокой, в зеленых пятнах мха соломенной крышей, высокой трубой, низенькими стенами и крохотными окнами. Вокруг хаты высокая, обнесенная плетнем и обмазанная желтой глиной завалинка. Подворье пустое, просторное. Лишь в левом углу, со стороны огорода, низенький, ветхий хлевушок, в нем теперь хранится топливо да еще новая, крытая соломой погребица. Со стороны улицы высокий трухлявый плетень, низенький перелаз и старые, сколоченные из неотесанных слег ворота. Хата стоит боком к улице, дверью на подворье. За хлевом, по крутому косогору вниз, к заросшей густым ивняком речушке, полоска огорода. Вдоль огорода, у кромки рва, полоска вишенника. Вдоль вишенника протоптана в снегу тропинка. В конце тропинки, у самого берега ручейка, колодец с невысоким, обмерзшим льдом срубом
Сама хата, хотя и приземистая, оказалась просторной, на две половины, с темными, заваленными всякой утварью, тыквами, мешками да кадушечками, тоже просторными сенями. Справа, со стороны огорода, узенькая дверь вела на бабкину половину небольшую комнату с высокой грубкой, невысокой печью и плитой на две конфорки. А слева крашенная в темно-зеленый цвет дверь во вторую, «чистую» половину, светлую, на четыре окна два на улицу и два во двор. Потолок низкий, под потолком дубовая или берестовая матица. Тяжелая и сухая, она стала почти черной, и по ней, наверное раскаленным прутом, большими извилистыми буквами и цифрами выведено: «Года божьего 1881».
Родичей далеких и близких бабушка Секлета давно растеряла. Одни умерли, а другие кто их там знает! разбрелись по белу свету. Сама она вдовствует еще с той войны. «Чистая» половина долгое время стояла пустой. А теперь уже несколько лет в ней постояльцы. И живет бабушка Секлета доходами с огорода да с постояльцев. Много ей не нужно, на жизнь хватает. Она хоть и согнута годами, сухонькая, но еще живая, юркая и суетливая. Беда только, что малость туга на ухо, а если сказать правду, то почти совсем глуха
В «чистой» половине пол земляной, застланный домоткаными полосатыми ковриками-дорожками. Справа по глухой стене огромная печь, разрисованная по дымоходу синими петушками, широкая лежанка, и вплотную к ней пристроены широченные, застланные покупным одеялом верблюжьей шерсти нары. У изголовья три высоких в зеленую и белую полоску наволочках подушки. У противоположной стенки, от двери, и вдоль стены от улицы деревянные, в одну широкую доску, скамьи. В углу между этими скамьями высокий, на четыре доски, незастланный стол. В красном углу, на толстой доске без рам, потемневшая икона божьей матери с Христом-младенцем. Есть еще два самодельных стульчика, и это, собственно, все. Если, конечно, не считать скромной стопки книг Грицка Маслюченко.
Неторопливый и чуточку апатичный Грицко отрекомендовал хозяйке Андрея немногословно:
Вот, бабушка, привел вам нового постояльца.
А?
Постояльца, говорю! Нового! неохотно повысил голос Грицко.
Вот и я говорю. На своих харчах, оживленно закивала головой старая Секлета. На своих Лишь бы только неженатый.
Остановившись на пороге «чистой» половины, Грицко неторопливо, с ленцой, провел по воздуху рукой и, взглянув на Андрея волоокими глазами, произнес:
Ну вот, располагайся. Помолчав, подумал и чуточку погодя добавил: Спать будешь на нарах. Потому что мой ревматизм давно уже привык к теплой лежанке.
Андрей лишь улыбнулся на это.
А стол надвое перегородим, предложил он, не без любопытства рассматривая комнату. Для меня главное стол.
Занимай хоть весь, спокойно бросил Грицко, мне он ни к чему.
Этот Грицко Маслюченко, как показалось Андрею, был уже не первой молодости парубок, было ему, пожалуй, добрых двадцать пять, а то и двадцать шесть лет. И учительствовал он уже пятый год. На своей «хемии» уже, наверное, зубы съел, и то, как ее преподавать, его уже не волновало. Да и характер его, судя по всему, сложился окончательно был человеком неторопливым, с ленцой, молчаливо-невозмутимым. Что же касается привычек и наклонностей, то, выражаясь словами одной поговорки, любил человек повеселиться, то есть поесть да поспать. Ну и, как позднее оказалось, изредка еще сыграть в подкидного «дурачка» В общем же психологическая несовместимость, о существовании которой, правда, оба они тогда и не подозревали, Лысогору не угрожала.
Вещей у Андрея было значительно больше.
Он повесил в углу на свободный гвоздик пальто и шапку, выложил на стол учебник по истории, комсомольскую «Политграмоту», несколько учебников по языку и литературе для пятого седьмого классов, потому что, как оказалось, его предшественник «практиковал» здесь кроме истории еще и язык, и литературу и заменить его теперь было некем. Рядом с учебниками легли «Железный конь» и «Первая весна», все три тома антологии, привезенный из Старгорода том «Тихого Дона». Когда же прибавил ко всему этому еще и учебник по французскому языку, подаренный ему Нонной Геракловной, и несколько тетрадей, картина, учитывая скромность Секлетиной хаты, получилась довольно впечатляющей Сборник стихов Александра Олеся «С печалью радость обнялась» Андрей оставил в чемодане вместе со сменной парой белья. У самой двери повесил на колышек мамин домотканый рушник, разложил на подоконнике мыло, зубную щеточку, расческу, чемодан задвинул под нары, и это было все. Теперь оставалось обдумать твердое расписание и за работу. Потому что он уже и так из-за переездов, житья в «директорском закутке» расслабился и разболтался. А работы здесь хоть отбавляй, лишь бы только успевал. Прежде всего планы уроков на каждый день, составлять которые Андрей еще не научился, а дело это оказалось довольно муторным и обременительным. Да и сами уроки, как шутил про себя Андрей, следовало бы знать хоть чуточку лучше своих учеников. К тому же выявилась неожиданная дополнительная нагрузка в пятом и шестом классах по украинскому языку и литературе. На это он вовсе не рассчитывал, однако раз уж оказался перед фактом, отказываться не стал. Литературы он в общем не боялся, что же касается языка, серьезная подготовка к каждому занятию прежде всего пойдет на пользу ему же самому. Ну, как обычно, что-то же и для себя почитать захочется. И еще французский, к которому он уже так привык, так втянулся в зубрежку, что просто не представлял себя без этого. Одним словом, как в пословице и везти тяжело, и бросить жалко
«Ну вот, кажется, все, подумал с облегчением. Хата, как говорят, теплая, люди добрые. Никто мешать не будет. Так почему же не поработать!» Мысленно он заранее радовался, как много сможет успеть за эти зиму и весну, за эти шесть не таких уж и коротких месяцев
И сразу, в первый же день, отведав вместе с Грицком заправленных подсолнечным маслом гречневых галушек у Кулишенков, согласившихся готовить раз в день на четверых, Андрей сел за стол.
Грицко, молча повертевшись по комнате, принес из хлева сухой кукурузной ботвы, подтопил лежанку, расположился на ней, подложив руки под голову, и вскоре засвистел носом тонко и мелодично.
Андрею это вовсе не мешало. Наоборот, все так хорошо да гладко пошло у него Вот только ненадолго. Едва засел за планы, скрипнула дверь, вбежала Нина. Крутнулась, осмотрелась вокруг: как вы тут, мол, устроились? и, заметив, что Грицко Маслюченко блаженно, будто дитя, спит, посвистывая носом, приложила палец к полным розовым губкам и выбежала. До вечера она забегала еще дважды. В третий раз, уже совсем под вечер, она пришла вместе с Евой. И видно было, затащила сюда Еву почти силком. Грицко к тому времени уже проснулся. Приход девушек воспринял по своей привычке со снисходительно-ленивой благосклонностью. Нина что-то щебетала, а Ева осталась стоять у порога, дальше не пошла. Стояла там, опустив голову. Лишь раз или два взглянула исподлобья. Нина продолжала щебетать возле Грицка, тот слушал и не слушал, протирал кулаком заспанные глаза. Лениво, будто лишь приличия ради, предложил сыграть в «дурачка». Нина сразу же с удовольствием согласилась, хотя, как заметил потом Андрей, играть совсем не умела. Андрей от «дурака» категорически отказался, а Ева, видимо рассердившись на подругу, внезапно вспыхнула и, хлопнув дверью, выбежала из хаты.
Нина, казалось, не обратила на это никакого внимания. Ни на минуту не умолкая, сдавала карты. Они с Грицком еще некоторое время так и играли вдвоем: Нина присев на нары, а Грицко сидя на лежанке. Нина болтала не умолкая, Грицко молчал.
И хотя Андрею щебет Нины вроде бы и не мешал, парню стало как-то не по себе. Его охватила непонятная досада. Вспомнился антрацитно-темный блеск Евиных глаз, сердито вспыхнувшее и сразу побледневшее личико. Девушка хлопнула дверью и выбежала, не промолвив ни слова. А может, он, Андрей, в чем-то провинился?..
В хате тем временем совсем потемнело. Вошла бабка Секлета, внесла заправленную лампу. Увидела добрую компанию и разговорилась по своей привычке сама с собой, никого не слушая.
Одним словом, в этот день у Андрея с работой ничего не получилось.
Не очень повезло ему и на другой день. Да, собственно, и во все остальные дни.
На следующий вечер, еще только начало темнеть, забежал к ним неугомонный, непоседливый Никон Тишко и забрал всех четверых в сельсовет.
Сельсовет, оказывается, был совсем рядом, неподалеку от бывшей церкви, в добротном, с цинковой крышей бывшем поповском доме.
В сельсовете они застали Карпа Мусиевича и других знакомых уже Андрею учителей и комсомольцев. На месте были и председатель сельсовета Олекса Рымарь, моложавый спокойный человек с запавшими щеками и рыжеватыми, щеточкой усами, и секретарь сельсовета Пронь Сопилка низенький толстяк с круглым, гладким лицом, на котором, хотя человеку было уже за пятьдесят, так и не пробилось ни одного волоска. А через несколько минут вошли еще уполномоченный Скальновского райкома партии и с ним председатель сельского комбеда, хмурый, с сухим лицом и красноватыми колючими глазами мужчина в короткой, военного покроя чумарке, бывший партизан Халимон Стрижак.
Уполномоченным райкома был уже знакомый Лысогору заведующий райнаробразом. Послали его в Петриковку, как оказалось, не на один и не на два дня. Считай, с короткими перерывами пробыл тут чуть ли не до самой весны, а точнее до самого завершения сплошной. Послали его сплачивать, мобилизовывать сельский актив в наступление за сплошную коллективизацию против кулака, на подготовку весенней первой коллективной посевной.
И вот он и собрался здесь, в сельсовете, этот сельский актив. Собрался, чтобы услышать слово партии, зарядиться на новое большое дело от прибывшего из района, нагруженного плакатами, брошюрами, образцовыми уставами сельскохозяйственной артели, докладами и выступлениями Сталина, другой важной направляющей литературой посланца райкома партии.
Еще только переступив порог сельсовета, еще только бегло взглянув на тот актив, как он собирается, счищая с сапог и валенок снег на крыльце, прокашливается, возбужденно, но не громко гомонит, густо дымя самосадом, Андрей, как боевой конь, услышавший полковую трубу, сразу же понял, что не будет для него здесь никакого «академического» студенческого покоя, что все задуманное за столом бабки Секлеты придется делать торопливо, на скорую руку, недосыпая, урывая часок от чего-то более важного, более значительного. И сразу почувствовал себя так, как чувствовал совсем недавно в райкомовские дни и ночи, когда по горло был занят хлебозаготовками, мобилизацией молодежи если не на Донбасс, то в какие-то другие края. Почувствовал, как «разленился» за эти полтора года в институте, как «оторвался» от жизни, сидя за книгами и конспектами в тихих библиотечных комнатах, слушая да повторяя о 518 новых заводах и 1040 новых МТС лишь со стороны.
И вот теперь жизнь снова выносит его на самую быстрину. Снова ударяет в лицо запахом пороха необычных, неизведанных, великих дел. И речь пойдет тут, уже и тут, в этом глубинном, глухом селе, о великом, важном, значительном, самом главном сейчас.
Речь шла о развертывании борьбы за сплошную коллективизацию и на ее базе о наступлении на кулака и ликвидации его как класса
На собрании сельского актива Петриковки создавался постоянно действующий штаб во главе с райуполномоченным. Штаб должен был действовать при сельсовете, организовав весь сельский актив, и, разбив его на бригады, охватить массово-политической работой не только каждую улицу, но и каждую хату.
Андрей Лысогор был назначен старшим бригады в самый отдаленный и самый бедный угол Петриковки, за скальновской плотиной, в конце Долгой улицы, при выезде на скальновский шлях.
Крайняя от степи хата пожилой вдовы Килины Палиихи стала «угловой хатой» постоянным местопребыванием бригады. Палииха жила в этой хате с тремя взрослыми дочерьми. Самая младшая, семнадцатилетняя черноглазая и краснощекая Даринка, была комсомолкой и членом бригады. Их хата, как и большинство в Петриковке, имела две половины. В «чистой» ее половине было пусто: голые стены, голые окна, голая печь. Лишь один старенький неприкрытый стол и длинная, во всю стену, скамья. И уже потом благодаря стараниям членов бригады сюда были принесены самодельные прочные стулья, куплена большая керосиновая лампа, а все четыре стены были сверху донизу обклеены пестрыми, разноцветными, веселыми агрономическими и политическими плакатами, портретами членов Советского правительства и героев революции.
Бригады работали каждый день.
Как только опустятся на заснеженное село синие вечерние сумерки, сразу же и разгораются теплыми желтоватыми светлячками окна домов, где обосновались бригады. На огонек идут люди, скрипят калитки, промерзшие двери. Собрания, совещания, беседы, чтение устава и разных партийных и государственных документов, лекции А порой и ознаменование революционных праздников. Приглашали сюда, а то и вызывали людей вечером и поодиночке. Иногда для индивидуальных бесед, а чаще по самым разнообразным вопросам, когда речь шла не только о самом главном тозе или сельскохозяйственной артели, но и о недовыполнении хлебозаготовок, невыплаченном налоге, самообложении, разных школьных делах, подписке на Государственный заем.
Случалось, и в такие вечера Андрей, чтобы не терять зря времени, занимался в бригадном пункте собственными школьными делами набрасывал методический план урока, проверял тетради, читал
Возможно, все его общественные и комсомольские обязанности не так уж и угрожали бы его школьным и студенческим делам, если бы ко всему этому не прибавилось кое-что другое. Если бы не начало твориться с ним что-то такое, несмотря на его восемнадцать лет, непривычное, непонятное. Андрей стал чувствовать себя все более и более возбужденным, жил в какой-то постоянной тревоге, в постоянном ожидании чего-то необычного, загадочного. По ночам долго не шел к нему сон, каким бы утомленным и измученным он ни был. И все чаще грезился ему во сне и наяву, мучил колдовской омут антрацитно-темных, подернутых какой-то неразгаданной, чарующей грустью глаз с пушистыми ресницами. Все чаще и чаще, вопреки собственной воле, приникал он взглядом к этому смуглому, милому девичьему лицу. И каждый раз, когда она, заметив его взгляд, вспыхивала, густо краснела, а потом сразу почему-то бледнела, возможно возмущаясь его дерзостью, сердце Андрея обрывалось и, замирая, куда-то проваливалось. Мысленно он приказывал себе сдерживаться, не смотреть в ее сторону. Но так и не мог, недоставало сил сдержать себя. И голос ее, грудной, глубокий, хрустально чистый голос иволги всегда отзывался в его душе сладкой, томительной болью, и все больше, все чаще тянуло его от стола, планов, тетрадей, французских глаголов к таинственным глубинам поэзии, к стихам