И, думая так, не признаваясь самому себе, чувствовал, что все это так, все правда, и все же он и лукавит, ибо о чем бы сейчас ни думал, как бы ни оправдывался, прежде всего думает о ней, о Еве.
Уже когда миновал плотину, заметил совсем стемнело. В синих сумерках неба одна за другой проступали звезды. В селе тихо, безлюдно, окна в хатах темные. То ли люди уже улеглись, то ли еще не зажигали света. Часов тогда у Андрея не было. Да если бы и были, не до них ему сейчас.
Пройдя мимо своей хаты, Андрей направился к Кулишенко. В хате не светилось. Ни на девичьей, ни на хозяйской половине. Кулишенки, возвратившись с поля, уже в сумерках окучивали в огороде картошку. Но Евы с ними не было. Не было ее ни на леваде, ни в школе. Ждала, оказывается, его у бабушки Секлеты. Сидела, пригорюнившись, на низеньком лазе у тропинки к леваде.
И как только разыскал, увидел ее в ночных сумерках, сразу же и пошли вниз, в леваду, а потом и в степь, не чуя дороги под ногами. Они были уже далеко, за Каменной Греблей, когда взошла луна тонюсенький зеленоватый серпик в звездной безбрежности, будто таинственный талисман на счастье, в знак того, что они снова вместе и будут вместе все это лето, всю осень, и следующую зиму, и Да стоит ли загадывать дальше? Довольно и того, что никто еще не знает, ни один человек в селе не знает и не скоро еще узнает об этом. Возможно даже, что и сам Карп Мусиевич с Алевтиной Карповной ничего еще не знают о своей ближайшей судьбе. А вот они знают. И утреннее, веселое, улыбающееся солнце, выкатываясь из-за далеких синих холмов, зажигает для них мириады искр в сизой утренней росе
А те теплые майские дни острой болью вонзились в сердце на всю жизнь Не запомнил Андрей лишь числа. А что началось все в середине недели, в среду, не забылось. Первым поднял тревогу Никон Тишко.
На первые колхозные посевы свеклы напал долгоносик. И спасти эти колхозные посевы нужно было любой ценой. Поэтому все было мобилизовано в поход на этого проклятого жучка люди, подводы, кони, куры, лопаты, ведра. И все старшие классы с молодыми учителями. В школе остались лишь первые, вторые и третьи. А с ними и Ева с Ниной.
Наступление на долгоносика началось в четверг на рассвете. В поле в сопровождении бригадиров, членов правления, самого председателя и его заместителей, даже завхоза со счетоводом отправилось из села несколько колонн. И в их числе школьная. Шли, выстроившись поклассно. Во главе всей школьной колонны он, Андрей Лысогор.
Огромную свекловичную плантацию разбили на участки и окружили боевыми отрядами со всех четырех сторон. Рыли канавки, чем-то там травили, собирали проклятого кузьку руками в ведра, горшки, кувшины, а собранное выносили на межу и сжигали на кострах.
Работали весело, со смехом, шутками, песнями. Тут же, на межах, в больших черных чугунах женщины готовили обед. Вечером большинство, главным образом молодежь, оставалось в поле и на ночь. Допоздна не затихали в степи песни, весело полыхали костры.
Воевали с долгоносиком неполных три дня с рассвета до сумерек. Все это время Андрей провел в степи. Закончили работу в субботу в два часа дня. Старшие сразу же вернулись в село, а молодые направились на речку, под Каменную Греблю. Андрей, сдав свою школьную колонну Грицку Маслюченко и Мине Фокичу, помчался в Петриковку напрямик, через поле, как был, запыленный, неумытый. Ведь это был уже третий день с тех пор, когда он ушел из дому, третий день, как он не видел Еву, не разговаривал с нею.
В селе, у плотины, на мелком, все же выкупался на скорую руку в пруду и, мокрый, с мокрой головой, в рубашке, прилипшей к мокрому телу, отправился прямо в школу, потому что и Ева и Нина работали во вторую смену. Подоспел он к большой перемене. Низко стояло вечернее солнце, длинная тень единственного возвышавшегося у школы высокого тополя разрезала надвое заросший спорышом школьный двор. Стайка ребятишек в белых рубашках, и среди них, как всегда, пестрая, в чем-то желто-зелено-оранжевом, светлокосая Нина. А Ева Евы, как ни присматривался, не увидел. И это его почему-то и сам не понимал почему встревожило.
А где же не здороваясь, начал, подбежав к Нине.
Ева? не дав ему закончить, переспросила Нина. Евы нет. Она
Что «она»? Где?
Да подожди ты, нетерпеливый! Ева побежала домой, там
Что «там»?
Вот уж непоседа, слова не даст сказать! Никто не украл твою Еву! Ева просто
Что просто?
Ну да, кто-то там к ней приехал и
Кто? Откуда?
А я знаю?! Кажется, брат или родич какой, не поняла.
Андрей, не дослушав «чижика», метнулся через площадь к хате Кулишенко.
Во дворе на длинной веревке, натянутой между стволами акации и старого береста, висели только что выстиранное серенькое платье Евы, платки, розовая кофта. А в конце двора, под кустом сирени стоит и сама Ева: в черной юбке, в белой, с засученными рукавами сорочке, что-то прополаскивает в большом корыте.
Увидела Андрея еще в калитке, бросила в корыто что-то недополосканное, хлюпнула водой на руки, выпрямилась. Стоит, ожидает, глядя навстречу грустными и явно же заплаканными глазами! И в выражении лица что-то такое то ли испуг какой, то ли обида.
Ты что, плакала?
Молчит.
Случилось что-нибудь?
Молчит.
Что-нибудь в школе?
Молчит.
Дома что-нибудь?.. Ева!
Упала ему лицом на грудь.
Положил руку на ее дрожащие плечи, проводил к хате, усадил на завалинке и, не обращая внимания на то, смотрит кто-нибудь на них или нет, прижал к груди.
Некоторое время посидели вот так, молча. Пересилив себя, Ева сдержала плач и, не вытирая заплаканных глаз, спросила:
Проводишь меня завтра в Скальное?
Ева, что случилось?
И то, что он, не на шутку встревоженный, услышал, чуточку вроде бы даже успокоило Андрея. «Успокоило» не то, конечно, слово. Но ведь он уже думал о каком-то большом несчастье, а тут Болезнь есть болезнь, конечно, да еще если родной человек, отец Мало ли чего не бывает, и мало ли сколько людей болеет. Болеет и потом выздоравливает.
Одним словом, тяжело заболел Евин отец. Приехал в Скальное, а оттуда в Петриковку ее, Евин, брат, не полагаясь ни на письмо, ни на телеграмму, предупредил сестру и сразу же вернулся назад на станцию. А отца, кажется, должны были забрать в больницу то ли в Подлесное, то ли даже в Новые Байраки.
Нужно было бы успеть сегодня, всхлипывая, вслух подумала Ева, так все равно не успею. Поезд через Скальное на Новые Байраки пройдет только завтра вечером. И снова, помолчав, попросила: Проводи меня, Андрейка, завтра, если сможешь.
«Если сможешь»
День выдался душный, солнце припекало жарко, по-летнему, попросить подводу или подыскать еще какой попутный транспорт им и в голову не приходило. И хотя им надо попасть только к вечернему поезду, вышли они из Петриковки по утреннему холодку, на рассвете, имея в запасе долгий-предолгий майский день.
Шли не торопясь по свежей росе, чистой, прозрачной, сизовато-синей, такой шелковисто-прохладной, что в туфлях по ней и ходить грех. Шли босиком вдоль дороги, по спорышу, пырею, синим василькам, доннику и желтой медово-ароматной кашке.
Солнце, большое, по-утреннему красное, чуточку словно бы заспанное, взошло уже за Каменной Греблей. Там, за селом, у ручейка под вербами, и позавтракали предусмотрительно прихваченными Евой хлебом, салом, свежими молодыми огурцами и двинулись дальше, чтобы не жариться зря под полуденным солнцем
Он нес ее большой, окрашенный в голубой цвет, фанерный, почти пустой чемодан. Хотя чемодан был и легким, но большим, громоздким, нести его было не совсем удобно, однако не тяжело. Сначала он и вообще казался Андрею легким, как перышко.
Ева шагала рядом, молчаливая, задумчивая, грустная. Он пытался развлечь ее беседой, стихами, а то и шуткой. Однако на этот раз ничто не помогало, все звучало как-то словно бы невпопад. И Евино настроение все больше и больше передавалось Андрею. Неясная тревога закрадывалась в душу, рождая тягостные предчувствия. Откуда, почему?.. Ведь всякая болезнь, а следовательно, и болезнь отца, как и все другое, проходит, и в конце концов пройдет и это. А у них впереди долгое, чудесное, безоблачное лето, они проведут его вместе, целый год вместе! В сущности, целая жизнь вместе!
Однако в голове все чаще и чаще начали появляться странные мысли, болезненно-тоскливые, не соответствующие сверкающим впереди далям этого лета, стихи: «Тобі зозуля навесні кувала щастя, а мені вороння каркало сумне» Тьфу ты! Не хватало еще лишь этих ворон. Откуда это, из какой, где и когда услышанной песни?.. «Забудь мене, мене забудь Ми розійшлись у дальній шлях Нам сльози були на очах» Вот-вот!.. Только слез еще и не хватало!
Послушай, Евочка, а как же я останусь без тебя? И когда же тебя ждать?
Она грустно взглянула на него и промолчала.
Ты ведь знаешь, Евочка, что я без тебя долго не могу
Она смотрела ему в глаза и снова молчала. На глазах у нее выступили слезы.
Ну вот, пожал он плечами. Ну вот
«Ты не прийдеш, не прилетиш І тільки дальніми піснями в моєму серці продзвениш» Ну вот, снова полезла в голову всякая чертовщина. «І тільки дальніми піснями» Оно, конечно, и не чертовщина, а стихи известного поэта. Но все же О чем, о чем она сейчас думает?!
Если задержишься или нужна будет помощь, слышишь, Евочка, немедленно пиши. Или лучше телеграмму
Пристально-пристально она смотрела ему в самую душу и молчала. И столько невыразимой любви в ее глазах и невыразимой тоски «Не дивися так привітно, яблуневоцвітно» Ах ты ж досада моя!..
К станции подошли уже в разгаре знойного дня. Солнце стояло почти в зените. Небо чистое, ни облачка. В станционном зале пусто и прохладно.
Ева, казалось, малость отошла, оживилась, сразу же предложила помыть, освежить у колодца за станцией утомленные ноги. Затем они полдничали. В комнатке станционного буфета сидели два пожилых железнодорожника, попивая пиво прямо из бутылок. Оказалось, в буфете был даже борщ. Андрей и Ева съели по тарелке этого не очень вкусного, почти уже холодного борща, закусили твердой соленой колбасой и запили бутылкой пенистого теплого пива. Еве пиво совсем не понравилось, и она взяла у пожилой буфетчицы еще и по конфетке.
Потом они отдыхали в конце перрона на траве, в холодке под старым, с густыми скрюченными ветвями берестом.
Знаешь, Андрейка, сказала немного погодя Ева, ты, пожалуй, иди домой. Спасибо тебе. Утром ведь на уроки. Поезд мой все равно придет поздним вечером. А дорога у тебя не близкая. Иди не торопясь. А то будешь бродить впотьмах, и я буду переживать за тебя. Иди. А я тебя немножко провожу.
После некоторых колебаний он поддался на ее уговоры и, оттянув еще часок-другой, наконец согласился. Евин чемодан оставили в буфете, а сами, миновав длинный пакгауз и станционную водокачку, направились к переезду и свернули на петриковский шлях. Отошли вдоль дороги километра на три и, не сговариваясь, будто заранее об этом условились, остановились на меже у полоски заколосившейся негустой ржи. Рожь цвела, тоненькие, похожие на миниатюрные сережки орешника желтые кисти, усыпанные желтоватой пыльцой, обвисали на зеленых полураскрытых колосках. Воздух полнился тонким, еле слышным ароматом. Вспомнилось, как, шутя, гадали на колосках цветущей ржи сельские пастухи-подростки. Срежет колосок, оборвет с него все до единой сережки, загадает: «Любит не любит», а потом колосок в картуз, картуз на голову, да и пошел за коровой или там за плугом. Походит вот так несколько минут, картуз с головы, а там колосок уже снова густо обсыпан желтыми сережками. «Любит!..»
Андрей сорвал колосок, поднес к глазам, глянул на Еву. Взгляды их встретились, и будто какая-то сила бросила их друг к другу, обнялись.
Вспомнив наконец, где они, снова увидели небо, солнце, степь, верхушку станционной водонапорной башни и безбрежную сизовато-зеленую равнину, по которой вдоль широкой балки вился стенной шлях с белым новеньким мостиком через крутой, вымытый дождями овраг.
Иди, Андрейка, вздохнув, тихо сказала Ева, не отрывая головы от его груди. Тебе пора.
Он понял это ее «тебе пора» по-своему, и они снова выключились из этого сизо-зеленого, залитого солнечными лучами мира, вернее, снова слились с ним. И потом долго еще стояли у ржаного поля, пока не нашли в себе силы проститься. Поцеловав ее в последний раз, он пошел, как слепой, вниз, в балку, к белому мостику, уже не оглядываясь. И, только ступив на мостик, остановился и оглянулся.
Ева стояла вверху на том же месте, будто на самой кромке круто обрезанного горизонта, застывшая и напряженная на фоне прозрачной синей стены, по колено в сизовато-синей ржи. Легонький ветерок катил по ржаному полю серебристо-сиреневые волны, играл подолом ее белого в синий горошек платьица.
Андрей оглянулся, посмотрел и рванулся назад, в гору. Будто только этого и ожидая, раскрыв руки, стремительной ласточкой ринулась вниз, навстречу ему, Ева
Долго и не раз еще прощались они в тот день. И у новенького белого мостика, и в зеленовато-сиреневой, вперемешку с васильками, повиликой и желтым донником, цветущей ржи, и под молодой лесополосой стройными ясенями и кленами, и на крутом в белых ромашках косогоре возле железной дороги за переездом, и на склоне глубокого яра, где-то за скальновским прудом
Старгородский поезд, отправлявшийся в Новые Байраки, подошел к станции, когда уже совсем стемнело. Возле береста, под которым стояли Андрей и Ева, остановился последний переполненный вагон. Окна его светились тускло, слабым, желтоватым светом. Сдержанно, будто украдкой, поцеловав девушку на людях, Андрей проводил ее, пробиваясь в вагон, устроил с чемоданчиком в узком коридорчике у окна, снова пробрался к выходу. Выйдя на перрон, подошел к открытому окну.
Андрейка, слышишь, Андрейка! крикнула Ева, увидев его из окна. Если я не вернусь к пятнице, скажи Нине, пускай учит моих малышей. Они к ней уже привыкли.
Как это ты не вернешься?! еще успел крикнуть в ответ Андрей.
Поезд, громко звякнув буферами и приглушив его слова, тронулся. Ева еще кричала что-то, махала рукой. Махал и он. Но уже ничего-ничего невозможно было услышать. Погромыхивая на стрелке, поезд свернул круто влево и исчез за изгибом густой, уже непроглядно темной лесополосы, сначала паровоз, а потом вагон за вагоном будто проваливались в темень. В последний раз мигнув красными сигнальными огоньками, скрылся за деревьями и Евин вагон. Стихал, замирая за густой стеной лесополосы, стук и грохот. Тише, еще тише, наконец совсем затих.
Сердце Андрея больно сжалось.
Он повернулся и не оглядываясь зашагал в темное ночное поле.
Шел усталый, будто захмелевший. И всю дорогу мучила его непонятная тревога, какие-то неясные предчувствия. Шел в опустевшую для него, пусть даже и на короткое время, Петриковку, не догадываясь, что странные, неясные предчувствия не столь уж и безосновательны, что он видел сегодня Еву в последний раз и попрощался с нею навсегда.
Ева не возвратилась ни в пятницу, ни в субботу. Успокаивал себя тем, что мало ли что! болезнь отца могла оказаться более серьезной, чем думалось поначалу, и поэтому Ева задержится до понедельника, а если еще дольше, то подаст о себе весть.
Однако Ева не вернулась ни в тот, ни в следующий понедельник.
В школе забеспокоились. Карп Мусиевич доложил в районе И тут оказалось, что ни в школе, ни в районо не знали точного адреса Евиного отца. Где-то там, в Новобайрацком или же в Подлеснянском районе. Более точного адреса не запомнила даже ближайшая Евина подруга Нина. Ей казалось, что Ева называла село Марьяновкой, в другой раз говорила о Россоши. Марьяновок в этих районах было пять или шесть и две Россоши. И ни в одной, по крайней мере по данным Карпа Мусиевича, никакого намека на Еву и ее отца. Не было никакого следа, никаких сведений о Еве ни в комсомольской ячейке, ни в Скальновском райкоме. Да и быть, вероятно, не могло. По каким-то причинам, Андрей в свое время над этим не задумывался, Ева еще не успела вступить в комсомол. В районо оказался лишь приказ о назначении Евы Нагорной, выпускницы Скальновских шестимесячных учительских курсов, учительницей в Петриковскую семилетнюю школу. А дела самих курсов, более года назад закрытых, куда-то бесследно исчезли. Были просто уничтожены или же лежали где-то в глубоких, всеми забытых архивах. И ни единой анкеты, которую могла бы заполнять Ева, ни в школе, ни в районо тоже не обнаружено. А ее отца они знали лишь по имени и фамилии.