Так было и в тот памятный майский вечер.
Шли медленно, прогуливаясь по тропинке вдоль пруда, прямо на большой малиновый круг уже не жаркого солнца. Цветным разнотравьем переливались вокруг левады. Сплошной стеной тянулись вдоль берега осоки и высокие камыши. Над прудом, почти у самой воды, черными стрелами проносились стрижи, в густом лозняке чирикали, высвистывали, вытёхкивали мелкие береговые птицы. Густо, горьковато пахло распаренными на солнце вербовыми листьями.
С легкой руки Андрея разговор на этот раз зашел о великих художниках. Сначала о Куинджи, о той его необычайной картине, которая одна составляла целую выставку и привлекала к себе внимание всего Петербурга. Удивляясь и споря, люди верили и не верили, как это можно, не прибегая к какому-то фокусу, сделать так, чтобы разливался, мерцал на этой картине настоящий, живой лунный свет, будто это сверкала не нарисованная, а настоящая луна! А он, этот счастливчик Мартын Августович, сам видел эту картину, эту ночь на Днепре, любовался ее лунными чарами и рассказывал, что она и сегодня висит где-то то ли в Третьяковке, то ли в ленинградском Русском музее и луна переливается на ней таким, как и несколько десятилетий назад, мерцающим зеленовато-голубым светом. И лишь небо за это долгое время чуть-чуть потемнело. И дальше уж пошло С Куинджи на Репина, с Третьяковки на Русский музей, из Москвы в Ленинград, из Русского в Эрмитаж.
Андрей, восторженно слушая, останавливался, о чем-то переспрашивал, до чего-то пристальнее докапываясь, а Ева, опустив голову, слушала молча. Мартын Августович говорил, как и всегда, неторопливо и солидно. Слова подыскивал весомые, округлые, значительные. С тех пор как существуют и этот пруд, и левада, и эти вербы, и эти камыши, и сама Петриковка, такие слова, может, впервые звучали здесь. И мало кому известное село Петриковка рядом с такими названиями, как Третьяковка, Эрмитаж, Лувр, Цвингер, воспринималось как-то непривычно. И пусть бы уж Репин, Шишкин, Васильковский или тот же Куинджи! Нет же! Леонардо да Винчи, Рафаэль, Микеланджело!.. Загадочным эхом далекого грома звучали эти слова в устах учителя труда здесь, на берегу степного пруда, под тихими петриковскими вербами.
Андрей так увлекся рассказом Мартына Августовича, что не сразу и заметил: не подает голоса, совсем не реагирует на их разговор Ева. Оглянулся и с удивлением увидел, что Евы с ними нет. Только что была здесь, рядом, и вдруг исчезла. Шла молча следом за ними и вдруг, не сказав ни слова, круто повернулась на месте и подалась почти бегом назад к гати. И уже далеко от них мелькает между зарослей лозняка ее белый беретик. Андрей, удивленный, позвал ее она даже не оглянулась. Броситься вдогонку? Перед Мартыном Августовичем неудобно бог весть что подумает. «Что-то, наверное, вспомнила!» буркнул, чтобы хоть как-то объяснить этот Евин поступок собеседнику. И уже неохотно побрел вслед за ним, встревоженный и обескураженный. «Что это она?» думал, плохо, а то и совсем не прислушиваясь к словам Мартына Августовича, потому что сейчас ничто, кроме Евы, его уже не интересовало.
Слушая и не слушая, да и отвечая собеседнику невпопад, дошел Андрей вслед за старым учителем до верховья пруда, потом обратно к гати. На улице, попрощавшись у ворот с Мартыном Августовичем, сразу же бросился со всех ног разыскивать Еву.
Нашел уже после захода солнца. Сидела, нахохлившись, на низенькой завалинке за густым кустом сирени. Было еще светло, она увидела его издали, опустила голову, смотрит в землю. Он подбежал, склонился к ней, а она отворачивается, прячет от него глаза.
Что с тобою, Ева?
Да так!
А все же? Нет, ты посмотри мне в глаза!
А-а! отворачивается.
Взял ее за подбородок, заглянул в лицо. Глаза воспаленные, плакала перед этим, сразу видно, хотя и прикрывает их длинными пушистыми ресницами.
Что с тобой, Ева? Говори сейчас же!
Да ничего. Так Само пройдет
Ева!
Да Уже прошло.
И как ни настаивал, как ни расспрашивал Андрей, так ничего и не сказала.
И закончилось, как всегда, одним долгими и жаркими поцелуями.
Она тоже все это помнила. И тот вечер, и тот пруд, гладкий, будто зеркало, и темно-зеленые тарелки кувшинок на розовой воде, и усеянную пестрым разноцветьем высокую траву вдоль берега, и горьковатый вербовый дух, и стрижей, с тонким свистом разрезающих черными молниями тугой прозрачный воздух, и большой малиновый круг солнца над сиреневыми степными холмами, и жар поцелуев на подпухших губах
Помнила, как она тогда страдала и стыдилась своего невежества, видимо для ее лет не столь уж и страшного, и как боялась Андрея и, главное, Мартына Августовича, почти ненавидя и проклиная его в ту минуту. Как же ей всегда было интересно с ними и как тяжело! Как легко и страшно, думала она, попасть с ними в неудобное, а то и смешное положение. Этого она всегда боялась более всего. И в тот день Ну ни единой или почти ни единой из фамилий художников и названий картин, о которых шла речь, она никогда в своей жизни не слыхала. Если бы кто-нибудь внезапно спросил, что такое, скажем, Эрмитаж, не знала бы, что ответить. И может быть, впервые за все время с горечью и сожалением подумала: в какой же темноте, в какой яме она воспитывалась! Хорошо помнит в доме отца не было ни одной книги, кроме двух-трех религиозных. Лишь иногда случайная, принесенная откуда-то Адамом. Она даже стихов по-настоящему декламировать не научилась. Никто и никогда дома не учил детей любить стихи. Ни матери не имели, ни бабуси. А отец был к этому равнодушен. Над ее колыбелью, наверное, и колыбельных никто никогда не пел. Может, лишь старая Векла иногда, изредка И вот теперь она, учительница «инкубаторная»», ничего, абсолютно ничего, кроме букваря и учебников для начальной школы, не знает. Откуда же было ей все это знать! Думала так, явно преувеличивая, забывая то, что в школе, в семилетке, чему-то ее все-таки учили! И такая злость, такая досада охватили девушку, что она побоялась не удержится и зарыдает у них на глазах. Молча повернулась на месте и побежала назад домой.
Спрятавшись за кустом сирени, прежде всего вдоволь выплакалась. Затем всласть выругала себя: и почему, мол, я родилась такой глупой и капризной! Есть люди и вовсе неграмотные, а как-то живут, не грызут себя каждый день! Всегда она что-нибудь да найдет на свою глупую голову если не постылую «поповну», то еще какой-то там «Эрмитаж»! «Вот возьму лучше, наконец решилась, да и расскажу обо всем моему Андрейке и дело с концом! Что будет, то будет! Расскажу, а там уж видно будет. Если любит, то А если нет? А если нет?..» На это она не решалась ответить.
И потому Андрею так ничего и не рассказала.
Все же не решалась. На следующий день он ушел в поле в поход на долгоносика. Когда же через два дня вернулся, было уже не до того: неожиданно объявился в Петриковке брат Адам, истощенный, голодный, весь в пыли и перепуганный.
Это было, кажется, в полдень. Она развешивала на растянутой между двумя белыми акациями веревке только что выстиранное белье. А он, Адам, почему-то подошел не с улицы, а снизу, через огород, со стороны пруда. Вынырнул из-за риги, остановился на низеньком перелазе, отделявшем огород от двора, и тихонько позвал:
Евка!..
От неожиданности она испуганно оглянулась, увидела брата и, сразу похолодев, подумала: стряслось какое-то несчастье!
Подумала так, тревожно почувствовав что-то неладное, однако еще и в помыслах не имея, что именно сейчас, именно в эту минуту, круто, страшно ломается вся ее прежняя жизнь.
Случилось не просто какое-то несчастье. Узел неожиданно завязался и затянулся так смертельно туго, что развязать его было бы не под силу не только ей с Адамом, но и кому-то намного более сильному и опытному.
Она, зная отца и Адама, как самое себя, конечно, сразу поняла, что все это простое, но в то же время и фатальное стечение обстоятельств чистейшая, почти невероятная случайность, однако ж если взглянуть даже непредубежденным или сочувственным взглядом, все сложилось логично, естественно, и круг замыкался так глухо, что выхода из него, казалось, не найти.
Началось с того, что брата Адама исключили из техникума. Исключили уже на четвертом курсе, перед выпускными экзаменами.
В уезде проводилась очередная чистка в советских, торговых, учебных и еще каких-то других учреждениях. Чистка, как тогда говорилось, совторгслужащих от классово чуждых и враждебных элементов.
Кто-то кто именно, так и осталось неизвестным, да и не до того было подал в комиссию по чистке заявление о том, что в техникуме садоводства на четвертом курсе учится поповский сын Адам Нагорный из Новых Байраков. Проверить все это особой трудности не составляло. Поп Александр Нагорный в новобайрацком приходе действительно раньше священствовал, потом выехал из района. А сын его действительно учится на четвертом курсе, и в графе о социальном происхождении у него значится «из служащих». Глубже пока не докапывались. Вызвали Адама на комиссию и в присутствии чуть ли не всего техникума потребовали объяснений. Адам, не привыкший к таким публичным исповедям, испуганно, срывающимся и дрожащим голосом объяснил: да, Нагорный, да, отец бывший поп, отрекшийся от своего сана. Сейчас работает в коммуне, в Подлеснянском районе, совсем близко отсюда, и все легко проверить. Да, в конце концов, в его личном деле сохраняется и соответствующая справка, выданная руководством коммуны, в которой четко указано, где и с какого времени работает его отец. Заглянули в дело. Все было именно так, как и сказал Адам. Заглянув и убедившись, что все правильно, задумались. А перед тем как выносить решение, председатель комиссии, пожилой, лысоватый рабочий в очках с металлической оправой, тихим, глуховатым голосом спросил:
Есть ли у кого-нибудь из присутствующих вопросы к студенту Нагорному или к комиссии? Может, кто-нибудь желает сделать заявление, замечание или высказаться?
Есть! сразу же откликнулся кто-то молодым и звонким голосом из дальнего угла узкого и длинного актового зала.
Прошу вас. Фамилия? Кто? Откуда? И знаете ли вы студента Нагорного?
Со скамьи, на которой сидели студенты, встал высокий, стройный юноша в красноармейской, туго подпоясанной кожаным ремнем гимнастерке.
Студент второго курса. Он назвал фамилию, имя и отчество. Студента Нагорного, собственно, не знаю. Вопрос, если разрешите, к комиссии: в той справке, которую выдала коммуна, отмечено, что отец Нагорного бывший поп?
Председатель, как в суде, что-то прошептал соседу справа, потом тому, что слева, а уже тот, поднявшись из-за стола, подошел к секретарю комиссии, полистал тоненькую, в коричневой обложке папку.
Нет, в справке это не указано.
А в каком другом документе, продолжал юноша в красноармейской гимнастерке, в заявлении Нагорного, в анкете?
Ни в одном из документов члены комиссии такого уточнения не нашли.
Тогда разрешите вопрос Нагорному. Скажите, Нагорный, поступая в техникум, вы о том, что ваш отец бывший поп, кого-нибудь извещали или где-нибудь написали?
Адам от этого вопроса растерялся еще больше и пробормотал испуганно:
Собственно Не помню Возможно, что и нет. Не говорил Ведь когда я поступал в техникум, отец уже отрекся, и я думал нет уже необходимости
Ясно! с ударением бросил юноша. Ясно. Вопросов больше не имею.
В комиссии снова пошептались. Потом председатель спросил:
Кто хочет высказаться?..
Слово взял тот же юноша в гимнастерке, недавний красноармеец, студент и секретарь комсомольского бюро второго курса. Речь его была краткой, ясной и суровой. Это хорошо, что отец Нагорного отрекся от сана и начал честную трудовую жизнь. Но плохо то, что сам Нагорный, поступая в техникум, скрыл свое социальное происхождение. Следовательно, он чего-то боялся, был неискренним перед коллективом, руководством техникума и вообще перед советской властью. А если так, то на каком основании я должен верить в то, что в случае чего он не утаит (если не утаил уже) и чего-то более важного?.. Короче, имеем ли мы право верить Нагорному и допускать его в семью новых, советских, пролетарских специалистов в период великого перелома, сплошной коллективизации, когда классовый враг особенно свирепствует, прибегая к коварнейшим и жесточайшим методам в борьбе против советской власти? Одним словом, гражданина Нагорного следует из состава студентов нашего техникума вычистить за неискренность и за то, что скрыл свое социальное происхождение
После этого юноши выступило еще трое с других курсов. Потом еще кто-то с четвертого. Единственным положительным моментом, отмеченным в выступлениях об Адаме, было то, что учился Нагорный хорошо. Этого не отрицал никто. Однако и это не пошло ему на пользу даже в малейшей мере, ибо характеризовало парня как такого, который ударился в «чистый академизм», никак не проявив себя на общественной работе
Адам Нагорный был единогласно исключен из состава студентов сельскохозяйственного техникума садоводства за то, что скрыл свое социальное происхождение.
И это было лишь началом.
Дня через три, когда исключенный Адам Нагорный немного пришел в себя и попытался понять, что с ним произошло, он спросил своего соседа по комнате в общежитии, мужчину лет тридцати, который, перед тем как поступать в техникум, несколько лет работал председателем сельсовета:
Послушайте, Семен Михайлович, что вы мне посоветуете?
Тот помолчал, подумал, потом ответил:
Я бы на твоем месте знаешь с чего начал? Пошел бы и наедине обо всем подробно рассказал Якименко.
Якименко, третьекурсник, тоже бывший красноармеец, невысокий, крепко сбитый, с густой курчавой шевелюрой, был у них секретарем комсомольского бюро техникума.
Несмело приоткрыв дверь в тесную комнатку комсомольского бюро, Адам сразу же и остановился в растерянности, не зная, как ему поступить дальше, входить или сразу же вернуться назад. Якименко был не один. Перед его столом, оказывается, сидел в старом плетеном кресле, удобно расположившись в свободной, непринужденной позе, положив ногу на ногу в хорошо начищенных желтых сапогах, тот самый звонкоголосый юноша со второго курса, задававший ему вопросы и затем выступивший за исключение из техникума. Беседы в присутствии этого юноши Адам себе не представлял, такой ситуации не предполагал и, еще даже не осознав этого, попятился назад.
Однако Якименко, взглянув на него, узнав и поняв его невольное движение, спросил:
Нагорный, ты ко мне?
Да, неуверенно переступал с ноги на ногу Адам.
Входи. Садись вот здесь, указал на свободный стул сбоку у стола.
Делать было нечего, Адам еще какой-то миг помялся, затем ступил два шага и осторожно сел на краешек стула.
Ну, с чем хорошим пришел? спросил с подбадривающей улыбкой Якименко.
Хорошего, конечно, мало, пожал плечами Адам. Мне бы посоветоваться. Как быть дальше
А ты что, считаешь, что тебя исключили несправедливо? вдруг, опередив Якименко, вмешался в разговор юноша со второго курса. Лицо у него было какое-то суховатое, но по-девичьи красивое. А взгляд карих глаз внимательный, однако слишком острый и уверенный.
Как сказать, пожал плечами Адам, утверждать не буду, но Я просто не знал, не думал, что об этом следует писать, если уже и так
Такие вещи в наше время следует знать в первую очередь. Не в лесу живешь, строго заметил юноша.
Да, теперь я, конечно, понимаю, но Больно уж неожиданно. Ну, и жестоко, что ли
Выходит, если говорить прямо, с решением комиссии ты не согласен, считаешь его несправедливым, так?
От категоричности этого вопроса Адаму стало как-то не по себе.
Собственно, я не говорю Никого не обвиняю, но
Что «но»?
Но ведь, я так понимаю, просто не знал, ну, ошибся, и вины моей здесь ну как бы это сказать
А так и говори, как думаешь! Если, допустим, решение считаешь, как ты сказал, жестоким, а свою вину лишь ошибкой, которую признаешь, значит, нужно доказывать, отстаивать, бороться.
Адам умолк и некоторое время смотрел на этого юношу с удивлением.
Но как? спросил чуточку погодя.
Как? Тебе виднее. Потому что все зависит именно от твоей искренности. Я, например, знал бы, мне подсказало бы, в конце концов, классовое сознание.
На этом инициативу снова перехватил Якименко:
Хорошо! Давайте лучше все сначала. Я, например, впервые слышу о попе и вижу поповича, отец которого сознательно и публично отрекся от сана. Думаю, что это просто здорово! Мне вообще просто интересно. А в истории, знаете, тоже бывали разные попы. Не только Гапон, были, к примеру, Аввакум, Иван Вишенский и еще Ян Гус! «Еретика» Шевченко, наверное, читал? Вот ты мне и расскажи по порядку, как и что