Вернувшись в Скальное и Петриковку, Андрей нашел много перемен. Заврайоно, фамилию которого он так и не может вспомнить, стал вторым секретарем райкома партии, вместо него заведующим районо назначен Карп Мусиевич; самого же Андрея Лысогора ждало уже согласованное в Старгороде, в институте и окружкоме комсомола, назначение директором Петриковской семилетней трудовой школы с переводом его одновременно на заочное отделение исторического факультета Старгородского соцвоса.
В Петриковке Карп Мусиевич и Алевтина Карповна, отправив перед этим маленькую Наточку в гости к бабушке, уже сидели на узлах, ожидая Андрея, чтобы передать ему вместе со школой и школьную квартиру. Кроме них, почти никого из учителей в Петриковке уже не было. Они все вместе отправились в какую-то дальнюю экскурсию. Грицко Маслюченко и Нина Чиж уехали вместе.
«Передача школы новому директору» так, конечно, только говорилось, потому что каких-то особых сокровищ, которые пришлось бы передавать и принимать, в этой школе не было. Время прошло в товарищеской беседе бывшего старшего и молодого будущего директоров за варениками Алевтины Карповны, с расспросами, объяснениями, советами да подсказками.
Потом, когда Андрей проводил Карпа Мусиевича и Алевтину Карповну в Скальное, подоспело время капитального ремонта школьного помещения. А все необходимое для этого ремонта нужно было достать с боя, начиная с гвоздей и кончая известью. Не говоря уже о железе, столярке, красках, стекле.
Как и прежде, он жил у бабушки Секлеты, столовался у Кулишенков, а встречался чаще всего с Рымарем, Никоном Тишко, плотниками, кровельщиками и стекольщиками, которые были теперь на вес золота.
По делам ремонта ему часто приходилось навещать Скальное. Дважды ездил в Старгород, однако из-за хозяйственных хлопот, всякого рода согласований и утрясок не успел заглянуть даже в институт. И так уже больше никогда в жизни, вплоть до вчерашнего дня, он и не переступал его порога.
В работе, хлопотах постепенно приходил в себя от неожиданного потрясения, будто после тяжелой и продолжительной болезни. Время проносилось быстро и незаметно в ремонте, подготовке к предстоящему учебному году. Все постепенно входило как бы в привычную уже колею: хозяйственные заботы, планы, программы, расписание, учебники, книги.
Одного лишь боялся он стихов, тех сборников, антологий, которые забросил в чемодан и задвинул в самый дальний угол под столом. Не прикасался к ним года два, пока, как казалось ему, все не перетлело, угасло, начало постепенно покрываться пеплом забвения.
Хотя, даже покрытое холодным пеплом, оно так и не забывалось. Каждый раз в свободные от житейских забот минуты, которые в общем-то выпадали в его жизни не часто, оно возвращалось к нему неотвязным, немым вопросом: что же случилось, почему? Неужели она так и не могла подать весточку? Неужели же он что-то недодумал, пропустил, не понял и Если он позже узнает, что случилось непоправимое и что он мог бы ей помочь, поддержать, остановить или дать добрый совет, он не простит себе этого никогда. Да и вообще Разве он сможет когда-нибудь забыть это все, эту весну, ее глаза, голос? Если бы даже она покинула его ради другого
За несколько дней до начала учебного года Лысогора снова вызвал к себе в Скальное секретарь райкома партии Степан Петрович. Из-за стола навстречу Андрею он на этот раз не вышел. Встал, пожал руку через стол, снова сел в свое твердое кресло.
Садись, и кивнул головой на стул напротив.
На пустом столе Степана Петровича какие-то бумаги. Одна тонкая, папиросная, сплошь усеянная синими буквами, напечатанными на машинке, другая обычный анкетный лист.
Степан Петрович взял папиросную, повертел перед глазами и отложил в сторону. Взял другую, как оказалось, его, Андрея, анкету. Тоже повертел, не особенно присматриваясь к ней, кашлянул и, нацелившись на Андрея прищуренным, улыбающимся глазом, спросил:
Послушай, Лысогор, это правда, что ты маракуешь по-французски?
Немного маракую. В анкете написал.
Гм посерьезнел на миг Степан Петрович. И сразу же улыбнулся. Гм Так ты что же, случайно не из тех, не из бывших?
Нет, Степан Петрович, поняв его шутку, повеселел Андрей, скорее уж из будущих!
Гм А я было подумал Ну, и как же ты понимаешь, разговариваешь, читаешь?
Читаю и кое-что понимаю. А чтобы разговаривать В Петриковке нет условий для такой практики.
Ну, уже и то, что, читая, понимаешь У меня вон сын немецкий в семилетке изучал. Школу окончил, в свидетельстве по немецкому «хорошо», а на самом деле только «васисдас» и ни шагу дальше. А ты как? В школе или уже в институте?
Учительница у нас была
В нескольких словах Андрей рассказал о Нонне Геракловне.
Степан Петрович выслушал, задумался, помолчал.
Ну что же, заговорил он чуточку погодя, среди них, интеллигенции, тоже много таких, ну, сознательных, что ли. А мы с тобой, Лысогор, раз уж так, поменяем, видимо, боевую позицию. У тебя там со стажем комсомольским как? На пять лет натянешь?
В августе исполнилось четыре. Выходит, пошло на пятый, ни о чем не догадываясь, ответил Андрей.
Если пошло, тогда пять или пятый уже не имеет принципиального значения. Поступил, понимаешь, такой, как бы его назвать, вызов, что ли. Отыскать в округе таких, понимаешь, способных хлопцев. Чтобы охочи были к учебе и особенно со склонностью к изучению иностранных языков. Вот в Старгороде, в институте, и вспомнили о тебе.
От этих неожиданных для него слов Андрей на миг насторожился. И с удивлением почувствовал такое, о чем, казалось, до этого вовсе и не думал: почувствовал, как ему сейчас трудно и еще труднее в дальнейшем будет жить и работать в Петриковке, где жили, были, ходили они вдвоем, и как ему хочется куда угодно, лишь бы только подальше от всего того, что каждый день и каждый час будет напоминать ему о Еве. Он вдруг ясно понял, что у него нет ни малейшего желания быть директором, жить в директорской комнате, в которой он впервые встретил ее, и что ему даже страшно будет оставаться одному на целую долгую ночь в тех самых стенах, в которых смеялись и плакали им обоим соловьи и где на каждом шагу все и всюду будет напоминать ему о той зиме, тех снегах и той незабываемой весне.
Дело, понимаешь, нужное, продолжал тем временем Степан Петрович. На пост директора мы бы, в конце концов, подыскали тут и кого-нибудь другого. Такого, который проявлял бы способности к учительствованию. Мог бы, в конце концов, быть им и ваш физик, как там его Мина Фокич или тот же химик Маслюченко, потому что тут, понимаешь, не шутки. Москва. Коммунистический вуз.
Сердце Андрея дрогнуло, оборвалось и покатилось куда-то вниз, в холодную бездну. Хлопец даже голову в плечи втянул. Москва. Коммунистический вуз. Все это так неожиданно, так невероятно. Страшно подумать! Да не снится ли ему все это?
Явиться на экзамены октября глухо, будто сквозь вату, доходил до Лысогора голос Степана Петровича. Приложенную здесь программу объем знаний требований к вступающим Ознакомление Если по плечу, вытянешь, то, в конце концов, ты имеешь возможность еще малость и подзубрить, подготовиться. Думай и Наши, пролетарские, рабоче-крестьянские собственные, понимаешь Вот так.
Готовился Андрей лихорадочно, неутомимо, день и ночь. Появилась новая да еще какая! цель в жизни. Готовился весь этот месяц до умопомрачения по приложенной к письму программе. О том, чтобы отказаться, не поехать, не могло быть и речи. Хотя и испугался в первую минуту, однако виду не подал, согласился.
Школу Андрей передал физику Мине Фокичу.
С Петриковкой, собственно, не прощался. Знал обо всем в селе один лишь Никон Тишко. Организовал Лысогору попутную подводу и сам проводил за село, на скальновский шлях. Андрей с ним попрощался на скорую руку, почти шутя, «чтобы не сглазить». Выезжал, будто на несколько часов в Скальное, без сожалений и вздохов. Романтический флёр приглушенной тоски, горечи и щемящей боли придет к нему потом, с течением времени. А пока действительно без сожаления и вздохов, но и без какого-то облегчения, без того «хоть к черту на рога, лишь бы не здесь», которое охватило его в кабинете Степана Петровича. Да и вообще рано еще было прощаться и строить какие-то там устойчивые и долгосрочные планы на будущее. Он ведь не знал и даже представить себе не мог, как встретит его Москва. И кто знает, не придется ли еще возвращаться назад. Сюда или скорее в Старгород, в институт. Кроме того, он был по-настоящему ошеломлен всеми событиями, переменами, подготовкой и переживаниями.
Последним петриковским впечатлением в памяти осталась неожиданная встреча с Халимоном Стрижаком. Они столкнулись почти лицом к лицу на станционном перроне. Стрижак вышел из вагона с желтым истертым клеенчатым портфеликом в руке. Худой, в суконном френче, диагоналевых галифе, бледный, с какими-то мутными, словно бы угасшими глазами. Одежда висела на нем как на вешалке. Почти наскочив на Андрея, остановился, шагнул в сторону и, не узнав или вообще не думая, кто это перед ним, обошел, как столб, и пошел дальше своей дорогой, осторожно, одеревенело переставляя ноги, обутые в латаные, с высокими голенищами сапоги.
Москву в тот первый свой приезд он совсем не запомнил. Да и вообще из всего того водоворота, в котором оказался он, сельский парнишка из далеких степей, впервые попавший в большой многолюдный город, остались, да и то больше в настроении, чувствах, чем в зрительных впечатлениях, какие-то мало связанные между собою обрывки-видения шумных улиц, домов, кремлевских башен, трамвайной тесноты и тусклых институтских коридоров.
С первых часов, как только он сошел с поезда, запомнились ему более всего скрежещущие переполненные трамваи, носившие его по длинным-предлинным улицам из конца в конец города, пока он наконец разыскал нужный ему институт по адресу, записанному на бумажке.
Плохо помнит даже, где жил все те дни, как и где питался, не может вспомнить ни одного экзаменатора. Хорошо, на всю жизнь, запомнил лишь человека в темной широкополой шляпе, под которой, когда он снимал эту шляпу, обнажалась широкая, во всю голову, лысина. Лицо у этого человека было тонким, желтоватым, рыжие щеточкой усы, рыжие клочки волос на висках, большие голубые усталые глаза. Он всегда почему-то суетился, куда-то спешил, нервничал, сокрушался. Был на нем все то время один чесучовый кремовый пиджачок, пестрый галстук, приколотый к белой сорочке металлической шпилькой, и серые в полоску штаны, заправленные в сапоги с высокими, всегда до блеска начищенными голенищами. И еще портфель. Всегда при нем огромный, толстенный, туго набитый всякими бумагами.
Был ли это декан, или секретарь приемной комиссии, или председатель мандатной, кто его знает! Потом уже, учась в институте, Андрей больше не встречал его. А тогда создавалось впечатление, будто этот человек был самым главным среди тех, кто решал его судьбу. Состояние у Андрея было какое-то странное. Кажется, очень боялся экзаменов и очень волновался. Но вместе с тем в минуты прояснения ловил себя на том, что вот стоит он перед какими-то людьми и отвечает на их вопросы смело, бойко, совсем вроде бы не волнуясь. А сам как-то словно бы одеревенелый, будто это и не он, а кто-то другой, похожий на него, за кем Андрей наблюдает со стороны.
Что же касается лысого мужчины в чесучовом пиджаке, то его Андрею просто невозможно было не запомнить. Ведь это он сначала оглушил парня самым радостным, какое только могло быть тогда в его положении, сообщенном и почти сразу после этого нанес ему дважды такие удары, о которых иначе и не скажешь, как смертельные.
Да и то первое, радостное сообщение было подано таким образом, что радостным оставалось лишь одну-две минуты. Он пригласил Андрея в какую-то канцелярию, вежливо попросил сесть и подождать, потом долго что-то выяснял с другими людьми, казалось, вовсе забыв об Андрее, и только спустя продолжительное время воскликнул:
О! Прошу прощения! Теперь с вами, товарищ Лысогор. Знаете, так все обернулось досадно. Экзамены вы сдали, скажу я вам, ну как бы это сказать Одним словом, просто блестяще! Блестяще, конечно, сравнительно. Но произошло, знаете, довольно огорчительное недоразумение. Там у вас, на месте, наше письмо не совсем точно поняли. А мы только теперь вот, уже на мандатной, обнаружили. Одним словом, хотя все, как говорится, в ажуре экзамены, социальное происхождение, наконец, даже стаж Вот только одна деталь: стаж у вас комсомольский, а вуз у нас коммунистический, закрытого типа, и принимают сюда только членов партии с пятилетним стажем и выше. Вы сами ведь понимаете! Инцидент произошел беспрецедентный Тут он умолк, передохнул, погладил ладонью лысину и, вздохнув, продолжил: Так что, как видите Но Я, конечно, ничего не гарантирую. Но вы понравились членам комиссии И потом еще представитель Центрального Комитета Так что прошу вас зайти сюда через два дня, он взглянул на часы, ну, в пятнадцать ноль-ноль
Вся сложность и, собственно, бесперспективность для него того, что произошло, дошли до Андрея во всей своей трагической ясности уже после того, как он вышел из помещения и оказался на залитой мягкими, но почти не греющими лучами послеобеденного октябрьского солнца московской улице. Он был уверен, что в такой ситуации на что-нибудь хорошее надеяться напрасно, что его судьба этим летом, словно бы в отместку за большое весеннее счастье, обрушивает на его голову удар за ударом и что послезавтрашний день ничего уже не спасет. И все же решил не пренебрегать ничем и терпеливо подождать два дня.
Ждал, помнится, в общежитии, в город не выходил, лежал на кровати на полосатом матраце, с газетой или книгой перед ничего не видящими глазами.
Ага! Товарищ Лысогор! приветливо встретил его на третий день в три часа дня лысый мужчина в чесучовом пиджаке. Прошу, садитесь! Мы, знаете, посоветовались, доложили Он ткнул большим пальцем правой руки куда-то в потолок и улыбнулся доброй усталой улыбкой. Завтра вас вызовут на мандатную комиссию. Ей, знаете, рекомендовано в случае чего сделать исключение. Создать, так сказать, прецедент Он многозначительно взглянул на Андрея, прищурил глаза и перешел на «ты»: Это, конечно, пока между нами. Но предварительно, так сказать, могу сообщить: ты, хотя еще только комсомолец, но имеешь чудесные характеристики, совсем неплохие для твоих лет образование, знания. Происхождение почти пролетарское. Опять же молодость. А нашему молодому Советскому государству вот так, он провел большим пальцем поперек своей длинной худой шеи, вот так, понимаешь, нужны наши, новые кадры и особенно востоковеды. Одним словом, велено мне предупредить тебя Тут он снова на миг и снова нарочно задержался, умолк и закончил, весело повышая голос: предупредить, что сможем взять тебя на китайский
Ку-уда?! не понял или же думая, что тот шутит, воскликнул Лысогор.
Ну, я говорю же Куда же еще? Можем взять тебя на китайский факультет, Словно обухом ударил по голове. Китайский, понимаешь, ну, и там еще японский языки. Парень ты молодой, голова крепкая. Практику по французскому языку имеешь.
Он говорил еще что-то, но перед округленными от удивления глазами Андрея, казалось, беззвучно шевелились только его тонкие обветренные губы. Лысогор, оторопев, продолжал сидеть молча.
Ну что ж Вижу, не готов ты к такому ответу. Не ждал? Да? Словно бы даже испугался? Ну что же, иди погуляй, обдумай хорошенько, а уже потом, на мандатной, в твердой памяти и при трезвом уме
Посидел еще какое-то время, прерывисто дыша, почти задыхаясь, как рыба на песке, потом, не помня, как и когда, встал и, тяжело передвигая непослушные, одеревенелые ноги, не прощаясь и ничего не замечая, побрел к двери.
Брел по улице, не ведая куда, наталкивался на людей, останавливался, а потом медленно двигался дальше. Шел куда ноги несли. Одни широкие, шумные улицы сменялись другими узенькими, тихими, затененными высокими домами. Проходил по каким-то пустым, извилистым переулкам с осевшими в землю низенькими старыми домиками с облупленными, бочкоподобными колоннами, с заросшими травой и кустами сирени небольшими двориками. Вдоль реки потянулись ухабистые каменные мостовые. Сбоку, за деревьями и ржавыми железными крышами, промелькнули шпили кремлевских башен. Мост, клумбы какие-то пышные огненно-красные цветы в лапчатых жестких листьях, снова извилистые переулки, широкий, в бронзовеющей зелени лип бульвар.
Москва шумела, бурлила вокруг него. Сияло над ней синее осеннее небо, мягко светило солнце. Цвели в скверах и на бульварах последние пышные красные, желтые, синие осенние цветы. Но всего этого он почти и не видел и не слышал.
Не запомнил, где и сколько времени вот так бродил. Во всяком случае, долго, очень долго. До тех пор, пока совсем не выбился из сил, пока, загудев от усталости, не начали подкашиваться ноги. Опустился на каком-то бульваре на деревянную скамью, закрыл глаза Очнулся, вздрогнув от резкого холода. Вечерело. Напротив, медленно уходя за высокие деревья и ржавые железные крыши домов, полыхал холодным пламенем огромный малиновый круг. А наискосок, справа, утопая в глубоком каменном кресле, сидел земляк. Андрей сразу же узнал его. Сидел какой-то непривычно печальный. Сжался в комок то ли от холода, то ли от страха, кутаясь в какую-то длинную шинель, сгорбленный, отчужденный, сидел Николай Васильевич Гоголь Как и он, Андрей, сидел, не замечая вокруг никого и ничего. Долгую минуту вглядывался Андрей в это каменное печальное лицо с острым, почти птичьим носом. Глубоко вздохнул, подумал отрешенно: за что же ему, Андрею, еще и эта злая шутка с китайской грамотой? За какие такие грехи?