Хорошо было им у колодца, на низенькой скамье в конце огорода бабки Секлеты.
Когда закончился сев ранних зерновых, работы в бригаде стало словно бы меньше, а тракторы перевели на подъем паров, Андрей с Евой иногда по воскресеньям устраивали для себя уединенные дальние прогулки в дубовую рощу неподалеку от села Каменная Гребля, в верховьях самого крупного Журавлиного пруда, или же на берег речки Каменки, в ярах за старгородским шляхом. Полюбилась им одна-единственная на всю рощу молодая красавица березка; у берегов Журавлиного пруда густые заросли терна, шиповника и ежевики, а над Каменкой высокая, теплая, лобастая скала, вся в мягких серебристых лишаях мха, сиреневых ковриках чебреца и зарослях полевой ромашки.
Согревало их нежаркое весеннее солнце, светил им молодой месяц, долгие-долгие годы пророчила кукушка, нежно и звонко пела иволга, ворковала горлица, смеялись и рыдали, захлебываясь от полноты жизни и счастья, в белых сумерках расцветших вишенников, в тернах шальные соловьи. И очумевшему от счастья Андрею было уже не до книг и не до французского. Остались с ним только стихи. И он читал, повторял, пел их без устали. Жили они с Евой в каком-то сладком угаре, не замечая, да и не интересуясь тем, что думают или говорят о них люди. Да и люди, очевидно догадываясь, зная об их любви, будто и не замечали ничего, ничем не мешая их тихому счастью.
Вот разве старший из будущих кулишенковых знаменитостей, сын Евиного хозяина, пятиклассник, разбойник Сашко Этот вредный Сашко был, наверное, единственным их огорчением в ту необычную весну, пока они не разгадали его коварных шалостей.
Ясная ночь, лодка под вербой, густые сплетения опущенных в воду ветвей, лунная искристая дорожка на воде. Тишина, горьковатый аромат цветущей вербы. Они в лодке, сидят, прижавшись друг к другу, упиваются близостью и тишиной. И вдруг треск, непонятный шум в ветвях над головой, оглушительный всплеск перед лодкой, брызги в лицо и тишина. Минутная тишина, после которой что-то тяжелое срывается с вербы, с треском падает в кусты лозняка и вихрем мчится вдоль берега, затихая где-то уже за левадой. Ева, вздрогнув, тихо вскрикивает и потом долго еще не может успокоиться. В другой раз в цветущем вишеннике за хатой они сидят на берестовой колоде. В садике свищет, заливается соловей, и вдруг, откуда-то со стрехи, тяжело и глухо ударившись о землю, срывается им под ноги крепкий, окаменевший грушевый комель, на котором Кулишенки обычно колют дрова. А потом еще в огороде бабки Секлеты, у колодца, срывается с высокой вербы и с громом врезывается в колодец что-то уж и вовсе непонятное, отчего оба они вздрагивают и вскакивают с низенькой скамьи. И так, будто нарочно, будто специально преследуя их, и в первый, и во второй, и в третий, и, наконец, четвертый раз
И мог бы быть еще и пятый, но В один из вечеров, когда они сидели в «своей» лодке, Ева вдруг неожиданно для него вскочила на ноги.
Сейчас же уходи! приказала громко и уверенно. Слышишь, Сашко! Сейчас же! Я знаю, вижу, где ты! Уходи, а то надеру уши! Три дня гореть будут!
Тишина Затем легонькое потрескивание в кустах, осторожный шелест и снова тишина.
И еще раз, когда они с Андреем сидели в палисаднике на широкой завалинке под хатой:
Послушай, Сашко, если ты сейчас же не слезешь с береста, будешь сидеть там до утра. А потом я тебя еще и хворостиной отстегаю.
В ответ тишина. Вверху, в густых ветвях береста, ничто не шелохнулось. Они сидят, молча слушают соловья, тихонько переговариваются. Сидят час, второй, пока из-за школы, из-за темной волнистой полосы далеких холмов, не выкатывается на звездные просторы серебристый шар луны. И только тогда, прошелестев в густых ветвях, срывается, падает в мягкие, засаженные цветами и любистком грядки разбойник Сашко. Падает, молча вскакивает на ноги и, прячась за барбарисовыми кустами, за низеньким штакетником, ныряет куда-то в сумрак вишневого сада.
Утром Макар Кулишенко, собираясь на работу, увидев в палисаднике измятые, поломанные цветы, громко и сердито обещает непременно кому-то там «сосчитать ребра» и «вставить глаза». А Ева, увидев на лице Сашка царапину и подпухший глаз, насмешливо, с въедливой придирчивостью расспрашивает у паренька, чьи это пчелы так его вчера искусали.
Но сорванцу хоть бы что, все как с гуся вода. На Евин вопрос он и ухом не ведет, а в школе смотрит на Андрея такими внимательными, такими невинными глазами и с таким любопытством о чем-то переспрашивает, что Андрей только плечами пожимает. Подумать только! Такой нахал Можно себе представить, что из него вырастет!
И тем не менее что ни говори, ведь учителя! пришлось подыскивать для своих прогулок более укромные места.
Любовь их была такой глубокой, такой чистой, безоблачной, что в короткие минуты, когда они могли более трезво подумать об этом и взглянуть на себя со стороны, им становилось даже чуточку страшно. И они как-то непроизвольно, интуитивно, полушутя усложняли ее.
Сегодня, Ева, пойдем к Каменке! при встрече говорил Андрей.
А вот и нет! непривычно для него упрямо не соглашалась Ева. К нашей березке.
Нет! Чур, я первый!
А вот и нет! Я первая! явно говоря неправду, нарочито капризничала она. Я, я первая!
Нет, я!..
Начинается «ссора», жаркая игра-перебранка. И длится в разных вариациях до тех пор, пока он не «рассердится» и, помолчав минуту, приняв гордую позу, не воскликнет властно:
«Царевич я! Довольно, стыдно мне пред гордою полячкой унижаться!..»
И она, рассмеявшись, покорно прижималась к его груди.
Наступает ночь. В степи постепенно темнеет. Солнце давно село, даже полоска вечерней зари на западе поблекла, слиняла. Они идут вдоль глухой межи, затерявшись в этом сером степном просторе. И так хорошо им вдвоем! Держась за руки, ступают каждый по своей борозде. А между ними бесконечный земляной валик, поросший травами, полынью, заплетенный вьющейся с белыми колокольчиками цветков повиликой. Полынь цветет, дурманный запах ее не смешивается ни с терпким запахом душицы, ни с влажно-озонным дыханием легкого ветерка. Слева, сколько видит глаз, до самого горизонта, засеянный подсолнухом огромный колхозный клин. Справа пшеница и рожь вот-вот уже в стрелку пойдут, черные ленты пашни, чья-то так и не убранная с осени, пересохшая ботва подсолнухов, а дальше темная ложбина широкой балки, а по ней призрачно-серебристые облачка цветущего терновника. В кустах соловьи. Кажется, их там сотни: рассыпают трели, звонко щелкают, заливаются на десятки коленец
Влюбленные останавливаются. И долго стоят вот так на меже, держась за руки. Слушают зачарованно и чуточку грустно.
«Сміються, плачуть солов'ї» будто зачарованный тихим полем и страстными, оглушительно-звонкими соловьиными трелями, шепотом говорит Андрей. В самом деле «Сміються, плачуть солов'ї і б'ють піснями в груди Цілуй, цілуй, цілуй її, більш молодість не буде»
«Ти не дивись, що буде там, в тон ему тихо откликается Ева. Чи забуття, чи зрада».
И столько тихой, какой-то неизъяснимой печали вкладывает она в эти слова, что Андрею становится жутко.
Не будет! Слышишь, не будет! крепко обнимая ее за плечи, горячо шепчет он. Никаких измен. Не будет
А что, если будет? настороженно заглядывает ему в лицо Ева. А что, если будет?
Не будет!
А если будет?
Не смей!.. Не говори так! Молчи.
И заглушает ее ответ долгим горячим поцелуем.
Никогда в жизни не забудутся эти до боли сладкие жаркие и чистые степные поцелуи с неожиданным привкусом солоноватой влаги на губах
А то еще в лесу, сейчас уже и не вспомнить, с чего началось, видимо, какой-то шуткой неожиданно довел ее до того, что она, кажется, и в самом деле обиделась, нахмурилась, отвернулась.
Недобрый Не люблю тебя.
Любишь.
Нет!
Любишь.
А вот и нет. Не буду! Не стану любить!
Ага! Не станешь! Выходит, любила?! Да еще и с первого взгляда!
Неправда!
Правда Думаешь, не заметил! Так и вспыхнула вся тогда, у Карпа Мусиевича
Неправда!
Правда. Еще и взглянула исподлобья, как напуганный зайчонок.
Сам ты зайчонок!
Испугалась, продолжал он шутливо донимать ее.
А! отмахнулась. Это так.
Что так?
Ну, что вроде бы испугалась.
Значит, правда?
Да, она улыбнулась. Ты всерьез или шутишь?
Что?
В самом деле тебе показалось, что испугалась, или просто выдумываешь?
Нет, действительно показалось, уже серьезно сказал он. А что?
Примета, говорят, такая. Когда впервые увидишь парня и почему-то испугаешься, это, значит, и есть твой суженый.
Ну?! Вот видишь
Что «видишь»?
А то Суженый.
А ты и поверил? Это же предрассудок!
А что, если на этот раз правда?
А вот и нет!
А вот и правда!
А после этого еще крепче объятия, еще жарче поцелуи
Однако жизни, как ни обманывай себя, и любви безоблачной, к сожалению, не существует. И такой жизни, чтобы остановилась по чьему-то приказу, тоже
Та далекая весна мелькнула так быстро! Вспыхнула и перегорела, будто зажженный с двух концов бикфордов шнур.
Отбелели подсиненные мартовские снега, отшумели апрельские паводки. Отцвели подснежники и брындуши, вишневые сады, груши и яблони. В поле, на узеньких полосках, которые еще в прошлом году были в индивидуальном пользовании, поднялись, заколосились рожь, пшеница. Овес и ячмень пошли в стрелку, тоже вот-вот колоситься начнут. А там уже и соловьиным песням конец
Приближался конец учебного года.
Все и ученики, несмотря на близость экзаменов, и учителя, возбужденные, веселые, ждут конца занятий, как праздника. А у Андрея с Евой чем ближе был этот праздник, тем пасмурнее становилось на душе. Оставшись теперь вдвоем, наедине, жмутся друг к другу и больше молчат, думая об одном и том же. Скоро учебный год закончится, а значит кончится и то, что в эту хмельную весну, казалось, должно было остаться вместе с ними и в них на всю жизнь. И с каждым днем все тревожнее становилось на душе. Потому что должен, никуда не денешься, о последнем дне подумать. Что там, за ним? Неужели и в самом деле разлука?
А он, этот день, неотвратимо надвигается. И ничем его не остановишь, не обойдешь и не объедешь. И придет Что тогда? Разлука? Ну пусть бы на два месяца, пусть. Он поехал бы к маме, Ева к отцу. Будут переписываться, встретятся раз-другой, это ведь не за горами. Но потом, осенью? При любых обстоятельствах Андрею нужно возвращаться в Старгород, в свой институт. Ну, а как же их любовь? Просто страшно становится, когда подумаешь, так страшно, что и говорить об этом между собой они не решаются. Говорить страшно и молчать невыносимо.
Ева с каждым днем становится все грустнее. Осунулась, похудела. Лишь изредка появляется теперь на ее лице улыбка. Во время свиданий молчит, лишь жмется к нему, будто ищет у него защиты. Спрячет лицо у него на груди, замрет, только сердце глухо стучит. А рубашка у Андрея на груди становится теплой и влажной.
А впрочем Недаром пословица говорит, что казак не без счастья, а девка не без доли!
В одни из субботних вечеров в школу пришел председатель «Новой жизни», комсомольский секретарь Никон Тишко.
Слушай, Лысогор, завтра утром подводу в Скальное в МТС посылаем.
Ну и что?!
Приказано тебе завтра в райком, к Величко, явиться.
А что там?
Знал бы сказал.
Особого значения этому вызову Андрей не придавал. Мало ли что! Время такое, каждый день что-то новое приносит. И пока низкорослые гнедые лошадки трусили по скальновскому шляху, мимо цветущей ржи, колосистой пшеницы, ячменя, подсолнухов, мимо свеклы и кукурузы, он все возвращался и возвращался мыслью к своему, сейчас для него самому острому и болезненному, к тому, что настоятельно требовало от него какого-то решения.
Райком комсомола комната и небольшая боковушка при ней размещался в одном здании с райкомом партии. Маркиян Величко, парень лет двадцати пяти, ненамного старше Андрея, в зеленой юнгштурмовке с портупеей, в черных штанах и желтых туфлях, на вопрос Андрея, зачем его вызвали, отбросил назад всей пятерней густой русый чуб, улыбнулся.
А я, честно говоря, и сам еще не догадываюсь. Велено привести тебя к Степану Петровичу в два часа.
Степан Петрович ждал их в просторном кабинете на другой, через коридорчик, половине одноэтажного, с каменным фундаментом, крытого железом здания. Когда хлопцы вошли, Степан Петрович вышел из-за резного тяжелого стола им навстречу. Кивнул головой Маркияну Величко, наверное, уже виделись сегодня, пожал руку Андрею, пристально, будто изучая, посмотрел на него и тихо промолвил:
Так это ты и есть Андрей Лысогор? Молодой. Помолчал и добавил, скупо, одними глазами, улыбнувшись: Ну, да это грех небольшой. Скорее преимущество. Садись.
Андрей, обескураженный его взглядом и словами, промолчал, сел на стул перед столом, а Степан Петрович на другой, напротив. Величко, видимо уже привычно, сел сбоку, на черный диван.
Лет тебе, Андрей
Восемнадцать, не дожидаясь конца фразы, торопливо произнес Лысогор.
А в комсомоле?
Андрей ответил. Степан Петрович помолчал, подумал: «Ну что ж, все нормально. Почти четыре года. В твои годы люди революцию делали».
Спросил еще о родителях, об институте, о Петриковской школе, о колхозе « Новая жизнь» и о том, как там ему, Андрею, в Петриковке живется-можется. Затем достал из нагрудного кармана френча пачку папирос, мундштуком папиросы стукнул по крышке, прикурил от медной зажигалки.
Ну что ж, Андрей, сказал, выпуская ароматный дым через ноздри, позвал я тебя, чтобы ближе познакомиться. Будем считать, что знакомство это состоялось. А теперь Хлопец ты, я вижу, серьезный, и жизненная закалка у тебя наша, пролетарская Так вот, разговор у нас с тобой сейчас такой предварительный. Не для разглашения пока, а так, чтобы знал да подумал. И не удивлялся, когда снова приглашу. Думаем, Лысогор, рекомендовать тебя секретарем петриковской комсомолии и одновременно директором семилетки. По крайней мере хотя бы на некоторое время. Никон Тишко, сам понимаешь А Карпа Мусиевича это тоже пока строго между нами заберем сюда, в Скальное.
Степан Петрович снова помолчал, покурил, давая возможность парню прийти в себя.
А парень сначала просто ничего не понял. Не ждал такого, даже подумать не мог. И когда до него наконец дошел смысл сказанных Степаном Петровичем слов, Андрей глазами захлопал. Сначала растерялся было, его бросило в жар, потом овладел собой, обдумывая услышанное.
А как же, как же наконец заговорил он.
Институт? не дал ему закончить Степан Петрович. Об институте мы уж как-нибудь подумаем, Лысогор. Институт он теперь в наших руках, стало быть, от тебя никуда не уйдет. А ты прежде всего подумай о том, что ты комсомолец, Лысогор. Подумай о деле, которое собираемся тебе поручить. Ну, согласия от тебя я пока еще не требую. Решим окончательно тогда скажу. Сообщим. А сейчас будь здоров! Он встал и снова пожал Андрею руку. Иди работай, Андрей Лысогор!
И, положив руку на плечо парня, слегка подтолкнул его к двери.
Молча ответив на пожатие, Андрей вышел из кабинета секретаря, забыв попрощаться с Маркияном Величко.
На высоком каменном крыльце остановился, глубоко вздохнул. В глаза ударило полуденное яркое солнце, и он невольно закрыл их. А когда открыл, увидел просторную, заставленную длинными, из нетесаных досок столами и полками базарную площадь, узкую, извилистую, мощеную улицу справа, застроенную старыми, крытыми ржавым, давно не крашенным железом лавками, узкий деревянный мостик через Черную Бережанку, за которым простерлась его дорога на Петриковку.
На той стороне реки, за высоким холмом, из-за которого виднелась верхушка станционной водонапорной башни, хрипло, коротко свистнул и сразу умолк паровоз. Этот короткий свист разбудил Андрея.
«Ева!» сверкнула радостная мысль, и он, перепрыгнув сразу через все четыре высоких ступеньки, помчался вниз, к мосту, и не думая искать свою подводу. Нет, что ни говори, все-таки в самом деле казак не без счастья, а девка не без доли или как-нибудь там наоборот!
Домой, в Петриковку, вернулся пешком. Пролетел восемнадцать километров как на крыльях. В село вошел хотя и усталый, но успокоенный, приятно умиротворенный. Всю дорогу мысленно переживал беседу со Степаном Петровичем. И, надо сказать правду, прежде всего думал не столько о предложенной работе, которую он сейчас, как ни старался, представить четко не мог, сколько о другом, таком неожиданно радостном, что даже сердце больно сжималось. Думал, хитря с самим собой. Институт и в самом деле никуда от него не уйдет! Да и вообще что там теперь институт в сравнении с тем, что происходит вокруг него, по селам и по всей стране, по этим распахиваемым тракторами безбрежным полям! Ведь теперь именно здесь передняя линия, где решается самое важное! И потому недаром ему с каждым днем становилось все грустнее при одной лишь мысли о том, что наступит день, все закончится, он вынужден будет покинуть все это главное и снова замкнуться в стенах института, в его читальнях и аудиториях на несколько долгих лет. А оно, главное, пролетит мимо него.