Так и избрали Никона Тишко председателем колхоза «Новая жизнь». А чтобы имел помощников, людей более старших и опытных, в заместители выбрали непьющего, грамотного и рассудительного бедняка и хозяйственного, знающего толк в земле, умеющего за скотом присмотреть середняка. Фамилии этих заместителей теперь не вспомнить. А Евиного хозяина Андрей Семенович Лысогор помнил хорошо, не забыл даже ни его имени, ни каков был человек с виду. И на этом же собрании поставили Макара Кулишенко завхозом: он, говорили, хотя и долго колебался, долго не подавал в колхоз заявления, зато рачительный хозяин, знает цену каждой копейке и цену человеческому труду. А самое главное человек честный. Ничто людское к его рукам не прилипнет.
И еще запомнил Андрей Семенович с того собрания Ганнусю Стрижакову, сироту, бывшую поповскую прислугу. Запомнил не просто потому, что ее избрали в президиум, а еще и потому, что уже где-то под утро, когда речь зашла о будущих трактористах, которые обучались в Старгороде, и выяснилось, что нужно еще двух человек туда послать из их колхоза на курсы, Ганнуся встала и попросила, чтобы послали ее. Поколебавшись и удивившись как-никак женщина, женское ли это дело трактор, люди все же пошли ей навстречу. Дети у Ганнуси не плачут, муж на излечении, соломенная вдова, можно сказать, пускай едет, поучится, свет белый повидает
Весна
«Йде весна запашна, квітами-перлами закосичена»
Много, очень много, если подумать да вспомнить, прошумело весен над его, Андрея, головой. И каждая была словно бы первой, каждая была неповторимой, всегда новой, всегда иной, такой, с которой прошедшие и сравниться не могут. И детские весны в его широких, бедных лесами степях с их, может, и неярким, но нежным цветением, тонким, горьковато-сладким ароматом. И московские, северные, холодноватые, с пышной и пахучей сиренью, с сосновой терпковатой пыльцой. И роскошные весны причерноморского Закавказья с душными ночами, чарующим лунным светом, с дурманящим чадом магнолий, с мягким шумом черноморской волны. И нежно-розовые, сакуровые весны-праздники Японии, акварельно-призрачные Кореи или Китая, и поистине райские кубинские с млеющими под горячим солнцем белокорыми пальмами, шелковисто-тяжелой, ласково-лукавой карибской волной и золотыми сыпучими пляжами Варадеро.
Сколько их уже прошумело над ним под родными и далекими, чужими небесами!..
Но «весни такої не було й не буде, як та була, що за вікном цвіла».
Да и не просто за окном. По всем холмам и долам, садам и полям Петриковки цвела она. Мало сказать цвела кипела в крови, половодьем разливалась. Шальная и нежная весна его первой и, как все первое, неповторимой, чистой любви
Тончайшими хмельными мартовскими ароматами и журчаньем невидимых под глубоким снегом ручейков, чистой барвинковой синевой неба, высоким солнцем, прозрачным сияньем заснеженного степного безбрежья началась она. И как-то незаметно, может, под прикрытием влажных, непроглядно черных ночей, журчащие, беспокойные ручейки, прорвавшись из-под снега, залили чистой, прозрачной водой глубокие колеи дорог и улиц.
Резко, тревожно, остро запахло в воздухе весной, талыми водами, прелой прошлогодней листвой, влажностью пробуждающейся земли.
Снега в том году были глубокими, обильными, весна ранней, стремительной, дружной, половодье таким неожиданно бурным и могучим, что он и не запомнил, не видел еще никогда такого в родных краях.
Сначала до отказа налило все четыре пруда вокруг села, затем, перехлестнув через плотину, слилось в один сплошной огромный пруд, залило дороги и отрезало Петриковку от Скального. Вода все прибывала и прибывала, и вскоре весь петриковский холм-косогор превратился в остров. Плотины поразмывало, выбраться из села можно было лишь в одном месте за бывшим хропаченковым подворьем, да и то разве лишь на лодке.
У бабки Секлеты вода, медленно поднимаясь с левады, залила весь огород, потом вишенники, подошла до самого подворья и остановилась неподалеку от хаты. Заливало огороды, дворы, риги, погреба. На подворье у Макара Кулишенко легкие, чистые волны потихоньку подбирались с огорода к самому порогу, облизывая старый гранит тяжелого камня, положенного у входа еще, наверное, каким-то кулишенковским пращуром.
Степь вокруг села стала сплошным зеленовато-голубым морем. Синело всюду, по всему размытому, мглистому горизонту. Куда ни посмотри, одна лишь чистая, волнуемая тугим весенним ветерком, прозрачная водная гладь. И лишь изредка легкими облачками плавали в воде кусты усыпанного пушистыми сережками лозняка да одиноко маячили высокие осокори.
Резкий, дразнящий, острый стоял над селом дух оттаявшей вишневой коры, оживших, наливающихся вербовых почек
Высокая вода держалась около двух педель и лишь в середине апреля начала быстро спадать. Сначала показались лиловые макушки дальних степных холмов, потом, вынырнув из воды, темным бархатом залоснились ближние. А вода с каждым днем спадала все ниже и ниже. И каждое новое утро обозначалось в природе какими-то новыми переменами. Освобождая за собой все больше и больше земли, половодье на глазах шаг за шагом отступало в балки, овраги и пруды. И вот наконец на всех четырех прудах ясно обозначились контуры размытых, но неснесенных плотин. Потемнела вокруг, подсыхая на солнце, степь, окутываясь голубым мерцающим маревом.
И сразу же все целинные полевые межи осыпало белыми с лимонно-желтой сердцевиной звездочками брындушами. А по влажным, лишь вчера выступившим из-под воды низинным левадам засинели подснежники. Шаг за шагом вслед за отступающей водой густо поднимались от земли к солнцу, пробивая почерневший слой прошлогодних листьев, красноватые стрелочки аира, осоки и камыша. И чуть ли не первыми вместе с брындушами и подснежниками вдоль старых плетней, на выгонах, возле колодцев, на школьном дворе и всюду, куда ни глянь, сверкали ярко-желтые одуванчики. А там уже неведомо и когда показалась, выглянула из-под сухого прошлогоднего листика застенчивая фиалка.
Густой зеленью ярились в нолях полоски сеянных еще по-старому ржи и пшеницы. Желтоватым донником, пыреем, одуванчиками пестрел оставленный под толоку паровой клин. И забелели, осев по оврагам, ярам и балкам, снежно-холодноватые облака цепкого, густо переплетенного цветущего терновника. В конце огорода, в кулишенковой леваде, пробивая прошлогодний сухой пласт, лениво открывала свои пушистые ресницы сон-трава.
Вот-вот зацветут вишневые сады, распустятся груши-дички, вспыхнут нежно-розовым цветом яблони. Никогда еще на его памяти, казалось Андрею, ни в одну из весен, так буйно и так густо не рвалось из влажной сытой земли к высокому солнцу все живое, зеленое, синее, лиловое и розовое, все растущее и цветущее на его родной земле.
Такие уютные и светлые зимой школьные классы стали теперь холодными, неприветливыми. Всем учителям и ученикам хотелось поскорее закончить длинный урок и вырваться на залитый весенним солнцем простор. Всех будто магнитом тянуло на улицу, в гомон, шум, перезвон взбудораженного, как пчелиный улей, живущего острыми тревогами и горячими надеждами, начинающего новую жизнь села, в сутолоку его днем и ночью не прекращающихся забот и работ, подготовки к выходу в степь, чтобы проложить на ней первую колхозную борозду и перепахать все межи
Синим-синим апрельским утром, задолго до восхода солнца, всколыхнул сельскую тишину могучий железный гул. Никого еще не было видно, а он катился и катился над полями и селом, будто шел откуда-то из-под земли. Здешние поля и села такого никогда еще не слышали
Тракторы входили в село со скальновского шляха. И туда со всех улиц, дворов и хат, бросив работу, забыв про все на свете, устремилась вся Петриковка. Школьников в тот день собрать в школу не удалось даже и на вторую смену. Да никто их, правда, особо и не собирал. Потому что там, на околице села, а потом и на колхозном дворе, среди любопытных и восторженных, вместе с учениками толпились и все учителя. Да и какая там школа! Где они могли бы увидеть такое!
Тех чудо-машин, тех тракторов прибыло тогда в Петриковку всего три. Три по теперешнему времени обыкновенных, маленьких, неторопливых, как жуки, «Путиловца». Но каждый из них мог сразу проложить три глубоких борозды и заменить более десяти пар коней. Всколыхнули тогда своим могучим, глубинным, всевластным гулом эти обыкновенные теперь машины не только окрестные села и степи всю страну всколыхнули и потрясли людские души. Они и это не только казалось ломали весь тысячелетний уклад страны, вдавливая в землю острыми шипами своих тяжелых колес все старое, отжившее, нестерпимо осточертевшее, прокладывая новую дорогу в новую жизнь.
Эшелон с машинами для Скальновской МТС прибыл на станцию поздно вечером. Его сразу же перевели на единственную здесь запасную колею. Там уже ждали его члены бюро райкома партии, руководители района и машинно-тракторной станции, механики и несколько десятков людей совершенно новой для села профессии, только что приобретенной на курсах трактористов.
После короткого митинга, открытого секретарем райкома Степаном Петровичем, машины заправляли, налаживали и заводили прямо на платформах, в ослепительно ярком синеватом свете фар. Вручали представителям колхозов и заблаговременно прикрепленным к машинам трактористам и сразу же провожали в степь во все концы района.
Могучий гул моторов этих железных коней всю ночь был слышен над Скальным, будил окрестные села, раскатывался во всех направлениях по дорогам в ночных весенних полях.
Три машины, предназначенные для петриковского колхоза, вкатились на улицу, подминая под свои тяжелые колеса вязкую черноземную грязь, вдоль сплошной стены людей, сбежавшихся сюда со всей Петриковки. На каждом тракторе сидели три сельских комсомольца. А средний, глядя прямо перед собой, уверенно и твердо вела строгая, сосредоточенная девушка в мужском темном пиджаке и огненно-красной косынке. И вела ту чудо-машину, на удивление всему селу, Стрижакова Ганнуся
Машины продвигались вдоль улицы медленно, тяжело, уверенно. А завороженная этим зрелищем, оглушенная железным гулом Петриковка смотрела на них, онемев от удивления, восторга и даже некоторого испуга, сияющими глазами
Нет, такой весны никогда ни до этого, ни потом не было в жизни Андрея!
Недаром же она все время возвращалась к нему, нежданная, а порой и незваная, особенно в минуты одиночества и грусти в дальних краях, среди чужих, а то и врагов, и согревала ему душу давним, неугасающим теплом. Случалось, и мучила, терзала грустью неосуществленного и потерянного на долгом и сложном жизненном пути. И тогда Андрей Семенович пробовал отвлечься, успокаивая себя тем, что всякому овощу свое время и что «блажен, кто смолоду был молод». «Та весна моя далекая молодость, ее уже не вернешь», уговаривал он себя. А раз так, то, к старости созрев, следует наконец понять, что молодость, юность, какой бы привлекательной она ни была, в общем-то очень сумбурное, неспокойное время в жизни человека. Очень уж многого, слишком многого человеку в том возрасте хочется. А условий и возможностей для достижения желаемого почти никаких. И создать их в большинстве случаев то ли еще не умеем, то ли просто не можем. Часто не умеем «взять» даже там, где мог бы и где кто-то или что-то обстоятельства, условия, люди хотели бы, чтобы ты «взял» Так надо ли сожалеть о том, что не сбылось и уже никогда не сбудется? И не спасительным ли является утверждение, что с летами человеку живется все же спокойней? Человек с возрастом становится мудрее, опытнее. И ко многому, что в юности казалось таким желанным, его теперь не тянет, хотя оно вот, рядом, стоит лишь руку протянуть. В юности многое было очень далеким, недостижимым и потому особенно интересным. А теперь, рассуждал Андрей, чего ты хочешь? Многие твои желания осуществились. Ты объездил полмира, столько увидел, пережил, столько изучил, открыл для себя! Изведал и радость жизни, и ледяное дыхание смерти, не раз смотревшей тебе в глаза, чего же тебе еще? Зачем вновь это отшумевшее «смятение чувств», которое приносило не только радость, но, пожалуй еще больше огорчений, душевной боли? И глупостей, наверное, в таком «смятении» делалось немало Нет, как бы там ни было, но оно прошло безвозвратно. И вдумайся! в том-то и все дело, что безвозвратно
Так порою, когда становилось особенно трудно, он думал, обманывая самого себя.
Но как оказывалось, напрасно. Себя не перехитришь Ведь не случайно же, глядя в лицо смерти, сказал поэт: «А сніг паде, і голова в снігу, і тіло обсипає вже морозом За безвідмовну юності жагу жбурнув бигеть я свій старечий розум»
Молодость в нас не умирает со старостью. Она, как ты от нее ни отмахивайся, возвращается, та весна нашей юности. Возвращается незваная и неожиданная. И ноет, болит, мучит чем-то потерянным, тем неосуществленным, что могло бы осуществиться!.. Мучит. Тревожит душу. Ломает все холодные, трезвые рассуждения, как весеннее половодье легкую гать, не к уму, к сердцу взывает: нет! Да здравствует, да вечно будет молодость!.. И неутоленные острые желания, и устремления, и юношеский сумбур, весеннее буйство, ярость, соловьи Вот вот! Именно соловьи
После организационного собрания колхоза «Новая жизнь» колхозники вышли на коллективное поле, на первую совместную посевную. Туда же комсомольцы перенесли и всю массово-политическую работу. И сколько позволяло время, школьные занятия, работали в полевых бригадах агитаторами, культработниками, редакторами листовок также и учителя.
Андрея Лысогора и Еву Никон Тишко попросил взять шефство над тракторной бригадой. И каждую малейшую возможность они использовали для того, чтобы быть в поле, в бригадном стане, на посевной. Выпускали ежедневные стенновки «Молния», организовывали и освещали в листовках соревнования тракторных троек, экономию горючего и ход посевной, приносили и читали свежие газеты, помогали в бригадном хозяйстве, иногда и работали, заменяя прицепщиков. А в более свободное время, главным образом по выходным дням да в звездные ночи, когда поблизости не было разъездного механика или бригадира, катались на тракторах вдоль длинных загонов, с жадностью перенимая от трактористов, которые и сами еще были зелеными, науку тракторовождения. А трактористы, как-никак свои ведь, комсомольцы, хотя и не без некоторого высокомерия, с напускным нежеланием, но понемногу обучали их, разрешая посидеть за рулем и проложить несколько борозд. Наука шла хорошо книги по тракторному делу они читали и изучали вдвоем с Евой, используя свободное время в школе и дома, и даже во время своих уединенных прогулок, а практику проходили непосредственно на ниве. Еве особенно повезло в этом: ведь в бригаде была женщина-тракторист Ганнуся Стрижакова, и потому нетрудно было найти общий язык; несмотря на строгость бригадира, двадцатичетырехлетнего, самого старшего в бригаде комсомольца Луки Смеяна, Ева все чаще и чаще брала в руки руль и, сияя от счастья, гордо посматривала с высоты железного сиденья на своего Андрейку
Работали в бригаде в три смены. И если учесть десятерых трактористов, столько же прицепщиков, кухарку, двух подвозчиков горючего, масла, воды и продуктов, было их там всех около двадцати пяти человек. Работы хватало, новое дело увлекало, и они с Евой буквально пропадали в степи на бригадном стане, приходя туда чуть ли не каждый день после окончания уроков, а иногда оставаясь в поле до следующего утра или возвращаясь в село уже поздно ночью.
Изредка случалось так, что кто-то их подвозил. Чаще же они неторопливо шли пешком, прижавшись друг к другу, одни в тихом ночном поле, под высоким звездным небом. Шли, беседуя, целуясь и вздрагивая от неожиданности, когда вдруг из-под их ног, громко хлопая крыльями, взлетала ночная птица. Над полем стлался еле слышный гомон, писк, потрескивание, в ноздри бил густой дух свежей пашни и молодой весенней зелени.
Как они любили эти тихие звездные часы в темном поле, как хорошо было им наедине среди этой звонкой степной безбрежности и как все больше и больше тянуло их в бригаду, втягивало в работу, в ее железный ритм, полевые будни, беседы, шутки; ужин возле тракторной будки поздним вечером при веселом мерцающем костре, жужжание майских жуков, горьковатый полынный запах
Всю эту долгую и короткую, как миг, весну они, если не считать школьных занятий, почти не бывали в помещении и спали, видимо, не более четырех часов в сутки. Ходили, как сказала однажды, любуясь ими, Алевтина Карповна, не чуя под собой земли, загоревшие на солнце, степном воздухе, с потрескавшимися, припухшими губами и горящими глазами, какие-то совсем ошалевшие от своей любви.
Вечера и ночи по возможности оставляли для себя. Незаметно, как им казалось, отрываясь от друзей и знакомых, которые, если говорить про Нину и Грицка, поступали так же, уединялись в старой лодке над прудом в конце Кулишенкова огорода или на бревне под грушей-дичком, а то в густом вишеннике за хатой, когда уже начали цвести сады.