Опустив голову, еще какое-то время посидел так, с закрытыми глазами. А потом вновь посмотрел на того великого кудесника и вдруг увидел в нем что-то такое неожиданное, странное. Почему-то показалось Андрею, что он, тот земляк-чудодей, лишь притворился на одно мгновение вот таким оглушенным да испуганным, чтобы передразнить его, Андрея, посмеяться над его страхами и малодушием.
Причудливый этот поворот в чувствах и мыслях облегчения не принес, но было в этом все же и что-то смешное. А если так Если в силах человек воспринять смешное, значит, не все еще потеряно.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Коли потяг у даль загуркоче!..
Ничто на свете не повторяется. В одну и ту же воду дважды не войдешь, сказал древний философ. А течение времени подобно течению реки, воды его бегут, не останавливаясь ни на минуту. Он же, Андрей, с той минуты, как попал в родные края, подсознательно надеялся все-таки войти, нырнуть в прежнюю реку, встретиться лицом к лицу с давно отшумевшей юностью. И такой острой, такой возможной казалась эта надежда, что в первый миг он и в самом деле поверил, что невероятное, невозможное случилось.
Какое-то время сидел ошеломленный, воспринимая все окружающее будто сквозь сон. Смотрел на женщину широко открытыми глазами, узнавая и не узнавая, а лишь догадываясь Смотрел и не мог произнести ни слова.
Наконец, подобно пловцу, стряхивающему с себя воду, удивленно коротко тряхнул головой и выпалил:
Нет. Тут без чего-нибудь крепкого не обойтись!
Понимал, что говорит невпопад, но остановиться не мог.
А она, подполковник медицинской службы, наполнила рюмки рубиновой жидкостью, и они опять молча, не чокаясь, выпили.
Потом оба, не слыша ни грохота колес, ни ритмичных толчков вагона, некоторое время остро и внимательно всматривались друг другу в лицо.
Наверное, впервые за много лет Андрей был застигнут врасплох и по-настоящему растерялся от неожиданности, не в силах сразу овладеть собой. В голове бестолково билась лишь какая-то пустая фраза: «Дважды в одну воду не войдешь Да, дважды в одну воду не войдешь» В самом деле, наяву все это происходит с ним или всего лишь продолжение его вчерашних воспоминаний-видений, взбудораженных нервов и ночных путаных снов?..
Еще раз встряхнул головой, неизвестно чему больше удивляясь, этому неожиданному видению или же полной атрофии его «дипломатических рефлексов», его выработавшейся за многие годы привычки ни при каких обстоятельствах не теряться и ничему не удивляться.
А тем временем видение не исчезало, не развеивалось. И разница между тем образом, который не давал ему покоя все эти дни, в особенности же в прошлую ночь, и живой, реальной женщиной была такой разительной, что наконец он начал воспринимать реальность происходящего. Как же им теперь обращаться друг к другу или, вернее, как ему теперь обращаться к ней «ты» или «вы»? Понимал как-то словно бы со стороны, подсознательно, что это не имеет никакого значения, что не это сейчас важно. И все же чувствовал, что именно от того, как они обратятся друг к другу, в данную минуту зависит «все». Хотя что означает это «все», не знал, да и не пытался понять. Он понял другое: увидев и узнав его значительно раньше, она уже успела прийти в себя от неожиданности и теперь, находясь в значительно более выгодной позиции, с едва сдерживаемым женским любопытством наблюдала за тем, как он будет вести себя в данной ситуации, и в помыслах не имея хотя бы словом помочь ему.
Под этим ее насмешливо-грустноватым взглядом он терялся все больше и больше. «Вы» или «ты»? Откуда? Где?.. Почему?.. А почему, собственно, он должен расспрашивать ее об этом? По какому праву? Ведь перед ним сидит почти незнакомый, собственно, совершенно чужой человек! К тому же он абсолютно ничего о ней не знает. Не знает или забыл даже ее отчество! Это открытие окончательно ошеломило его. Ошеломило и вызвало неожиданно острую досаду, даже злость На себя, на нее, бог знает на кого. От этой злости или от рубинового напитка в голове зашумело. И все вокруг стало вдруг реальным, привычным, будто рассеялся туман перед его глазами. И оно, это неожиданное явление женщина в форме подполковника медицинской службы сидела перед ним, живая, реальная, с пышной копной черных, пронизанных белыми ниточками седины волос. Смотрела на него грустно, чуть насмешливо, испытующе большими темными глазами. Над верхней, красиво очерченной губой едва заметно темнел пушок. Сквозь сероватую матовость полного, чистого лица пробивался от волнения или от калиновой настойки слабый румянец. Она смотрела на него молча, словно изучая. Потом легким движением пальцев расстегнула две верхних пуговицы на воротнике гимнастерки. Шея у нее была высокая, гладкая, точеная. Ударила в глаза по-девичьи чистым белым блеском.
Так и не дождавшись от него слова, она снова заговорила первой:
Ну, так что же Неужели она так страшно, до неузнаваемости изменилась, та петриковская «инкубаторочка», что бывший старгородский студент-практикант так и не может ее узнать?
Нет, почему же? только теперь глухо выдавил из себя Андрей Семенович. Почему же? Вот только, помню, не медиком, а великим педагогом мечтала стать та девушка.
Да и он ведь, кажется, не помышлял о карьере дипломата.
С тех пор как они внезапно и совершенно неожиданно для него расстались, прошло много лет. Расстались совсем еще юными, чуть ли не детьми, так с той памятной весны тридцать первого года ни разу и не встретившись, не обменявшись ни единым письмом и, собственно, ничего на протяжении всех этих лет друг о друге не зная.
И вот так же неожиданно встретились. Сидят друг против друга за столиком в купе международного экспресса, медленно приходя в себя от неожиданности, уже ничем не связанные, незнакомые пожилые люди. Он все еще растерянный, молчаливый. Сквозь шум в голове пытается собраться с мыслями, освободиться от душевной сумятицы, собирая воедино обрывки воспоминаний, какие-то отдаленные, едва уловимые ассоциации, слова, строфы давно читанных стихов, вроде этой бог весть из каких глубин памяти вынырнувшей:
«Трамвайні рейки на морозі шипіли, мов ужі, ми раптом стрінулись на розі чужі». Или этих сосюринских: «Коли потяг у даль загуркоче Та на тебе, чужу і кохану, я б і славу свою проміняв» Чужая, чужое, чужие Но сказано ведь не только «чужу», но и «кохану» И им, этим поэтам, как-никак было значительно проще, потому что встречали они этих чужих и любимых спустя несколько лет после разлуки. А тут прошло почти сорок! Целая человеческая жизнь. И все же на протяжении всех этих десятилетий жила на самом донышке его сердца глухая боль, досада, бередило душу ее внезапное и таинственное исчезновение, «неначе цвяшок в серце вбитий». Так и жила в душе эта боль, не до конца отболевшая. Пусть и основательно забытую, уже нелюбимую, но все же окутанную лирической дымкой молодой весны, первой любви, неразгаданной таинственности, он так и не смог вырвать ее из сердца. Нужно было о чем-то говорить, о чем-то рассказывать и, наконец, расспросить, выявить и, возможно, поставить последнюю точку. И еще хотелось понять: а как она? Что сейчас скажет она? Что думает, ощущает, переживает?!
Она же явно первой пришла в себя и имела возможность обдумать ситуацию еще до того, как он узнал, с кем свела его судьба в этом купе. Поэтому и какую-то точку опоры находит в своей душе первой. Постепенно забирая инициативу, сознательно или только по-женски интуитивно ощущая безусловную необходимость как можно незаметнее самортизировать боль от этого непредвиденного столкновения, находит в себе силы безошибочно предложить и соответствующий тон разговора, и линию поведения, и эту свою грустно-насмешливую, приправленную рюмкой горьковатой, настоянной на калине, рубиновой жидкости, обезболивающую улыбку.
Разговор она начинает издалека, не с главного, и предпочитает говорить и говорит о них обоих в третьем лице: он, она, будто о каких-то для них обоих близких, даже родных, но не присутствующих здесь людях, которых они когда-то хорошо знали и любили и о которых теперь должны были поделиться безболезненными, окутанными дымкой десятилетий, элегическими воспоминаниями
Он сразу понял эту ее игру, сразу почувствовал, что так им обоим будет и проще, и удобнее. Мысленно поблагодарив ее за это, принял условия этой игры. Поверил игра эта должна приглушить боль, причиненную неожиданным столкновением двух непростых судеб, и распутать клубок, который когда-то связал их, что там ни говори, на всю жизнь, причиняя при этом как можно меньше боли. Потому что, как теперь ясно оба понимали, не обмолвившись об этом ни словом, хотя и встретились тут двое, не знавшие друг о друге на протяжении стольких лет, и от прошлого вокруг них осталась разве лишь белая, снежная метель за окном, метель, в которой расходятся и теряются сто розвіяних доріг, все же было что-то, уцелели какие-то невидимые нити, связывающие их самих и их прошлое с сегодняшним днем. И каждое неосторожное прикосновение, каждый невидимый даже обрыв тоненькой серебряной ниточки будет причинять им глухую боль. И эта предложенная Евой игра «он» и «она», выходит, помогала им обоим.
Были он и она. Далекие, почти полуреальные их близкие знакомые или друзья. И они, Андрей и Ева, сидя друг против друга, вспоминали о них с умилением и не то что судили, а именно вспоминали и обсуждали их действия, поступки, тревоги, приключения и даже ошибки. Рассматривали всю их прошлую жизнь, стараясь, по возможности не причиняя друг другу боли, понять и объяснить все, что было в ней до сих пор неясного и непонятного. И каждый молча, про себя, думал: а как бы я поступил в подобной ситуации теперь? Как бы они поступили в таких обстоятельствах сейчас, когда уже все знали? А бывшие их «знакомые» знали не все и были совсем юными, неопытными, а время было очень уж сложное.
Он наконец, хотя и не сразу, по крайней мере внешне, обрел «дипломатическое» спокойствие. О многом хотелось ему узнать и расспросить. В первую очередь о самом главном. Что случилось? Почему она исчезла? Почему не написала? Как затерялась? Прямо вот так спросить. Но ведь она уже не прежняя «инкубаторочка» Ева. Перед ним совсем другая, возможно ничем не похожая на ту, пожилая женщина, военный врач, подполковник медицинской службы. Да и сам он давно не тот наивный и горячий юноша далеких тридцатых годов. Поэтому должен был сдерживать себя, не торопясь подвести беседу к главному вопросу, ждать, когда она сама сочтет нужным рассказать обо всем. И он начал издалека, с того, что его интересовало, быть может, меньше всего и что, возможно, потом в беседе выяснится просто и безболезненно: как получилось, что, любя детвору и стремясь стать хорошей учительницей, она стала врачом, да еще и военным?
О н а. Почти в каждой неожиданности, если присмотреться к ней, ничего неожиданного или случайного нет. Все в конечном счете имеет свою закономерность. Возможно, даже и эта наша совсем неожиданная встреча.
О н. И все же Пусть даже и закономерно.
О н а. Тогда следует начать издалека. Возможно, еще с того момента, когда она попала на «инкубаторные» курсы. И потом решила стать учительницей. А возможно, и позднее, с петриковских времен, когда они вновь встретились и она испугалась этой встречи, и потом, уже позднее, все время боялась его, боялась, чтобы он
О н. Боялась? Странно. Боялась А он, наивный, думал, что любила.
О н а. Да, любила, но и боялась.
О н. И потом почему вторая встреча? А когда была первая?
О н а. Была. И первая. И вторая. В квартире директора, на следующий день после его приезда в Петриковку. Он тогда заметил, как она вспыхнула от неожиданности, встретившись с ним лицом к лицу. И он потом, позже, еще и переспрашивал: почему так вспыхнула, будто испугавшись? Она не призналась, отшутилась тем, что девушка, встретив первый раз суженого, всегда невольно пугается. И это надежный знак, что он и в самом деле суженый.
О н. А вышло, что не суженый. Так отчего же она испугалась?
О н а. Выходит, была причина. И потом боялась. И стыдилась того, что он, как ей тогда казалось, так много знал, был таким образованным, а она «инкубаторная». Но более всего боялась и стыдилась, чтобы не узнал ее, не раскрыл, кто она и что
О н. Ничего не понимаю. Чего не раскрыл? О чем не узнал? Чего боялась? И почему должна была стыдиться? Увидев впервые в жизни?
О н а. Да, стыдиться, стесняться. В том-то и дело, что увидела не впервые. Неужели он, живя полгода в Петриковке, всегда бывая рядом с нею, так ни разу и не вспомнил, что когда-то он уже видел, встречался с нею раньше, до Петриковки? Однажды она не удержалась, намекнула ему, что знает Терногородку, даже его учительницу французского языка.
О н. Что-то такое неясно вспоминается. Тогда его это удивило, даже заинтересовало, а потом сразу же и забылось.
О н а. Была такая минута: намекнула, а потом и испугалась. А вот теперь Может, он теперь вспомнит один день в конце мая или в начале лета. Воскресный базар в Терногородке. Комсомольцы, пионеры-школьники группками ходили почти весь день из улицы в улицу, по хатам, магазинам, базарной площади. У каждого через плечо, будто рушники у боярина на свадьбе, висели широкие бумажные ленты, а в руках стопочки билетов. На лентах и на билетах, которые они распространяли, красным по белому было напечатано: «Наш ответ Чемберлену». Собирались средства на строительство Красного Воздушного Флота. Об этом тоже было написано на билетах. Но она запомнила именно это: «Наш ответ Чемберлену». Он был старшим в одной из групп. Люди разбирали билеты, а деньги кто сколько мог бросали в жестянку-копилку.
О н. Ну как же! Помню довольно ясно. Было с Чемберленом, было и еще что-то подобное.
О н а. Тогда в паре с другой школьницей носила за ним жестянку худющая девчонка, чернявая, с косичкой, в темно-вишневом плисовом платьице. Копилка тогда несколько раз наполнялась серебром и медяками, и они все трое относили ее на почту и обменивали на новую, пустую.
О н. Как ни напрягает память, вспомнить эту девчонку не может. «Чемберлена» помнит, а девчонку в темно-вишневом платьице нет. Их тогда было много, девчонок из четвертого, пятого, шестого. Где уж их всех запомнить!
О н а. А когда он был, правда, всего лишь месяц, не больше, вожатым в их четвертом классе? Сам учился уже в седьмом. И было это осенью. Они тогда выпускали стенновку к Октябрьским праздникам. Остались в школе после уроков втроем и разрисовывали да переписывали эту стенновку дотемна. И потом он даже проводил их, трех девчонок, домой. И вообще на каждом собрании отряда и всегда, как только подворачивался случай, она становилась или подсаживалась ближе к нему, потому что хотелось все время быть у него на глазах, чтоб он заметил ее. И потом, когда сажали пришкольный сад, тоже вертелась все время возле него, будто завороженная. А когда он раз или два в праздники декламировал «Красную зиму» или «Расплату», она сидела на первой скамье, прямо перед ним, и аплодировала ему сильнее всех. Однажды, когда он начал декламировать: «О, не даремно, ні» ей вдруг стало страшновато оттого, что речь в этом стихотворении шла о дукатах и крестах. Казалось, что все скрестили взгляды на ней, на ее поникшей худенькой фигуре.
О н. Он так и не может вспомнить эту девочку. Да и вообще эти праздничные декламации. Ведь за все школьные годы очень много было подобных праздников.
О н а. Да и где ж тут запомнить какую-то там девчонку-подростка! Не до этого было ему, занятому более важными комсомольскими и учкомовскими делами, учебой, французским языком. Слава о нем как отличнике и активисте катилась тогда по всему селу и все же как бы там ни было, а ту толстушку с огненно-рыжей косой, нэпманскую дочь, он наверняка запомнил, не забыл.
О н. Кажется, ее звали Мариной. Не забыл потому, что учились в одном классе. У ее отца была водяная мельница на Черной Бережанке, кажется, еще и какой-то магазин. И училась она, помнится, прескверно.
О н а. Возможно. Но к нему так и липла. Куда он, туда и она. Своих телячьих глаз никогда с него не спускала. О, как она, девчушка из четвертого, тогда ненавидела рыжеволосую!
О н (наконец отважившись на шутливую улыбку). И наверное же классовой ненавистью!
О н а. В том-то и дело, что, кажется, общечеловеческой.
О н. Странно. А он так и не догадывался. Пропустил такой случай.
О н а (не замечая или не принимая его шутки). Когда она, незаметный смугленький подросток, встречала эту Марину где-нибудь рядом с ним, едва сдерживалась, помнится, чтобы не вцепиться в рыжие патлы! Такая злость, такая ревность разбирали ее. Позже вспоминала все это и сама себе удивлялась: откуда в ней такая влюбленность, такая жгучая ревность! Ведь была совсем еще подросток. Потом уже и не помнит за собой такого острого смятения чувств.