И особенно внимательно, молча прислушивалась к этим мечтаниям Ева. Сидит, слушает, иногда улыбнется скупо, застенчиво и снова глубоко задумается.
Лишь порой, когда речь заходила о чем-то особенно для нее интересном, все-таки отваживалась и переспрашивала Интересовали ее люди, уже побывавшие где-то, многое повидавшие. Вот Нина она со студентами техникума в Киев, в Одессу ездила, видела Днепр, Черное море, в музеях, даже в Театре имени Франко побывала на спектакле «Девяносто семь». Никон Тишко в Закавказье служил, Грицко Маслюченко собственными глазами видел плотину Днепрогэса. А Лысогор, хотя и побывал за всю свою жизнь только в двух городах Старгороде и Николаеве, зато читал больше всех, мог рассказать о таком, о чем здесь, в Петриковке, никто и не слышал. А то зайдет к Карпу Мусиевичу кто-нибудь из старших учителей, хотя бы тот же Мина Фокич, физик, который всю империалистическую и часть гражданской воевал, побывав в свое время даже в австрийских и прусских краях, или Заремба Конон Федорович, математик, живший и в Харькове, и в Одессе, или же Мартин Августович, преподававший основы труда, который жил в Москве и в Петербурге, самого Максима Горького видел и слышал. Вот Ева, наслушавшись их рассказов, совсем загрустит. У Андрея, когда он смотрит на нее в такие минуты, сердце сжимается от боли. Однажды, наслушавшись всякой всячины, она задумалась и грустно глубоко вздохнула:
А я, «инкубаторная», дальше Скального ничего и не видела!
Ваше, Ева, все еще впереди, успокаивала ее Алевтина Карповна, наездитесь и насмотритесь.
Куда уж мне, с моим высшим «инкубаторным»
Что это ты, Ева, лазаря запела! возмутилась Нина. «Инкубатор» да «инкубатор»! Вот поработаешь, получишь хорошую характеристику и без экзаменов в педтехникум поступишь. А там, глядишь, институт, а там все пути перед тобой открыты!
Какие уж там пути, грустно улыбнулась Ева.
А то было уже после случая с Присей рассказывал ей Андрей о пигмеях, людях африканских джунглей, как и чем живут, как на слонов с допотопными копьями охотятся. Она слушала молча, не переспрашивая, и только значительно позже вдруг спросила:
А ты откуда все это знаешь?
Ну как откуда? Читал.
А где?
Он назвал книгу, а она подумала и, будто жалеючи себя, переспросила:
А где я могла такое прочесть, если и книг таких нигде не видела?
С Андреем она вела себя как-то неровно. То вдруг откроется, словно бы приблизится, даже вместе с Ниной в хату забежит, посидит минуту-другую, полистает книжку, помолчит и спросит:
А что, французский трудно изучать?
На первых порах. А потом уже втягиваешься.
А я смогла бы?
А почему бы и нет! Не святые горшки обжигают.
А то непонятно отчего вдруг замыкалась, хмурилась, будто ее обидел кто. Шла однажды навстречу. Увидела его и, повернув в сторону, бросилась наутек. А чуть позже как ни в чем не бывало сама, без Нины, постучала в окно, напомнила о том, что пора им уже в бригаду, и на вопрос, почему удирала от него, передернула плечиком, улыбнулась удивленно и посмотрела таким ясным, таким открытым и невинным взглядом.
Я? Когда? О чем ты? Не помню
Вот так и держала его в каком-то постоянном лихорадочном напряжении.
В конце января, после крещения, начали ослабевать морозы, и снова повалил густой мягкий, как вата, снег.
В тот день они направились в свою бригаду, как только начало темнеть. Небо затянули синевато-сизые тучи. На западе еще светилась, угасая, тоненькая багряная полоска. Над селом, над белыми крышами, над необозримыми заснеженными просторами синело тихое, прозрачное предвечерье. Они молча шли серединой улицы по извилистой, только что протоптанной в глубоком снегу тропинке через плотину в самый конец села. Вокруг стояла глубокая тишина. Влажный, липкий снег поскрипывал под их ногами как-то мягко и мелодично. В Палиихину хату они сегодня людей не будут собирать. Вместо этого решили обойти дворы, хозяева которых не рассчитались за прошлый год, кто за облигации, кто по налогу или самообложению. Заодно и это, видимо, самое главное Никон Тишко поручил им провести подписку на областную тогда как раз начали организовываться области новую газету.
Шли молча, не торопясь. Пока добрались на свой конец села, начался снег. Не успели обойти и четырех дворов, задерживаясь в хатах на минуту-другую, все вокруг внезапно скрылось, утонуло в темном, непроглядно густом и, казалось, теплом месиве. По крайней мере так казалось ему, Андрею. И даже не просто теплом, жарком! Потому что и без того и не сегодня только нестерпимо жег его, кружил голову бешено рвущийся наружу, навстречу Еве, внутренний жар. И он, Андрей, уже не мог ничего сделать с собой. Шел, тяжело передвигая ноги, по засыпанной снегом улице, и все вокруг казалось ему призрачным и нереальным, все мучило, раздражало и мешало ему. И этот снег, и необходимость заходить в чужие хаты и что-то там говорить
Войдя на подворье Онисима Фартука, заметили в хате было темно. Вот и шли бы себе дальше. Но, возвращаясь к калитке, Андрей случайно заметил из углового, неплотно прикрытого окна пробивалась тонюсенькая острая полоска света. Зная, что двери в селах не запираются и стучать в них не принято, он с разгона, видимо сильнее, чем нужно было, дернул за ручку и лишь после того, как дверь со звоном открылась, понял была она все-таки на крючке. Выходит, он сорвал этот крючок? Неудобно, конечно! Но убегать после этого тем более неудобно. Одним словом, хочешь не хочешь, пришлось входить. И они, Андрей впереди, а Ева за ним, нащупав в темных сенях ручку на двери, вошли в комнату.
С мороза, после озонного запаха снега, в лицо ударило теплым смрадным духом уже знакомого горьковато-кислого бражного перегара. Самогон Безусловно, самогон. А посреди темной комнаты, бросившись, видимо, на звук сорванного крючка, застыла напуганная хозяйка, Гафия Фартушиха, пожилая, льстивая, хитрющая тетка. За нею, задернутый дерюжкой, был проход в тускло освещенную кухоньку, а в кухоньке возле плиты на полный ход действовал фартуховский «винокуренный завод»
Застигнутая на горячем, Гафия, бесспорно, испугалась. Учителя, да еще и комсомольцы. Кроме того, уполномоченные на том конце села, а тут самогон. Но кто там они ни есть, а, считай, в сущности, дети. Потому-то Гафия, хоть и испугавшись, все же не растерялась. Увидев, кто вошел, слащаво улыбнулась.
Ой, гостюшки дорогие! Проходите, садитесь! Я сейчас посвечу!
Кинулась в кухоньку, вынесла лампу, установила на столе, отчего в комнате стало светло, а в кухоньке темно. Но темно или не темно, видела, понимала хитрющая баба ничего уже не скроешь. И льстиво заговорила, идя напролом:
Прошу сюда, к столу. Только вы меня, голубята мои, красавчики мои молоденькие, старую глупую бабу, не осрамите. Бедность наша Нужно же и копейку какую-никакую заработать. Хотя бы на налоги.
А им обоим было не по себе от ее слащавого нахальства, неловко, что вот так, силком, в хату ворвались, попали в неприятное положение. И от всего этого их начал разбирать какой-то глупый и неудержимый смех.
Да уж не выдадим, тетка Гафия, растерянно, сдерживая глупый смех, заговорил Андрей. Мы вовсе ведь не за тем, оно нам ни к чему
А вот и не поверю! еще больше наглея, продолжала игру Фартушиха. Вам бы еще, может, и поверила бы, кивнула на Еву, а вот вам, товарищ наш уполномоченный, так ей-же-ей Боюсь я вас!
Она так неуклюже играла, так подобострастно улыбалась, что их уже и вовсе смех разобрал и они сами невольно втянулись в эту игру. Андрей в тон Фартушихе переспросил полушутя-полусерьезно:
В самом деле я такой страшный?
А страшный, в самом деле страшный, сынок. Кому-то, может, и не страшен, а мне, глупой бабе Кто же меня пожалеет! Возьмут бабу да и запрут И тем временем выставляла на стол сито с пирогами, две граненые рюмки. Не поверю, ни за что не поверю, что пожалеете, уже откровенно весело приговаривала Гафия, поглядывая на них нахально-бесстыдными глазами. Вот разве если выпьете вместе со мной по рюмочке. Разве что тогда
И уже придвигала к ним, растерянным, пустые рюмки.
Вот разве что тогда
Ой! поняв, что Гафия всерьез хочет угощать спиртным, вскрикнула Ева. Да я его, тетя Гафия, сроду не пробовала!
И лучше бы она не произносила этих слов!
Андрея вдруг будто кто-то за язык дернул.
Ну, а теперь вот и попробуй! с коварной улыбкой поддержал он старуху. Все равно ведь не миновать! А раз так, то зачем же откладывать на потом? Чтобы тетка Гафия поверила, что мы не какие-нибудь там! Как-никак причинили человеку убыток сорвали крючок, в хату ворвались, перепугали! Должны же как-то искупить свою вину.
И Андрею стало вдруг так весело, так весело! Его тешили, веселили неподдельно испуганное и оттого еще более милое Евино лицо, и Гафиино неприкрытое, примитивное нахальство, и собственная дерзость, и вся эта водевильная ситуация.
Хитрющая Фартушиха почувствовала, уловила это его настроение и немедленно воспользовалась им тотчас же налила полные рюмки какой-то ярко-вишневой жидкости.
Да разве я что, совсем уже без понятия, тарахтела, подсовывая рюмку к девушке, или дура какая-нибудь? Что я, в самом деле, вас, вот таких, смердючим перваком угощать буду?! Вишневка, наливочка сладенькая, не больше!
Все равно! защищаясь, обеими руками отмахивалась Ева. Да я ведь от одного запаха Ни за что!.. И мягко, растерянно улыбалась.
Но в Андрея будто вселился черт какой:
Нет! Попробуем! Обязательно отведаем! Нужно же и тебе узнать, «що наші бідні тато п'ють».
Они встретились взглядами. Глаза у обоих сверкали и говорили друг другу что-то совсем не то, о чем шла речь, что-то дерзко-озорное, отчаянно-буйное, что-то такое, от чего с каждой минутой все больше и больше без видимой на то причины их разбирал смех, и, как бы наперекор друг другу или еще кому-то, в и и опрокинули рюмки.
Как и следовало ожидать, сладкая наливочка в этих рюмках оказалась подкрашенным крепчайшим и острым, как бритва, первачком.
Не ожидая этого, Ева захлебнулась. Какой-то миг стояла, будто пораженная громом, с раскрытым ртом и перепуганными, застывшими глазами.
Увидев это, теперь уже по-настоящему испугалась и Фартушиха.
Горюшко ты мое!.. Постой, постой, голубушка, вот я тебе сейчас водички!
Но не успела. Ева бросилась к двери, Андрей, не оглядываясь на Гафию, за нею.
Выбежав во двор, Ева хватала пригоршнями холодный пахучий снег и набивала им обожженный рот.
Брось! Сейчас же брось! встревоженно крикнул Андрей, удерживая ее за руки.
Девушка вырвалась и метнулась к калитке.
Перестань! Застудишься! поймал он ее у ворот.
Она снова вырвалась. Мчалась вдоль улицы, уже нарочно, наперекор ему, хватала свежие, влажные комки снега, набивая ими рот и снежками отбиваясь от Андрея.
Стой! Не смей! кричал он. Кому говорю!
Она не слушала, бежала вниз, к плотине, в мутную снежную круговерть. Снег падал непроглядно густой, не видно было ни улицы с хатами и деревьями, ни плетней, ни заборов. Ева бежала впереди, то скрываясь в белой кипени, то снова выныривая совсем близко от Андрея. Бежала, на ходу хватала руками снег, швыряла в Андрея снежками, громко, возбужденно хохотала.
Остановись! Подожди!
Она мчалась не оглядываясь куда-то в темень, в снежную метель, хватала пригоршнями снег и хохотала. И чем громче кричал он, тем ловчее она избегала его рук, возбуждая парня своим заражающим смехом.
Сейчас же перестань! Слышишь! Все больше проникаясь ее неистовостью, кричал Андрей.
А она бежала дальше, хохотала звонко, неудержимо. «В самом деле, кажется, опьянела!» в последний раз мелькнула у Андрея ясная, трезвая догадка.
Стой! Перестань! Всю улицу всполошишь!
Она расхохоталась еще сильнее, так, что громкое эхо покатилось над скованным льдом и засыпанным снегом прудом.
А вот и не догонишь! А вот и не догонишь!
От этих слов и этого смеха у парня вдруг потемнело в глазах и что-то хмельное ударило в голову.
Бежал вслепую, ничего не видя в густом, ослепляющем снежном месиве, полной грудью вдыхая колючий и пьянящий воздух, увязая в пушистых сугробах и задыхаясь.
Догнал где-то уже за плотиной, под старой дуплистой вербой. С разгона налетев на крутой косогор, Ева поскользнулась и упала, скатилась к берегу и так, катясь, отбивалась тяжелыми снежками.
Отбилась, вскочила на ноги, но он уже налетел, схватил, сжал ее непокорные и такие неожиданно сильные, крепкие руки. Она отбивалась отчаянно, с какой-то веселой, настойчивой яростью и звонким смехом, извиваясь вьюном, задыхаясь. С хмельным радостным упорством, с восторгом ощущая, как становятся все тверже, наливаются неизведанной до этого силой его руки, Андрей ломал ее сопротивление, сжимая девушку цепкими, будто железные клещи, руками.
Шумно, весело барахтаясь, они сорвались с некрутого косогора на лед и, не разнимая рук, покатились в глубокий и мягкий снежный сугроб. Ева отбивалась и там, нырнув головою в снег, набившийся ей в сапожки, под пальто, за воротник, в волосы. Отбиваясь из последних сил, задыхалась от неудержимого смеха.
Андрей все распалялся, не чувствуя уже ничего, кроме ее сопротивления. В ноздри ему бил тонкий дурманящий аромат ее волос. Терпкий и пьянящий, будто созревшее осеннее яблоко, холодок ее, Евиной, щеки касался его уст. И вот уже захлебнулся, стих, оборвался смех и, вздрогнув, мягко подались ее холодные губы. Не слышал, не ощущал мгновение или вечность ни снега, ни холода, ни самого себя. Лишь обжигающий холодок ее уст
Кажется, никогда в жизни он не испытывал больше такого сладостного умопомрачения. Видимо, в самом деле у него закружилась голова, и он потом так и не мог вспомнить, сколько длился этот жгучий, болезненно острый, не принесший ему ни облегчения, ни успокоения, этот неутоляющий поцелуй.
Спохватившись, она вдруг увернулась из его цепких рук и, легонько толкнув в грудь усталыми, мягкими руками, прошептала:
Пусти, бешеный!
Потом какое-то время стояла, отряхивая снег. Делала это старательно, сосредоточенно, низко нагнув голову, стараясь не смотреть в его сторону. И вдруг, уловив удобный момент, увернулась, бросилась на косогор и побежала вдоль плотины.
Он снова догонял ее в непроглядной, густой снежной круговерти. Догонял, целовал, а она, как и раньше, ускользала из его рук, бежала, дразнила из темноты теперь приглушенным, тревожным смехом. Сколько времени это продолжалось в крещенской снежной метели, какими безлюдными улицами и переулками заснувшего села они проносились вихрем, не запомнил Помнит лишь, как он, словно в угаре, утомленный и безгранично счастливый, тихонько, чтобы не разбудить Грицка Маслюченко, прокрадывался в свою хату далеко за полночь и, не зажигая света, украдкой раздевшись, осторожно лег на нары, нырнул под свое тоненькое одеяло и, прикрывшись еще и бабкиным кожухом, сразу уснул глубоким и крепким сном. Но даже и во сне чудился ему тонкий запах ее тугой щеки и пушистой, толстой косы
Так, с ощущением бодрящей свежести, острым предчувствием какого-то светлого праздника, он и проснулся утром. Проснулся, но долго еще лежал с закрытыми глазами, веря и не веря, переполненный тем еще до конца не осмысленным, большим и никогда до этого не изведанным, что вошло ныне в его жизнь.
Было позднее утро. На улице, когда выглянул в окно, как и в его душе, было светло и празднично. Чистое, высокое, барвинковой синевы небо, улыбчивое, искрящееся солнце, нетронуто чистые, порозовевшие снега
А еще позже они, напряженные, настороженные, встретившись в учительской, боялись взглянуть в глаза друг другу. Весь этот день так и не решились даже словом перемолвиться, чтобы никому постороннему не выдать той несказанной, возникшей между ними и неразрывно соединившей их тайны, которую они неминуемо выдадут, если только взглянут друг на друга или же заговорят Хотя казалось им обоим, что и так все и всё уже знают, понимают, по крайней мере догадываются. Но все же
И они ждали. Ждали, не признаваясь самим себе, чего именно ждут. Новой встречи наедине? Вечера? Весенних озонных запахов снега? Каких-то особенных, значительных слов, которые еще должны были бы сказать друг другу? Целый день, целый долгий вечер, целая вечность прошла в этом ожидании, в этом молчаливом, жгучем ожидании.
Молча, так и не заговорив на людях друг с другом, выдержали они этот невыносимо долгий день, пришли на свою дальнюю улицу, то молча, то коротко, по необходимости, переговариваясь между собой по дороге; провели беседу, потом, попрощавшись с людьми, уже поздней ночью выйдя из дома, прошли молча, ступая рядом, до самой плотины, молча пересекли ее, молча сравнялись с той, вчерашней дуплистой вербой и не сговариваясь, подобно удачливым и счастливым воришкам, шмыгнули в сторону. И как только старый шершавый ствол и густое переплетение ветвей прикрыли их от улицы, она, Ева, сразу кинулась к Андрею, нежно прижалась к нему и, словно ища от кого-то защиты, спрятала лицо у него на груди.