Уходит минута за минутой. Вторая, третья, десятая. Вокруг тишина, спокойствие, солнце и синева. В прорези пустой колокольни снова поднимают шум вспугнутые перед этим воробьи.
Откуда-то сбоку, от одинокого старого береста, на паперть вышел высокий, длинноногий вертлявый человек и установил на длинных треногах черный ящик. Затем прикрыл себя и ящик большим черным платком и направил на людей, на церковь, на укрощенные колокола круглый черный блестящий глазок фотоаппарата.
Неторопливо, степенно поднимаются по высоким ступенькам на паперть Рымарь, Стрижак, Карп Мусиевич, комсомольский секретарь Величко и секретарь сельсовета Сопилка. Двое мальчишек выносят из притвора стол и стул, и Пронь Сопилка усаживается, приготовившись писать протокол. Рымарь просит уважаемых граждан и товарищей подойти ближе, чтобы лучше было слышно, и открывает общее собрание граждан села Петриковки по поводу того, что необходимо сделать нынче с церковью и поповским домом, которые, как общая народная собственность, остаются безнадзорными, поскольку бывшие церковные власти окончательно запятнали себя как прислужники мировой контрреволюции и лютые враги трудового народа, взявшего власть в свои руки и строящего на этой земле новую жизнь. После этого он предоставил слово директору семилетней трудовой школы Карпу Мусиевичу для очень короткого и абсолютно конкретного доклада и предложения, поскольку все, стоя с утра на ногах, уже изрядно утомились.
Доклад и в самом деле был коротким. Карп Мусиевич прежде всего напомнил людям о том, что их церковь, сотни лет сеявшая дурман и забивавшая головы трудящимся людям, в данный момент оказалась прибежищем для всякого контрреволюционного отребья, чего терпеть дальше уже невозможно. Эта банда теперь разоблачена, как все товарищи и граждане односельчане и сами хорошо знают, и виновные надлежащим образом наказаны. Поэтому в сельский Совет стало поступать множество заявлений от отдельных граждан и организаций, как, например, комитета беднейших крестьян, комсомольской ячейки, трудовой школы, сельского потребительского общества и других, о том, чтобы никакого другого попа в наше село не пускать, церковь как таковую закрыть навсегда, а ее помещение, как и поповский дом, передать в руки подлинного хозяина трудового народа для превращения их в очаги культуры, о чем он от имени граждан, общественных организаций и сельского Совета с радостью докладывает, а вы вольному воля сами уже решайте, как хозяева, чтобы так все и осуществить.
И дальше пошло уже как и надлежит в таком случае, в соответствии с законностью. Рымарь переспросил и раз, и второй раз, нет ли у кого вопросов. Вопросов не было, потому что у таких, как Грицко Маслюченко, у комсомольцев и пионеров не было такой потребности, а ни одна бабуся просто и не додумалась бы, о чем ей спрашивать, хотя все здесь, как сказал Карп Мусиевич, вольны решать по-своему. Рымарь спросил, желает ли кто-нибудь из членов сельсовета или вообще из граждан села выступить с речью. Первым выступил председатель комбеда Халимон Стрижак. Говорил коротко: пятно, дескать, эта церковь со всей патлатой контрой на нашем селе, и нужно ее закрыть, и дело с концом. Закрыть и превратить в храм культуры в избу-читальню или в клуб Никон Тишко говорил о культуре, о темноте и суеверии, о том, что пора, давно уже пора очаги темноты превращать в очаги культуры и давать дорогу молодежи в новую жизнь. В общем складно и убедительно говорил. И горячо. И еще один бедняк, Силантий Макушка, тоже выступил, сказал, что их, этих жеребцов патлатых, давно уже следовало закрыть, потому что они отнимают у глупых баб последних кур. А если самогон, так хлещут, как и мы, грешные, а говорят, что вон они какие святые да божьи. Да и зачем далеко ходить его глупая Палашка сколько яиц патлатому в узелках переносила. А когда ребенок заболел, так опять деваться некуда, больница в восемнадцати верстах от села, ребенок весь горит, а тут и отвезти не на чем
По площади гомон пошел. Загудели, заговорили пожилые мужчины, мол, все правильно Силантий сказал, хоть бы какого-нибудь одного фельдшера на все село дали. Верно все говорили о церкви и поповском доме, так что пора кончать собрание, всех все равно до утра не переслушаешь, а дома скотина еще не поена. Если надо, так надо, и давайте расходиться по домам.
Рымарь снова спросил у людей, согласны ли они приступить к голосованию, чтобы свободным и смелым поднятием руки всем как есть единогласно высказаться «за». Люди ответили на это, что согласны. Первыми, громче всех, крикнули школьники.
Тогда Рымарь разделил всю толпу на, как теперь принято говорить, «сектора» (тогда и слово такое вряд ли кто-нибудь знал) и, окинув всех взглядом все ли в порядке? назначил счетчиков.
вон от той акацийки до первого колокола просим посчитать голоса учителя товарища Григория Стратоновича Маслюченко. А от первого колокола до сломанного берестка товарища Величко.
И так одного за другим он назначил восемь человек. Затем громко попросил, чтобы все, кто за то, чтобы закрыть церковь, подняли высоко руку и держали, не опуская, до тех пор, пока товарищи счетчики не пересчитают всех до единого.
Граждане, и прежде всего школьники-пионеры, а там и комсомольцы, комбедовцы и другие люди разного положения, высоко подняли руки. А старушки и богомольные женщины быстро-быстро начали креститься. Счетчики считали вслух, а секретарь сельсовета товарищ Пронь Сопилка переспрашивал и записывал в протокол. И он, Грицко Маслюченко, рассказывая позднее обо всем этом Андрею по своему обыкновению с ленивым, без улыбки, юморком, тоже считал вслух, тщательно и неторопливо: и комбедовцев, и всех остальных дядек, и уже подряд школьников-пионеров, которые тоже подняли руки кто одну, а кто и обе, и хотя права голоса они еще не имели, но все же как-никак полноправные граждане, для которых, собственно, все это и делается; заодно Григорий Стратонович сосчитал и тех старушек, которые поднимали правые руки ко лбу, вероятно затем, чтобы перекреститься. А как там оно на самом деле могло быть, кто его знает Но когда товарищ Рымарь спросил, есть ли кто-нибудь за то, чтобы не закрывать рассадник религиозного дурмана, ни одна рука не поднялась. Никто не голосовал против закрытия церкви. Даже из числа тех старушек, которые перед тем лишь крестились. Честные верующие, видимо, не захотели выступать против общества, а кулацкие прислужники, несомненно, побоялись после скандала с попом выявлять себя. Вот так и получилось единогласно
Лишь потом, уже задним числом, верующие старушки сокрушались да сожалели о церкви, выражая свою обиду не столько на Рымаря и комсомольцев с пионерами, сколько опять-таки на того же чертова отца Константина: «Не попа сущего антихриста нам за грехи наши прислали, да и ослепили в тот момент»
Но говори не говори, назад возврата нет.
А работу петриковского кружка воинствующих безбожников это событие, это единодушное голосование, можно сказать, на весь Советский Союз прославило. И узнали петриковцы об этом из очередного номера московского журнала «Безбожник», пришедшего в село к тем, кто его выписывал, и к тем, кто не выписывал. А в нем, где-то на последней странице, была напечатана короткая заметка о том, как славно работают в селе Петриковке воинствующие безбожники, как в этом селе единогласно закрыли церковь, сняв с нее колокола. А рядом и фотография помещена: огромное множество людей перед церковью, а рядом с ними пять увязших в земле церковных колоколов. Вот только подпись под этой заметкой была несколько странной, даже смешной подписано было так: «Карп Кива и Халимон» Судя по всему, в редакции фамилию Халимона Стрижак не разобрали, а может быть, Стрижак подписался неразборчиво. Но леший с ним! Главное же, что произошло такое, чего испокон веку, сколько Петриковка существует, не бывало! Даже в самой Москве узнали и напечатали о Петриковке, на всю страну прославили!
Сразу же после памятного собрания по постановлению сельисполкома поповский дом был передан под сельсовет, а церковь превращена в сельский клуб, а чтобы и в дальнейшем случайно кому-нибудь не захотелось вернуть старое, комсомольцы сразу же снесли на ней ветхий уже, деревянный, под изъеденным ржавчиной, сто лет не крашенным железом купол и покрыли дом обыкновенной плоской крышей. А доски и кровельное железо ради такого необычного случая выделены были из окружного центра, из Старгорода. И покупалась, вдоволь покупалась тогда и еще некоторое время потом Петриковка в славе нового, передового и революционного села. И, вообще говоря, это, может и типичное, но все же и особое, не такое, чтобы в каждом селе повторялось, событие глубоко всколыхнуло тихое, глухое село, нанесло чувствительный удар по всему отсталому, старому и враждебному и внесло в сельскую жизнь накануне сплошной коллективизации, осуществляя которую работал позднее и он, Андрей Лысогор, такую политическую разрядку, так прояснило классовый водораздел, с такой наглядностью, что ощутимые результаты его явно почувствовал и сам Андрей в ту памятную зиму. Ощущал он это и зимой (а зима была необычная первая зима сплошной коллективизации!), и во время первой колхозной посевной. Это событие, казалось, разрядило в селе общественную атмосферу
В начале марта того года в Петриковке большая половина села, вдоволь наслушавшись, наговорившись и начитавшись о коллективизации, вдоволь поспорив, подала заявления в колхоз.
Вступил в колхоз даже Евин и Нинин хозяин, крепкий середняк Макар Кулишенко. Не с легкой душой, но подал, более по настоянию жены и старшего своего сорванца, шестиклассника Сашка, единственно, как он сам говорил, ради деток, чтобы не жаловались потом на него, что жизнь им сломал, когда, к примеру, Рымарь со Стрижаком под ссылку вместе с кулаками его подведут. Ведь это такие такие, что на все пойдут! Оправдывался перед самим собой, но вслух, чтобы его постояльцы-учителя слышали.
Десятого марта, в тот день, когда в школе утренником отмечалась очередная годовщина Тараса Шевченко, в Петриковке началось обобществление скота, инвентаря, фуража и семян. Дойных коров пока решили не обобществлять. Инициативная группа тоза, которая организовалась осенью прошлого года и которую временно возглавил секретарь комсомольской ячейки Никон Тишко, пока, до большого организационного собрания, осуществляла всю текущую колхозную работу. Расположилась эта группа Никон Тишко с бывшим кооперативным, а теперь тозовским счетоводом Петром Загайным, Ганнусей Стрижаковой и несколькими специально для этого выделенными приемщиками-конюхами, кладовщиками, кузнецом и плотником в новой кулацкой хате Хропаченко, семью которого жену и взрослого сына после того, как отец был осужден, выселили по постановлению пленума сельского Совета куда-то на Восток.
Инвентарь, исправный, пригодный к работе, тоже свозили на подворье Хропаченко. А тот, который нуждался в ремонт те, в сельскую, некогда принадлежавшую Панасу Козубу, а теперь колхозную кузницу. Лошадей приводили в конюшни Хропаченко и Шереха, семена свозили в огромный шереховский амбар, а все, что туда не могло вместиться, размещалось в близлежащих кладовках, ригах и амбарах новых колхозников, в шереховский амбар привезли из Скального два небольших триера, несколько мешков удобрений и ядохимикатов и под надзором опытного, обученного на курсах в Скальном Корнея Левченко обрабатывали зерно на семена.
Новоиспеченные колхозники обобществляли скот и инвентарь неторопливо, около двух недель. Одни радовались, другие тревожились, с нелегкой душой расставаясь со своими Гнедками, Лысками, Каштанами, Стригунами, Машками и Найдами
Великое это было, необычное и непростое событие. И сказалось оно, возможно, не так в ломке хозяйственной жизни, как в душах людских, в привычках и обычаях, складывавшихся и наслаивавшихся не столетиями даже, а тысячелетиями. Неудивительно было и то, что нет-нет да и заголосит какая-то хозяйка по своей Пеструхе или Буренке, выводя ее со двора. Пусть и хилая она, изголодавшаяся за зиму, но все-таки своя, родная, все-таки труженица и кормилица, которую сейчас вот словно бы от самого сердца отрывают.
А вот Евин хозяин Макар Кулишенко, сыновья которого профессорами да полковниками в будущем станут, на собственных и казенных «Москвичах», «Победах», а то и «Волгах» будут разъезжать, так он, Макар Кулишенко, и не предполагавший такой их судьбы, не какую-нибудь там истощенную Найду или Сивку со двора вывел, а настоящую пару пусть и низкорослых, но откормленных, крепких, сытых, как налитых, лошадок!
И вот Вся в озерцах чистой снежной воды в глубоких синих колеях по ноздреватому, зернистому снегу улица. Высоко в небе ходит и хорошо пригревает ясное, веселое мартовское солнце. А они, бодрые Кулишенковы лошадки, бредут, увязая в мокром снегу, вдоль улицы, навсегда распростившись с родным подворьем и со своими яслями в небольшом теплом и уютном хлеву. На добротной телеге плуг, бороны вниз зубьями, поверх борон несколько мешков с семенным зерном. А на мешках они, эти его будущие профессора да полковники, старший, Сашко, в изорванном коротком внакидку кожушке и видавших виды валенках, в отцовской неопределенного цвета суконной фуражке с разломанным надвое твердым козырьком, держит в руках вожжи, пощелкивает кнутом, живой, возбужденный, громко смеется, весело перекликаясь с такими же, как он сам, подростками, и меньший, Сенька, в заячьей шапке-ушанке, у которой одно ухо оторвано, на тоненькой ниточке болтается, в мамином, подбитом ватой, латаном-перелатаном сачке, стареньких ее сапожках с протертыми голенищами. Глаза блестят, сверкают звездочками. Грызет семечки, белая шелуха летит, как на маслобойне. Помогает старшему брату, покрикивает малышам, увиденным на чьем-то подворье, хвастает, что у них уже первый цыпленок вылупился. Солнце пригревает, в воздухе настоящей весной пахнет, всюду на улице люди, подводы, кони, будто на ярмарке. Кажется, все село высыпало на улицу. Гомон, звон металла, громкие голоса. Весело, людно, солнечно. Да им что, этим малым сорванцам! Будто не на колхозный двор, а в гости к крестному отцу или на свадьбу собрались.
А он, хозяин, Кулишенко Макар, ступает за подводой, как немощный дед, за грядку держится. Идет и света божьего не видит, на людей не смотрит. А ноги будто к каждой по пудовой гире привязано. Люди с ним здороваются, о чем-то спрашивают он и головы не поднимает, не слышит, не видит ничего. Остановилась шедшая навстречу соседка бабушка Секлета, поздоровалась, удивленно присмотрелась он и в самом деле не видит света солнца: глаза Макара Кулишенко полны слез, вот-вот покатятся
Первое общее собрание вновь организованного петриковского колхоза было созвано в конце марта. Собрались в клубе, в бывшей церкви. Клуб этот едва вместил всех колхозников, пришедших в большинстве своем с женами и старшими детьми, и всех, кому на этом собрании хотелось побывать да послушать. Председательствовал Никон Тишко, хотя на собрании были и более солидные и опытные люди, например уполномоченный райкома, его фамилию Андрей Семенович так потом и не мог вспомнить, и председатель Скальновского райисполкома, от которого запомнилась лишь фамилия Тамм. Он, Андрей Семенович, не запомнил ни имени этого человека, ни отчества, но вот странная фамилия Тамм! в голове засела навсегда. И еще хорошо помнится общая картина этого собрания. Плотно заставленный деревянными скамьями зал, вытянутый, овальный, с настежь открытыми дверями в притвор и на паперть. Людей полно, тесно жмутся друг к другу на скамьях, стоят вдоль стен, за широкими, как ворота, раскрытыми дверями, забили весь притвор и, кажется, стоят еще и на паперти. Светятся в затаенной глубине сотни глаз. Хотя с обеих сторон на высоком карнизе, опоясывающем бывшую церковь, зажгли сразу по три керосиновых лампы, а две стояли на столе в бывшем алтаре, в клубе все же темновато, лиц почти не различишь, светятся лишь глаза. Да еще вверху, над карнизом, по ликам еще не замазанных, малеванных прямо по штукатурке святых, трепещут, переливаются желтоватые отблески.
Зал полнится сдержанным гомоном. Гомон этот отдается эхом под высоким потолком. Тут и там щелкают семечки. А вот не курил там, помнится Андрею, никто. То ли по давней привычке хотя и бывшая, но все же церковь! то ли условились так.
Тишина, глубокая, настороженная, торжественная, перестали даже грызть семечки, наступает сразу же, как только появляются в боковых дверях, продвигаясь вдоль стены к столу, Никон Тишко и оба районных руководителя. Эту тишину Андрей Семенович Лысогор ощущает даже теперь, через десятки лет, такой она была глубокой и тревожно-настороженной.
Наверное, избирался там и президиум. Андрей Семенович помнит теперь лишь, что сидели за длинным столом Рымарь, Карп Мусиевич и Стрижакова Ганнуся, как всегда бледная, с красивым, преждевременно увядшим лицом, и еще знакомые односельчане. Отчетливо помнит также, что не было на этом собрании Стрижака. Говорили, что его отправили куда-то на излечение, то ли в Старгород, то ли в Винницу
Вопросов на собрание было вынесено множество: название колхоза, принятие Устава, выборы правления и председателя, подготовка к весеннему севу, семена, инвентарь, помещение для скота и ухода за ним, сообщение о посланных в феврале в Старгород на курсы трактористах-комсомольцах и еще многое другое. Собрание затянулось до самого рассвета и было перенесено на послеобеденное время следующего дня.
О названии колхоза долго не спорили. Кто-то, кажется Карп Мусиевич, предложил: «Новая жизнь». Собрание согласилось с этим названием сразу и, судя по всему, охотно. «Новая жизнь» пусть будет «Новая жизнь»! В самом ведь деле новая, неизведанная и никем еще не испытанная В правление же избирали людей долго, придирчиво, не скупясь на острые слова и характеристики. И голосовали довольно-таки скупо, переголосовывая порой по нескольку раз. Долго, придирчиво, осторожно перебирали кандидатуры на пост председателя: один неповоротлив, тот неграмотен, а у этого у самого дома конь всегда по брюхо в навозе стоит, тот загребущий, а этот такой горячий да нетерпеливый, что со всеми перессорится. Сошлись в конце концов на том, кого с самого начала назвал Рымарь, на кандидатуре Никона Тишко. Хотя и молодой, но степенный, вдумчивый, опять же бедняк, и хотя в собственном хозяйстве особо и не проявил себя (какое уж там у него хозяйство!), но человек хозяйственный, работящий, совестливый. К тому же комсомолец, непьющий, а это для общественного дела чуть ли не самое важное. В политике сообразительный, армию отслужил, во многих краях побывал и грамотнее других односельчан, газеты выписывает, к людям прислушивается, люди будут его уважать. А что молод, грех невелик, с течением времени выровняется