Убитый неожиданным горем, которое к тому же начало уже обрастать какой-то тайной, Андрей жил в постоянном нервном напряжении. Долго и мучительно вспоминая свои с Евой беседы, постепенно выявлял все, что осталось в памяти: Евино сиротство, Подлеснянская, кажется, семилетка, отец-вдовец, учетчик или бухгалтер неизвестно какого учреждения в каком-то селе, название которого начисто выветрилось из памяти. Помнится, Ева называла это село. Но как ни пытался теперь вспомнить, ничего у него не получалось.
Евин класс на одном из педсовещаний Карп Мусиевич официально передал до окончания учебного года Нине Алексеевне Чиж. Нина вела его теперь утром, переведя со второй в первую смену.
Андрею не раз казалось, что он ловит на себе какие-то любопытные, вопросительные, то ли и вовсе недоверчивые взгляды. А на педсовете, когда передавали Нине Евиных малышей, по своей привычке без улыбки, как, видимо, ему казалось, очень остроумно, Грицко Маслюченко пошутил:
Передать по случаю того, что Ева Александровна сбежала со двора.
Эта Грицкова острота была для Андрея словно нож в спину. Лысогору в ту минуту показалось, что учителя вдруг скрестили на нем свои укоризненные взгляды: что ты на это скажешь, дескать?.. И ему стало так больно, что хоть плачь.
За долгих две недели мучений, невыносимого ожидания в нем все словно бы выгорело. Тревога, боль, неизвестность, обида как же это она так и не захотела даже весточку подать? И потом Она ведь никогда ничего не говорила ему о брате. А может, это вовсе и не брат? И опять терзала тревога, невыносимая боль, мысли о том, что случилось что-то непоправимо страшное.
И вот в одну из ночей, страдая от неизвестности, боли, он вдруг вспомнил: «Да ведь Татарка! Село Татарка, Подлеснянского района!» Именно так однажды сказала ему Ева!
Не признаваясь никому в этом открытии, он сел и написал письмо. Короткое, но такое, которое могло бы прожечь своим огнем не только чуткое девичье сердце, а даже камень и железо. Написал и бросил в почтовый ящик на всякий случай в соседнем селе Небеловке, что было в семи километрах от Петриковки. Через день, будучи не в силах спокойно ждать ответа, написал и второе письмо. Еще через день третье. Потом, переждав три дня, написал четвертое.
Ответа на три первых письма так и не поступило. И сами они исчезли бесследно, будто он и не писал их. Ни одно из этих трех писем ни тогда, ни через несколько месяцев не вернулось по обратному адресу. Помучившись еще некоторое время, Андрей решил: как только закончится учебный год, он немедленно поедет в Татарку и найдет там какие-то концы. Но вдруг, за два дня до выпускного вечера, неожиданно вернулось в Петриковку его четвертое письмо. На нераспечатанном конверте в левом верхнем углу старательно и четко чьей-то неизвестной рукой было выведено зелеными чернилами: «Адресат выбыл в неизвестном направлении». Весь мир после этих слов стал для Андрея холодным и немилым. Адресат выбыл. Был и выбыл в неизвестном направлении. Не откликнувшись ни единым словечком на его горячие слова. Так к кому же он должен теперь ехать? Такой обиды и такого горького отчаяния Андрей еще не испытывал за все свои восемнадцать лет. Вот и смотри, вот и думай, гадай, что будет там, забвенье иль измена.
И все же Дождавшись конца бессонной ночи, Андрей утром остановил Карпа Мусиевича на школьном подворье, отвел в сторону под тополь.
Вот что, Карп Мусиевич Прошу понять меня Я должен ехать Немедленно.
Не удивляясь и не спрашивая, куда и зачем ему необходимо ехать, Карп Мусиевич помолчал, подумал и тихо, сочувственно сказал:
Давайте еще потерпим денек-другой, Андрей Семенович. Я там кое-кому написал, официально и так. Ответа жду со дня на день. А там уже вольному воля
Официальное письмо Карп Мусиевич написал председателю сельсовета села Татарка, а неофициальное давнему приятелю, заведующему отделом Подлеснянского райнаробраза.
Ответы на оба письма на этот раз не задержались. Пришли, будто сговорились, в один день, как раз накануне выпускного школьного вечера. Председатель сельсовета ответил коротко: действительно проживал такой Александр Нагорный в селе Татарке. Работал счетоводом в бывшей коммуне «Заветы Ильича». А недавно выехал. Куда выяснить не удалось. Адреса не оставил. Жил в селе один, без родственников. Следовательно, о дочери-учительнице в сельсовете никто ничего не знает.
Письмо подлеснянского завнаробразом приятеля и однополчанина Кивы по гражданской войне было более пространным и обстоятельным. Однако речь в нем больше шла о прошлых временах и о хлопотах, из-за которых некогда человеку встретиться со старыми друзьями. А о Евином деле всего лишь несколько строк: пытался, мол, что-то выяснить, но найти хоть какие-нибудь концы не удалось. И хотя Карп Мусиевич на основании этого письма пришел к выводу, что приятель явно намекает на личную встречу, Андрею он не принес ни малейшего утешения. На следующий же день он направился в село Татарку с официальным письмом директора Петриковской семилетки К. М. Кивы, в котором учителю той же школы А. С. Лысогору поручалось навести необходимые справки об учительнице Е. А. Нагорной. Сначала пешком, в Скальное, потом в Новые Байраки поездом, а далее, расспросив о дороге, еще с десяток километров пешком.
В сельсовете села Татарка его встретили сдержанно и как-то даже настороженно. Моложавый, однако уже лысоватый председатель в военного покроя френче слишком долго, поднося к самым, вероятно близоруким, глазам, молча рассматривал письмо директора, потом, не торопясь отвечать на вопрос Андрея, начал подозрительно расспрашивать Андрея кто он, откуда и зачем разыскивает дочь Александра Нагорного. И только после этого сказал, что они уже письменно ответили директору товарищу Киве: Александр Нагорный действительно был, жил здесь, работал в бывшей коммуне счетоводом, а потом куда-то выехал. Дочери при нем не было, не жила здесь, следовательно, и они о ней ничего не знают
Итак, перед Андреем снова встала глухая стена. И как он ни пытался выяснить хоть что-нибудь, добился лишь одного совета обратиться в правление колхоза. А в правлении опять-таки оказалось, что все там и председатель, и члены правления люди новые, как и сам колхоз. Нагорный, видимо, работал еще в коммуне, и они о таковом знать ничего не знают. Вспомнили только и показали Андрею улицу Коммуны, на которой в одном из домиков квартировал это Нагорный
Нашел наконец и улицу, непривычно ровную, длинную, всю в молодых садах, застроенную похожими один на другой, как близнецы, белыми домиками с гонтовыми крышами. Некоторое время брел по улице наугад, обдумывая, с каких ворот ему начинать. Ворота были низенькие, из строганых досок, какие-то игрушечные. И подворья за ними, сплошь заросшие густым спорышом, оказались пустыми
Где-то на середине улицы встретились ему две женщины. Стояли у ворот. Таких, как и все остальные здесь, но окрашенных в ярко-зеленый цвет. Андрей подошел, поздоровался. Одна невысокая, круглолицая, в синей в белый горошек кофточке ответила на приветствие сразу, звонко и как-то даже вроде бы весело. Другая высокая, пожилая, с загорелым дочерна сухим лицом, в сером мужском пиджаке сначала присмотрелась к нему темными, глубоко запавшими глазами и лишь потом что-то тихонько буркнула. Невысокая, бойкая на вопрос Андрея, не укажут ли они, где здесь проживал Александр Нагорный, сразу как-то насторожилась, вместо ответа первой напала на Андрея с вопросами: зачем ему понадобился Нагорный, кем он приходится Нагорному, не родственник ли какой-нибудь и лишь в самом конце потока вопросов призналась, что именно здесь, в этой хате, через сени от нее и жил тот Нагорный!.. Жил один-одинехонек. Работал в конторе коммуны. А больше она о нем хотя и соседями были и сказать ничего не может. Человек как человек. Только такой молчун, что каждое слово из него хоть клещами тяни И все один и один Лишь потом, когда коммуну в колхоз превратили, приезжал к нему сын. Вскоре они вдвоем и выбрались из Татарки Дочь?.. Была, приехала уже потом, пожила несколько дней здесь и тоже куда-то отправилась. А уж куда они уехали, временно или навсегда, об этом ей никто не говорил. Только похоже навсегда, потому что сюда собираются вселить какого-то агронома или учителя
Долго еще говорила эта женщина. Говорила вроде бы и охотно, и ни одного из Андреевых вопросов без ответа не оставила, однако ничего больше от нее так и не узнал, хотя беседовали они добрый час. Выехали, да и только Не сказали куда, а она их не расспрашивала, потому как все это ни к чему ей, своих хлопот хватает. Та другая, высокая, в мужском пиджаке, стояла молча, не проронив за все время ни единого слова. А младшая тараторила без умолку, так ничего существенного и не сообщив, пока голова Андрея не пошла кругом. Тогда он, почти силком заставив ее взять листик с двумя адресами петриковским и терногородским (на всякий случай, если вдруг кто-нибудь из Нагорных объявится здесь), утомленный дальней дорогой, растерянный, повернулся и, забыв попрощаться, побрел наугад вдоль улицы. Майское солнце стояло в самом зените и нещадно припекало. В голове шумело и мутилось. Шел, ничего вокруг не замечая, ничего из того, что услышал здесь, не понимая. Так и не заметил, как оказался в конце улицы, зачем-то свернул направо и пошел куда глаза глядят, и уже через некоторое время, двигаясь вдоль рва и густых кустов бузины, вышел на какое-то пожарище. Рыжие, обвалившиеся и закопченные стены каких-то конюшен, черные обгоревшие головешки, серые купы прибитого недавним дождем пепла, выгоревший бурьян, обгоревшие, безлистные вербы и осокори
Андрей остановился, осмотрелся вокруг, пытаясь разобраться, как ему лучше выбраться отсюда на знакомый подлеснянский тракт. И вдруг увидел впереди женщину. Ту самую, молчаливую, в мужском пиджаке. Она вышла из-за кустов бузины, пересекла ров, пошла ему наперерез и, остановившись напротив, то ли спросила, то ли посоветовала низким, хрипловатым голосом:
Что я тебе скажу, хлопче Шел бы ты лучше отсюда своей дорогой, потому что все равно ничего здесь не выпытаешь.
Почему же?
Потому что никто тут тебе ничего не скажет.
Но почему же! Почему?
А вот потому Потому что никто ничего не знает
А впрочем, через несколько дней, уже в Петриковке, возвратившись с какого-то районного совещания, привез Карп Мусиевич Андрею уже несколько более определенное известие о том, что там, в этой Татарке, с Евиным отцом стряслось что-то непонятное и он то ли сам выехал, то ли его сослали куда-то на Восток
Ну, а как же Ева?! воскликнул пораженный Андрей.
Наверняка не скажу. Только выходит вроде бы так, что подалась дочь куда-то вслед за отцом.
Как же так?!.. Никого не известив Чтобы хоть след какой-нибудь, чтобы знать, где ее разыскивать?
Карп Мусиевич на это лишь пожал плечами:
Что тут скажешь Нам остается лишь ожидать Может, когда-нибудь да отзовется
Однако не отозвалась Так все и закончилось. Отсмеялись и отплакали Андрею петриковские соловьи. И теперь все, казалось, в этом мире стало для него немилым и холодным. И мысль о том, что он должен был остаться здесь, в Петриковке, в этой школе, уже не радовала, а пугала его. Он убежал бы из этой Петриковки, из этих мест куда глаза глядят. На край света.
Но С ним оставалась мама. И его сиротство. И его батрацкое прошлое. И ему, восемнадцатилетнему недоучке, вчерашнему батраку, комсомол, партия оказали такое высокое доверие и такую честь. Поэтому, как бы трудно и больно ему ни было, никуда он не побежит.
Жизнь тем временем шла своим чередом. В школе начались экзамены. Нужно было писать диктанты, перечитывать детские тетради, вести уроки, принимать экзамены. Хватало работы и в комсомольской ячейке, и в клубе, и в тракторной бригаде, с которой он продолжал поддерживать связь, став там за весну не только обычным агитатором-пропагандистом, но и настоящим трактористом, порой часами, а то и всю смену не сходил с трактора.
О Еве поговорили, поволновались, погрустили, не переставая удивляться таинственности ее исчезновения, и понемногу начали забывать. Было много других дел, других разговоров и новых хлопот. И по крайней мере в его присутствии, возможно просто из чувства деликатности, о Еве уже почти совсем не вспоминали. Андрей остался один на один со своим горем, жгучей неизвестно на кого обидой и, что было, наверное, самым болезненным, в полном неведении о Еве.
Работа, школа, дети, уроки оставляли ему не много времени на раздумья и переживания. Работа приглушала боль, а трактор на некоторое время стал чуть ли не единственной утехой.
В июне, по окончании учебного года, Андрей ездил к матери в Терногородку. Ехал туда на неопределенное время, до вызова, как это вытекало из беседы с Карпом Мусиевичем. Однако в Скальном, в районо, куда он зашел по пути к матери, все было определено довольно точно ему дали заполнить подробную анкету и приказали вернуться в Скальное не позднее первого июля.
Терногородка не залечила его душевную рану, но две недели, прожитые в родном селе с матерью, ее тихая радость оттого, что они снова вместе, вызывали в его душе такую же тихую ответную радость и чувство умиротворения. Боль этой обиды могут утолить и ослабить только ее, мамины руки. За эти две недели в родной Терногородке он вдоволь наговорился с матерью, обошел поля и усадьбы всех трех только что организованных колхозов; несколько раз побывал на комсомольских субботниках, преимущественно на ночных жатвах, убирали уже обобществленное, но сеянное еще индивидуально и разбросанное по узеньким полоскам; принял участие в клубной постановке пьесы Ивана Микитенко «Кадры»; всласть накупался в реке; наговорился со знакомыми и товарищами. Все это, казалось, должно было отвлекать его внимание и действительно отвлекало от незатихающей боли, причиненной ему. Он словно бы отвыкал от этой боли, бывая и в клубе, и на реке, работая в поле, беседуя с друзьями. Но когда оставался один, эта боль снова возвращалась, снова терзала сердце. Куда, по какой причине и при каких обстоятельствах она так загадочно исчезла?..
Лучше всего было ему с матерью.
Мать к тому времени работала уже в колхозном коровнике. Перешла туда, пока Андрей учился, вместе с бывшим комбедовским сепаратором. Пункт по приему и переработке молока находился неподалеку, на их улице, в стригуновой хате. Кроме мамы работали на сепараторе и принимали молоко, сменяя друг друга, еще три женщины. Поэтому всегда, когда он бывал дома, чаще всего в середине дня, бывала дома и мать. Она всегда была чем-то занята: хлопотала на огороде, готовила обед, стирала, сушила и чинила белье, солила в кадушках огурцы, ранние помидоры. И он, Андрей, тут же, возле нее, тоже всегда находил себе работу. Главным образом такую, которая облегчала бы матери жизнь без него, особенно зимой.
В том году он впервые привез с собой немного заработанных денег зарплату за последний месяц и отпускные. Прежде всего он купил для матери на зиму в терногородском лесничестве, а потом перевез и разрубил на дрова два вороха сушняка, потом, купив у соседа десять снопов ржаной сторновки, по-хозяйски перекрыл крышу на хате в тех местах, где она прогнила и начала протекать. Смастерил от улицы новую калитку, отремонтировал ворота. Кроме того, купил на базаре несколько комков белой глины желтой он накопал сам в овраге и помог маме побелить хату.
Работая рядом, они переговаривались, о чем-то рассказывали друг другу, делясь своими впечатлениями, которых накопилось особенно много за то время, пока он не был дома. Разговаривали в перерывах, отдыхая от работы, за обедом во дворе, под грушей, перебрасывались словом и за работой. Иногда работали молча, что-то обдумывая. Обоим было хорошо вот так, вместе, и поговорить, и помолчать.
Постепенно начала возвращаться к нему ранее такая привычная потребность чтения и даже вкус к изучению французского. Толчком для этого, как и прежде, была встреча с Нонной Геракловной.
За то время, пока они не виделись, Нонна Геракловна заметно сдала, осунулась, состарилась. Однако все еще была энергичной, категоричной и резкой, как и раньше. Когда Андрей посетил ее дома, Нонна Геракловна, обрадовавшись ему, устроила экзамен по французскому и, узнав, что он вот уже четвертый месяц не работает систематически, нашумела на него, как на мальчишку-пятиклассника, пристыдила как следует и тут же подарила бывшему ученику новый, уже советский учебник французского языка.
Андрей заметил также, что за время, пока его не было дома, давнишнее мамино знакомство с Нонной Геракловной переросло в сердечную дружбу. Они, хотя и не часто, посещали друг друга. Несколько раз заходила к ним Нонна Геракловна и в течение тех двух недель, когда он гостил дома. Часто, чуть ли не каждый день, хотя бы на несколько минут заходил к ней и Андрей, теперь уже с настоящим пониманием и вкусом роясь в ее библиотеке, перелистывая толстые, тяжелые тома.