Карп Мусиевич с учениками и Маркиян Величко с комсомольцами донимали попа с его компанией антирелигиозной пропагандой, карикатурами в школьных и комсомольских стенгазетах, песнями, не совсем благозвучными, возле церкви в дни великих праздников, вроде «Долой, долой монахов, раввинов и попов», ну, и еще там разными наглядного характера средствами. А Стрижак с Рымарем в свою очередь донимали попа и богатую церковную общину крутыми налогами, всякими обложениями, ограничениями. Ну, Стрижак, не без того, «срываясь», обкладывал и словесно. Поп со своим активом защищался словом божьим, остроумными проповедями церковными, жалобами в райисполком и милицию, по-теперешнему выражаясь, анонимками да еще, хотя не пойманный не вор, всякими слухами антисоветскими, тайком по селу пущенными.
Возможно, эта война длилась бы не один год. И мог бы еще Андрей Лысогор, прибыв в Петриковку, застать и церковь в целости, и отца Константина с матушкой Таисией Хрисанфовной в добром здравии. Но решил все случай, стечение обстоятельств и теплая сентябрьская лунная ночь. Сама попадья Таисия Хрисанфовна на несколько дней уехала в Старгород, оставив своего батюшку без надзора. Тут именно и навалилась на него «хворость», которая равно безжалостно поражала и «слугу божьего» отца Константина, и богохульника и безбожника Халимона Стрижака. И главная причина в этом стечении обстоятельств будущая Стрижакова жена, а пока поповская прислуга Ганнуся
В ту сентябрьскую ночь шли уже третьи сутки с тех пор, как отец Константин запил. А на бывшего партизана Халимона Стрижака в тот день после обеда только «нашло», а потому он был бодрым, в хорошей форме и активно искал всякую «контру» и «нечисть». Наган его некому было прятать Халимон Стрижак тогда еще не был женат, несмотря на свой довольно зрелый возраст. Итак, приняв первую в тот день дозу, отправился на охоту за контрой затемно, в десятом часу. А поскольку уже тогда, возможно, влекло его к поповской прислуге, к тому же и самого попа он должен был держать на мушке, нет ничего удивительного в том, что прежде всего Халимон и отправился к поповскому дому.
Не доходя до него, Стрижак услышал впереди, в темной улочке, какой-то крик, шум Бросился туда сразу же, не задумываясь и Видимо уже не помня себя, с криком «Спасайте!» из поповских ворот вылетело прямо на него какое-то привидение, чуть было с ног не сбило. Услышав крик о помощи, Стрижак, казалось, даже протрезвел на миг и понял, что перед ним женщина. И не какая-то там, а хорошо ему знакомая работница попа, сирота Ганнуся, перепуганная насмерть. Вся дрожит, без платка, босая, в разорванном платье и со следами крови на щеке.
Спасите, ой, спасите, дяденька! исступленно хрипела она.
И Стрижак, к его чести будь сказано, все как есть понял сразу же, ни о чем у Ганнуси не расспрашивал.
Стой здесь! прислонил девушку к чьим-то воротам. Стой и жди. Я сейчас.
И метнулся в поповскую калитку на крыльцо, потом в раскрытые настежь сенные двери, и вот он уже в комнате, что называется, лицом к лицу столкнулся с батюшкой отцом Константином Тот стоял посреди горницы, гривастый, патлатый, босой, борода взъерошена, лицо исцарапано в кровь, в одном белье, поверх которого лишь легкий, с оторванным рукавом подрясник.
Ах ты жеребец косматый! Гнида! Попался, контрик! Я т-тебя давно на мушке держу! Вот я тебя сейчас, гад! выхватил из кармана френча свой наган Стрижак.
Смертельно пьяный отец Константин какой-то миг недоуменно вертел головой, дико поводя безумными, воспаленными глазами. Никак не мог взять в толк, кто перед ним, куда к лешему запропастилась домработница Ганнуся, на которую он спьяну бросился было. Она отбивалась, царапая батюшке лицо и даже кусаясь, а он оглушил ее кулаком по темени и тут откуда-то взялся еще кто-то, матерится, да еще и наганом угрожает Ах ты ж!.. Поп резко тряхнул кудлатой головой, дернулся в сторону и, кажется, узнал.
Ах ты ж! простонал яростно. Ах ты ж собачье твое рыло! Вот я тебя сейчас приголублю, господа, Христа-спасителя и матерь божью
И лучше бы ему этих слов не произносить, потому что от них, этих его слов, Стрижака пусть на миг, но по-настоящему ослепило. Ослепило так, что он не заметил, как и когда оказался в правой руке попа такой же, как у него, Стрижака, наган
Но воспользоваться оружием в первый миг они не успели. Стискивая в руках наганы, ринулись врукопашную и с такой силой «приголубили» друг друга, что не только одежда на них, а, наверное, и кости затрещали
«Собачье рыло Вот я тебя сейчас приголублю» Один лишь раз в жизни, от одного только человека слышал такие слова Стрижак. И запомнил их на всю жизнь.
Его, тогда еще молодого парня, красноармейца конной бригады, послали в занятый белыми Николаев на связь и разведку. И кто-то его на Адмиральской то ли узнал, то ли просто заподозрил. Стрижака задержал военный патруль беляков, и выкрутиться ему не удалось.
И это именно там, в Николаеве, в деникинской контрразведке, высокий капитан с темным лицом и мутновато-безумными глазами говорил ему, подвешенному на вывернутых руках к какой-то перекладине:
Вот я тебя, собачье рыло приголублю
И «голубил» раскаленным добела железным прутом по голой спине. «Выписывал крестики» так, что в помещении тошнотворно запахло жженым мясом.
Стрижак в беспамятстве кричал, матерился, терял сознание, но товарищей, с которыми должен был встретиться в городе, не выдал, выдержал все. А позднее его освободили свои, устроили побег из контрразведки.
Вот и повеяло на Стрижака в тот вечер от слов пьяного психованного попа жженым мясом
Забыв о наганах, ломали друг другу руки, царапая лица, таская за чубы, кусая зубами и изворачиваясь.
Поп был еще силен, да и откормлен, как бык, но зато Стрижак значительно моложе и изворотливее. Кроме того, поп был вдребезги пьян, в самой кульминации запоя, а Стрижак лишь начинал. Да и услышанные слова, ослепив, словно вспышка молнии, внезапной страшной догадкой, почти отрезвили Халимона. И он одолел своего врага, победил. Оглушил попа тяжелым стулом по голове, а потом, тяжело дыша, связал ремнем и рушником и, взяв лампу в руки, присмотрелся к распухшей, в сплошных зарослях бороды и длинных патлах пьяной харе. Присмотрелся и действительно узнал, узнал только теперь да это тот самый капитан. Заросший щетиной, изменившийся и состарившийся, но он
Ну, попался-таки, контрик? Вставай, гадюка! Ваше свинячье благородие!..
И повел, держа в обеих руках по нагану, подталкивая сапогом, в сельсовет. Погнал в чем поп был, ободранного, босого и патлатого
Напуганная, потрясенная Ганнуся покорно ждала Стрижака там, где он оставил ее, в тени под чьими-то высокими воротами. Он приказал ей идти следом, потом, успокоив, послал за Рымарем. Рымарь прибежал, запыхавшийся и обескураженный. А взглянув на избитого, связанного попа, и вовсе всполошился.
Что же это ты наделал, бедная твоя голова! накинулся он на Стрижака.
А поняв наконец, что к чему, разыскал участкового милиционера. Тот попытался учинить хотя бы беглый предварительный допрос, однако ничего из этого не вышло пьяный и оглушенный поп лишь очумело вертел головой и бормотал что-то невнятное. Пришлось, ограничившись объяснением Стрижака, отвезти попа-контрразведчика в Скальное.
Пока они возились в сельсовете, пока разыскивали подводу, Ганнуся притаилась в углу, растерянная, испуганная, ничего не понимая и не зная, куда ей податься. Стрижак вспомнил о ной уже в тот момент, когда усаживался на подводу. Вспомнил, снова забежал в сельсовет и строго-настрого приказал девушке идти к нему домой и ждать там, никуда не выходя, пока он не возвратится из Скального
Следствие в Скальном продолжалось не так долго дней десять. В ходе следствия были арестованы церковный староста Хропаченко и лавочник Шерех. Оказалось, что они не только знали, кто такой отец Константин, но и были знакомы с ним еще до революции. После ареста все трое были переведены в Старгород.
Сам отец Константин, оказалось, бывший помещик из Подлеснянской волости Конон Кононович Куделя-Зачепельский. Помещиком он был мелким, а человеком в высшей степени зловредным. Еще в молодости, будучи гулякой-пьяницей и садистом, Куделя-Зачепельский служил в своем уезде становым приставом. В девятьсот пятом и шестом руководил массовыми экзекуциями и расправами. Собственноручно и под собственным надзором расправлялся в уезде с крестьянами нескольких восставших сел. Каждый день пьяный, ошалев от крови, порол всех подряд, не щадя ни старого, ни малого. Пятнадцать крестьян запорол совсем, до смерти. Во время войны служил в каких-то конвойных подразделениях, потом у Корнилова и Деникина в контрразведке, затем в гетманской варте генерала Скоропадского и, наконец, в банде. Потом духовная семинария, приход в Петриковке
Судила Куделю-Зачепельского выездная тройка окружного военного трибунала в Скальном. Почти вся Петриковка побывала на этом процессе, о нем ежедневно сообщалось в старгородской окружной газете, печаталось и в республиканской прессе. Куделя-Зачепельский был приговорен к расстрелу. Шерех и Хропаченко тоже получили по заслугам. А матушка Таисия Хрисанфовна скрылась в неизвестном направлении.
Прислуга-батрачка, сирота Ганнуся из дома Стрижака так никуда и не ушла. Вскоре, как узнали в Петриковке, она стала хотя и не венчанной, но законной женой Стрижака, вступила в комсомол. И жили они, уважая друг друга, в мире и согласии. Конечно, кроме тех двух-трех случаев в год, когда Стрижак в пьяном виде обещался пристрелить Ганнусю, яростно ревнуя ее неизвестно к кому. Но это каждый раз заканчивалось прочным и длительным миром. Стрижак, опомнившись, становился таким, что его, как говорится, хоть к ране прикладывай, а Ганнуся, кроткая и покладистая Ганнуся, все сразу же ему прощала
Петриковский приход, столь громко прославившийся, остался без пастыря, осиротел.
И петриковские воинствующие безбожники не преминули воспользоваться этим. Пока верующие, ошеломленные скандальной историей с «батюшкой Константином», не опомнились, в селе по просьбе их кружка воинствующих безбожников и сельского актива вообще был созван пленум сельского Совета, на котором рассмотрен вопрос о снятии церковных колоколов и переплавке их «для нужд индустриализации и коллективизации страны». Постановление это было принято единогласно. На этом же пленуме был назначен и день снятия колоколов, чтобы ни один кулацкий прихвостень не мог помешать этому, через неделю, в воскресенье.
Слух об этом постановлении распространился по селу, дошел до самых отдаленных уголков, но не настолько быстро, чтобы жены-мироносицы успели обмозговать, как вести себя, как действовать. А тем временем уже куй железо, пока горячо докатился и другой не совсем понятный слух о созыве в то воскресенье, когда будут снимать колокола, общего собрания граждан села Петриковки на церковной площади
Как проходило это собрание, Андрею Лысогору рассказал однажды на досуге один из активных участников этого памятного события, Грицко Маслюченко.
Мартовский день в воскресенье был по-настоящему весенним, солнечным, праздничным. Люди начали собираться возле церкви сразу же, как только напоили да покормили скотину и сами позавтракали. Со всех концов села шли группами, семьями и поодиночке. Шли, как на праздник, перекликаясь, переговариваясь. Одни шутили, другие сокрушенно покачивали головами, а верующие старушки с тревогой, а то и с испугом, и ожидании какого-то чуда или кары господней, истово крестились. Хотя горшей кары, чем пресловутый отец Константин, которым покарал господь бог всех мирян петриковских, трудно было и придумать. Поэтому «печать» этой кары, очень неприятная для верующих, но в целом веселая, насмешливая, ощущалась в тот день буквально на всем. И все, кто крестил лоб в надежде на чудо или кару, крестились как-то словно бы застенчиво, молча, украдкой. А вот те, кто вспоминал бандита-попа с гневом и саркастическим смехом, выражали свои мысли и чувства вслух, не прячась.
А впрочем, и те и другие понимали главное, куда более важное, чем эпизод с попом-бандитом. Понимали, что сегодня, в этот солнечный мартовский день, произойдет нечто такое, чего еще никогда не бывало и, казалось, не могло и быть. И понимание этого накладывало на всех без исключения людей отпечаток торжественности и высокой ответственности.
Втягиваясь с улиц на церковную площадь, люди, словно по внутреннему велению, умолкали, а верующие размашисто крестились.
Сначала собирались возле церкви всяк сам по себе. А чуточку позже, после двенадцати, начал подходить и люд организованный. Первыми со стороны сельсовета большой гурьбой подошли и остановились перед папертью члены пленума сельского Совета и комбеда. На груди у Рымаря, Стрижака и у некоторых других были прикреплены красные банты. За ними из глубины Долгой улицы, колонной по двое, с лозунгами белыми буквами по красному полю: «Религия опиум для народа!», «Коммунизм это Советская власть плюс электрификация всей страны» подошли комсомольцы. Шли с песней: «Мы, на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем» Держась отдельной группой, спели потом чуть ли не все, какие только знали, песни, пока из-за школьной зеленой изгороди не появилась строем по четыре, класс за классом, от самых младших и до семиклассников, колонна школьников. Каждый учитель шел со своим классом. Впереди, сразу же за школьным красным знаменем, развевающимся на ветру в руках высокого горделивого семиклассника, степенно и торжественно выступал Карп Мусиевич Кива.
Площадь густо зацвела красными бумажными флажками и красными пионерскими галстуками. И от этого создавалось такое впечатление, будто село вышло на праздничную первомайскую или октябрьскую демонстрацию.
Все, кто подходил, оставались поодаль от церкви, плотным полукольцом. Церковь же оставалась как-то в сторонке, и вид у нее был не совсем обычный. Вверху из широкой прорези колокольни, в полумраке которой скрывались большие, средние и малые церковные колокола, спускались к земле туго натянутые, двойные, толстые белые канаты. Было их по два на каждый из пяти колоколов. Прикрепленные вверху к колоколам, внизу они крепились к новым, вбитым в мерзлую землю дубовым и берестовым воротка́м. Канаты и воротки́ заготовлены были еще с ночи. И когда на площади была почти вся Петриковка, а солнце на какой-то миг словно бы остановилось в самом зените глубокой небесной синевы, на паперть вышел высокий, в смушковой шапке человек, видно не сельский, скальновский или даже старгородский, как потом узнали люди, старший из пятерки мастеров этого нелегкого и необычного дела, людей нездешних, вызванных из Старгорода еще позавчера. Тот, в смушковой шапке, махнул с паперти белым платочком. По его знаку из толпы у притвора отделилось около десятка мужчин; они подошли к самому большому воротку, разделились на две группы и взялись руками за белые, длинные, чисто отесанные рычаги. На колокольне появился кто-то, казалось, маленький, глянул вниз, крикнул что-то неразборчивое, и тогда тот, в смушковой шапке, с паперти снова трижды махнул белым платочком.
Десять человек внизу, упершись руками и грудью в белые рычаги, нажали изо всех сил, и вот заскрипел и пошел по кругу вороток. А вверху, на колокольне, неожиданно, испуганно бамкнул большой колокол. Бамкнул и сразу словно бы поперхнулся. И вокруг залегла мертвая тишина. Скрежетал, глухо поскрипывал один лишь вороток, потрескивал рычаг. Быстро-быстро и беззвучно замелькали над белыми и темными платками женские руки крестились богомольные старушки.
В открытой прорези колокольни медленно, будто сам по себе, показался, сдвинулся с места и поплыл в воздухе большой колокол. На миг задержался на самой кромке, будто колеблясь и осторожно заглядывая вниз, и снова медленно, почти незаметно для глаз, пересек порог колокольни и пополз вниз, вдоль белого, натянутого туго, как струна, каната. Полз еле заметно для глаза, огромный, тяжелый, спускаясь все ниже и ниже в мертвой тишине густо заполненной сельским людом площади. Полз невыносимо долго. Уже у самой земли снова на минутку задержался, будто размышляя, куда лучше упасть, и вдруг, резко покачнувшись, коротко, глухо бамкнув, глубоко, одним боком, врезался в землю и захлебнулся.
Глубокий, будто дуновение ветра, вздох вырвался из сотен грудей. И снова взлетели над лбами, над головами десятки рук
Затем новый взмах белого платочка с паперти, скрип воротка, и за первым, большим, медленно проплыл через порог колокольни второй, меньший колокол и так же невыносимо долго полз по толстому белому канату вниз. За вторым третий, за третьим четвертый, за четвертым последний.
Солнце тем временем достигло зенита и медленно и незаметно для глаза, как и колокола по канату, покатилось на запад, одним краем задев уже пустую колокольню.
С начала спуска колоколов прошло добрых три часа. Сельский люд, стоявший вокруг церкви, заметно устал и приумолк. Мертво лежат, врезавшись острыми краями в мерзлую землю посреди площади, тяжелые, медно-зеленоватые арбузы церковных колоколов. Лежат немые, недвижные, покорные. И ничего, никакого чуда, никакой кары небесной, ничего такого, оказывается, не происходит