Возвратился он лишь на третий день под вечер. Весь припорошенный дорожной пылью, с лицом, обветренным на весеннем солнце, с еще более запавшими щеками. Был какой-то отощавший и вместе с тем будто успокоенный или безразличный. Видно, всю дорогу из Старгорода проделал пешком и так утомился, что поесть не захотел. Лишь переоделся, умылся и сразу же заперся в маленькой комнате.
Почти неделю никуда из этой комнаты не выходил и никого к себе не велел пускать. Ни своих «мироносиц», ни дьячка Пакуля, ни церковного старосту Микитея. А когда наступило воскресенье, он и службу в церкви отменил, сказавшись больным. Впервые за много лет в воскресный день церковь стояла закрытой и колокола ее не звонили.
Так, в неопределенности и понуром молчании, прошла неделя, а может, и больше, Ева точно не помнит. Запомнила лишь, как однажды в серенькое майское с мелким дождиком утро, когда все село утопало в пышном сиреневом цвету, в их дом неожиданно заглянул старенький инвалид-письмоносец и передал отцу через Еву (отец и к почтальону не вышел) какой-то довольно толстый, тщательно заклеенный конверт и окружную газету «Старгородская правда». Ева передала все это отцу и сразу же принялась пропалывать на огороде картошку. Орудовала сапкой часа два и, занятая какими-то своими мыслями и хлопотами, забыла о почтальоне. Работала, пока откуда-то не возвратился домой Адам. Все эти дни он бродил как неприкаянный. Ходил или не ходил в школу, сдавал или не сдавал экзамены, она теперь уже и не помнит.
Когда Ева вместе с братом вошла в хату, чтобы дать ему поесть, в глаза им сразу же бросилась «Старгородская правда». Лежала развернутой на белой льняной скатерти пустого стола. Ева не обратила на газету внимания за хлопотами возле печи. Адам сел за стол, машинально потянул к себе газету Даже теперь, через много лет, Ева слышит этот слабый шелест бумаги у себя за спиной и негромкий, то ли испуганный, то ли удивленный голос Адама.
Евка!..
Она оглянулась. Брат смотрел на нее широко раскрытыми глазами, и лицо его медленно покрывалось бледностью.
Взгляни вот сюда, как-то боязливо подвинул он газету в ее сторону.
Ева подошла к столу, заглянула в газету, заметила обведенный синим химическим карандашом столбик и начала читать. Читала, будто скользила по гладкому льду, ничего в прочитанном не понимая. Лишь чувствовала, как все больше и больше сердце замирает от страха
То, что было написано в обведенном карандашом столбике, доходило до нее не сразу, хотя она перечитывала это во второй и третий раз. Настоящий смысл того, на что решился их робкий и боязливый отец, она поняла лишь поздно вечером. А до конца лишь через несколько лет, тогда, когда уже учительствовала в Петриковке.
В газете сообщалось, что священник новобайрацкой церкви Николаевского прихода отец Александр Нагорный извещает через газету всех верующих и неверующих, своих прихожан и тех, кому об этом знать надлежит, что после долгих колебаний и раздумий наконец глубоко осознал, понял, что всю свою до последних дней жизнь шел неверной, путаной и даже темной дорогой и, вместо того чтобы активно участвовать в строительстве новой жизни, принесенной трудящимся людям Великой Октябрьской социалистической революцией, он, служа христианской церкви, давнишней прислужнице царя, капиталистов и помещиков, которая сеяла в головах трудящихся темноту, дурман и призывала к покорности и верноподданничеству злейшим врагам и угнетателям людским, и сам сеял дурман среди народа, отвлекая мысли и усилия людей от великих общественных дел, тем самым не помогал, а фактически мешал своему народу в строительстве новой жизни. Вот почему, глубоко и твердо все обдумав, он, Александр Потапович Нагорный, полностью убедившись во вредоносности любой религии и антинародной роли христианской православной церкви, которая в основе своей проявила себя врагом революции и новой, советской жизни, настоящим сообщает, что раз и навсегда слагает с себя сан священника, чтобы вести в дальнейшем честную, общественно полезную деятельность на благо трудящихся граждан нового Советского государства.
Обсудить этот ошеломляющий факт ни в тот, ни в последующие дни брат с сестрой так и не решились. Как правило, они с утра до вечера молчали, а если о чем-нибудь и заговаривали, то о чем-то совсем постороннем и почему-то только шепотом
Несколько раз подходили они к дверям отцовской комнатки, но ни постучать, ни позвать, ни войти не решались. Что происходило за этими дверями, понять было трудно. Царила за ними, казалось, мертвая, настороженная тишина. И что происходило там с отцом, они не знали и представить себе не могли. Их все больше охватывало чувство тревоги, страха.
И все же к концу дня Адам не выдержал, преодолел врожденную деликатность и прислонил ухо к узкой щели давно не крашенных дверей. Через некоторое время он, казалось, услышал из-за двери (а может, ему только показалось) тихий, будто шелест колосьев на ниве в безветренный день, шепот. Прислушался, отошел на цыпочках от дверей, пальцем поманил к себе сестру.
Молится, прошептал испуганно.
Молится, то ли подтвердила, то ли повторила за ним недоуменно Ева.
Под вечер молчаливое уединение отца начало казаться им и вовсе уже подозрительным и невыносимым. Дальше так продолжаться не могло. И когда совсем стемнело, они зажгли керосиновую лампу и снова подошли к дверям отца. Ева обеими руками держала лампу. Адам громко и нервно стукнул согнутым указательным пальцем в дверь и, когда на стук никто не откликнулся, с отчаянной решительностью рванул ее на себя.
Свет лампы выхватил из темноты прежде всего сгорбленную фигуру отца. Отец стоял на коленях перед темной, облупленной иконой, низко опустив голову. Стоял молча, будучи уже не в силах, а может, и не осмеливаясь после своего поступка молиться. Увидел сына, лишь когда Адам подошел к нему вплотную. Вскочил на ноги и сразу же, как только свет лампы упал ему в лицо, сел боком на краешек низенькой скамьи. Адам подошел, молча взял в свои ладони сухонькую, с узловатыми пальцами руку отца и вдруг, к удивлению сестры, приник к ней долгим сыновним поцелуем.
И тогда отец как-то странно всхлипнул, глаза его влажно заблестели, и он, нагнувшись, поцеловал сына в голову. Сидя, гладил волосы сына свободной рукой, из глаз его медленно выкатились, упали на руку тяжелые слезинки
Ева стояла посреди хаты с лампой в руке и, кажется, тоже беззвучно плакала. Она совсем не думала тогда о том, что происходит перед ее глазами. Не думала и не ощущала, как, возможно, мог ощущать брат, глубокую благодарность к отцу. Благодарность и счастье от сознания того, что она уже не поповна, радостное и счастливое понимание придет к ней значительно позже, уже, наверное, в Терногородке. А тогда она, хоть и была еще совсем девчушкой и окончила лишь третий класс, все же, пусть и неясно, понимала: все произошло не потому, что отец вдруг перестал верить, от сана священника он отрекся из-за них, детей. И потому, особенно остро поняв его состояние, все то, что творится в его душе, как он мучится, осознавая свой великий, «неискупимый» грех перед грозным невидимым богом, грех, совершенный ради любви к ним, своим детям-безбожникам, Ева чувствовала лишь одно: как горячо, как беззаветно и навеки любит она своего неприкаянного, своего богобоязненного, своего несчастного отца и как глубоко жалеет его.
За широким окном купе белыми, пушистыми хлопьями кружил негустой снегопад. Экспресс стремительно вырвался в зеленые сосновые чащи, в желто-вишневые и белокороберезовые перелески Полесья.
Подполковник медицинской службы машинально расстегнула третью пуговицу высокого жесткого воротника гимнастерки, потом не глядя взяла со стола рюмочку из темной нержавеющей стали, машинально маленьким глотком отпила рубиновой жидкости и только после этого подняла затуманенные далекими воспоминаниями глаза на Андрея. На ее лице появилась болезненно-горьковатая и, казалось, чуточку ироническая улыбка.
Н-да Наверное, больно уж сентиментальная картинка? спросила она непривычно резко.
Да нет. Не то, медленно промолвил он, глубоко вздохнув. Просто вспомнилось И уже чуточку погодя добавил: Одна недавно прочитанная вещь вспомнилась
Не «Счастье» ли случайно? неожиданно даже привстала она. И сразу же назвала и журнал, и фамилию автора. Лицо ее стало строгим, оно будто даже постарело.
Да, почему-то совсем не удивляясь, подтвердил он и спросил: А что?
Он либо ничего в этом не понимает, либо просто, сказала она с нажимом, стремится во что бы то ни стало выдавить сентиментальную слезу. Если, конечно, не хуже. Поздно на что-то там намекать и кого-то в чем-то обвинять. И потом, он что, так уверен, что счастье можно было построить на таком шатком фундаменте? В церковь, под венец и все вот так просто? Если бы он потрудился задуматься, о чем сожалеет Что же он, хотел бы все это вернуть обратно? И что вернуть? Неужели не знал, не понимал, что церковь тогда и в самом деле объявила войну всему новому, и советской власти прежде всего?..
Трудно сказать. Возможно, и не думал, ответил Андрей Семенович.
Так что же тогда? Просто так, от нечего делать, нервы решил пощекотать? Не знаю, как кого, а меня всегда только злость берет от такой щекотки. Живет, видите ли, этакий пресыщенный «материалист-атеист». И вдруг ни с того ни с сего потянуло его на кисленькое Свечи горят воска ярого, певчие, как в Большом театре, таинственные отблески на старинных образах, лампадочка, священнослужители в ризах золотых. Заслушаешься, заглядишься. Хотя бога и нет, а все же душещипательно. На душе умиление, благолепие. И о читателе Нет-нет да и заинтересуется и тобой кто-нибудь из молодых да зеленых. А там, глядишь, и вовсе кто-нибудь растрогается. Так что и умиление, и не без пользы А то, что люди от этого кровью харкали, на кострах горели Тьфу! Гневно передернув плечами, помолчала, насупившись, и продолжила: Мне, когда слышу или читаю нечто подобное, всегда Ленин вспоминается. Вот кто органически не терпел даже малейшей фальши, клеймя всяческое «богоискательство», всяческое заигрывание и кокетничание с боженькой невыразимейшей мерзостью!.. И вообще побывал бы он, этот писатель, в моей шкуре, было бы ему не до боженьки!..
Андрей лишь согласно покивал головой. Помолчал, подумал: «Да, все это так Но потом что же было потом? И почему тогда все у нас так неожиданно и таинственно оборвалось?»
Сразу же после того, как вышла газета с отцовским отречением, он жил еще с неделю в полной прострации. Никуда не выходил и к себе никого не пускал. Если же и выходил, то только рано утром, когда люди еще только просыпались, или уже позднее, в сумерки, а то и вовсе ночью. Долгими вечерами, до поздней ночи, молча сидел за углом хаты на низкой глиняной завалинке, отгороженный от посторонних глаз плотной стеной сирени, старой грушей-дичкой. Боялся показываться людям на глаза, потому что, казалось, теперь только о нем и думают, судачат и в его сторону пальцами показывают
Сидел и ждал грома небесного, кары господней, которая вот-вот должна упасть на его грешную, отступническую голову
Гром не гремел, небо оставалось чистым, а село действительно недели две-три гудело, будто улей. Хотя сенсационное отречение отца от сана священника, в конце концов, не было таким уже большим событием: в их уезде отец был не первым снявшим с себя сан священнослужителя, и потому это не очень уж удивляло. Даже она, Ева, слышала тогда, что ездят из района в район два бывших священника один из Подлеснянского, а другой еще из какого-то там прихода и выступают перед народом с лекциями «Религия опиум для народа», «Почему я перестал верить в бога» или же принимают участие в разных вечерах и диспутах, которых тогда, в двадцатых годах, устраивалось немало. Диспуты эти при помощи таких неопровержимых знатоков, как бывшие попы, разоблачали разные нелепости и несуразности в Библии и Евангелии.
Жизнь вокруг шла своим чередом. Люди поговорили, погорячились, и, хотя церковь так и стояла закрытой, впечатление от неожиданного поступка отца Александра начало в конце концов притупляться. Постепенно отходил от шокового состояния и сам отец. И чем больше овладевал собой, привыкал к своему положению, тем больше убеждался, что этот его, видимо самый важный, шаг в жизни на самом деле оказался лишь первым шагом. А дальше? Жизнь ведь на этом не кончается. Нужно что-то делать, прибиваться к новому берегу, за что-то зацепиться, найти свое место в новой обстановке. Тем более что он не один, имел на руках двоих детей-сирот. Читать антирелигиозные лекции не отваживался не только потому, что не смел кривить душою, но и, в конце концов, из-за своей нелюдимости и неспособности к подобной деятельности. Поэтому выход у него был лишь один переходить в крестьянство. И, как и все, вести хозяйство на своем крохотном наделе, без инвентаря, приличной лошади и умения. Он бы, в конце концов, занялся и хозяйством, несмотря на свою полную беспомощность, но появилась еще одна, самая важная помеха: он не мог жить среди тех, для кого еще вчера был отцом Александром, батюшкой, а сегодня, после чудовищного в глазах верующих отречения, вместе с ними выходить в поле, каждый день чувствовать на себе ненавидящие взгляды «жен-мироносиц», слышать за спиной злой шепот, а то и вовсе наталкиваться на грубые и откровенные насмешки. Нет, этого ему не выдержать. И если он и не сойдет с ума, то все равно убежит куда глаза глядят или же бросится головой в омут там, на быстрине, перед лотками мельницы Бугаенко.
И вот, чтобы не дойти до этого, отец, проснувшись однажды утром, неожиданно развил удивительную деятельность.
Вооружившись палкой, снова побывал в Старгороде, Подлесном, Терногородке, Скальном. Что он там делал, с кем встречался, Ева не знала. Кажется, несколько раз заходил в свой Новобайрацкий райисполком, а напоследок, несмотря на присущую ему робость, побывал даже в Старгородском окрисполкоме.
Отцу шли навстречу, внимательно выслушивали и старались помочь в трудоустройстве на его первых мирских шагах, в его новой трудовой жизни
Адам охотно сдавал последние экзамены за семилетку. Ева не по-детски старательно занялась их небольшим домашним хозяйством. Каждую свободную минуту отдавала избе-читальне. Ей всегда там было радостно и весело. А главное теперь было так легко на душе, будто с нее и в самом деле свалилась стопудовая тяжесть.
С работой тогда в общем-то было довольно туго. Никакой другой профессии отец не имел, а для тяжелой крестьянской работы он был слишком слабым и неумелым. Но он пошел бы на любую, лишь бы только было к чему руки приложить и работа была посильной.
И то ли благодаря его скромности и непритязательности, то ли просто потому, что этот год выдался для них счастливым, ему повезло. Из последнего своего похода в Старгород отец возвратился в добром расположении духа, почти улыбающимся. И когда по своему обыкновению рассказывал отрывочно и нескладно детям о своем неожиданном успехе, то, видно было, сам удивлялся, почти не верил своему счастью.
Случилось так, что единственная, кажется, на весь уезд сельскохозяйственная коммуна «Заветы Ильича» в соседнем Подлеснянском районе решила наладить массовое, ускоренное выращивание кур и завести у себя крупную, промышленного значения птицеферму. Для этого приобрели в Харькове несколько удивительных механизированных машин, которые назывались инкубаторами. Эти машины вот-вот должны были прибыть на станцию в Скальное. Говорили, что коммунары даже закупали по всему уезду куриные яйца. И оставалось одно найти для ухода за этими машинами грамотных специалистов.
Одним из таких специалистов порекомендовали стать и Евиному отцу. Предложил это кто-то из окрисполкома, заранее согласовав с руководством коммуны. Бывший поп, мол, человек грамотный, специальностью овладеет быстро. Работа же сама по себе интересная. И не такая уж и сложная. Нужно будет только, если он согласится, пройти месячные курсы поработать под началом опытных инструкторов на инкубаторной станции с момента закладки яиц и пока вылупятся цыплята. А такие постоянно действующие курсы уже организованы для всего уезда в Скальном. Через несколько дней состоится набор очередной партии. Ему даже специальную книжечку об инкубаторах подарили. И отец, расспросив и поняв, что это за машины, не долго думая согласился.
В коммуне ему пообещали предоставить в двухкомнатном, стандартного типа домике отдельную комнатку с кухонькой и даже принять потом, если все пойдет хорошо, в члены коммуны. А пока он будет жить на правах привлеченного к новому делу специалиста, получать жизненно необходимый минимум, как и все коммунары.