И когда Адам, сбиваясь, краснея, рассказал, Якименко начал задавать вопросы:
Как к отцу относятся в коммуне? Почему он выехал из Новых Байраков? К кому обращался с отречением?
Всего этого Адам, по правде говоря, почти не знал. Знал лишь, что отец ездил тогда в Старгород, бывал, наверное, в редакции уездной газеты, побывал в Подлесном, в коммуне, не раз посещал Новобайрацкий райисполком, а возможно, и райком партии
Выслушав хлопца, Якименко задумался, помолчал, взъерошил пятерней свой чуб и уже потом посоветовал:
Ну вот Чтобы иметь основание подавать апелляцию, ты, не раскисая, с этого и начинай. Кати прежде всего в коммуну, расспроси обо всем отца, обратись к руководству, к секретарю бюро партячейки, как они на это посмотрят. А уж потом в Новые Байраки. Мнение новобайрацких руководителей может много значить. К тому же и твое чистосердечное заявление Одним словом, дуй! Знаешь, если чувствуешь себя чистым, никакого такого греха за душой не имеешь, то, как говорят, не ела душа чеснока, не будет разить. Дуй, одним словом, и не мешкай!..
К сожалению, пословица с чесноком на этот раз не оправдалась.
Следующим днем после встречи с Якименко было воскресенье. Адам, по правде говоря, в свое возвращение в техникум верил мало, поэтому и решил на всякий случай совсем здесь рассчитаться. Сдать в общежитии место, кровать, белье, одеяло и подушку, рассчитаться с библиотекой и сдать в столовую талоны на завтрак, обед и ужин. Что ни говори, а в его положении каждая копейка на счету. А он этих талонов закупил до пятнадцатого июня. А поскольку воскресенье выходной, вот и задержался он со всем этим до понедельника. Из города на прямую подлеснянскую дорогу выбрался уже в два часа. Понедельник, как известно, день тяжелый, невезучий, на этот раз он был еще и облачным. Облака, правда, тихие, вяловатые, какие-то пепельно-серые. Но, казалось, это только к лучшему, легче и приятнее идти по холодку. А день майский был довольно длинным. Да и сколько там дороги? Километров сорок до Подлесного, потом еще семь в сторону вдоль берега Лопушанки и вот тебе уже и коммуна. Не успеет хорошенько стемнеть, как он будет дома.
Невеселым, правда, будет это возвращение домой.
Едва вышел из города, на железнодорожном переезде его внезапно настиг моросящий, надоедливый дождь. Может, и не долго он будет идти, но все же, наверное, успеет намочить. Поэтому на всякий случай Адам решил переждать под навесом длинного железнодорожного пакгауза. Зайдя за угол пакгауза, увидел там какого-то человека. Сначала даже внимания на него не обратил, не до то было. Вот и простояли рядом несколько минут молча.
Дождь прекратился так же незаметно, как и начался. Незнакомый человек чиркнул спичкой, прикурил от нее дешевую папиросу. В посвежевшем от дождя воздухе остро и приятно запахло табачным дымом. Адам, не оглядываясь, вышел из-под навеса, в три прыжка пересек колею, спустился с невысокой насыпи и неторопливо пошел по тропинке вдоль полосы высокой, заколосившейся уже ржи обочь подлеснянской дороги. Лишь через некоторое время услышал за спиной приглушенное покашливание. Оглянулся. Человек, прятавшийся с ним от дождя под стеной пакгауза, шел следом за ним. Сначала шел тоже неторопливо, потом, докурив папиросу, ускорил шаг, догнал Адама, заговорив неожиданно из-за спины:
Вижу, юноша, странствуете куда-то не близко! Куда, если не секрет?
Какой там секрет, не задумываясь ответил Адам. Не близко, но не так чтоб и очень далеко. В Подлесное.
О, выходит, нам по пути. Вдвоем веселей, если не возражаете.
У Адама не было причины возражать. Пусть будет так. Не все ли равно! Шли рядом почти всю дорогу молча. Адаму вообще было не до разговоров. Спутник тоже оказался неразговорчивым. Предложил было папиросу, а поскольку Адам оказался некурящим, то дальше так и шли добрый час, не проронив ни слова. Ступал этот человек широко, видимо, издавна привычен был ходить, и Адам едва успевал за ним. Спутник этот был и на вид, и по возрасту таким, что сразу и не распознаешь, кто он. Хотя как будто из простых. И одежда мало ли в чем тогда ходили люди! ни о чем особенном не говорит. На голове обычная по тем временам кепочка с пуговицей на темени, старый, офицерского покроя, с четырьмя накладными карманами, френч, ношеные, вздувшиеся на коленях черные штаны и солдатские ботинки. За спиной туго набитый зеленый солдатский вещмешок. В руке толстая палка из черноклена. Лицо круглое, видно, уже несколько дней не бритое, усы густые, темные, подстриженные щеточкой, глаза серовато-зеленые, чуточку выпуклые, брови кустистые, насупленные. Ну вот и все. Ничего о нем особенного не скажешь.
За всю дорогу Адам по своей воле не промолвил, наверное, и десяти слов. А человек этот, хотя вроде бы и молчаливый, неразговорчивый, все же как-то незаметно, слово по слову, да и выудил из парня все, что его интересовало: кто он и откуда, куда идет. А о себе лишь скупо обронил: идет, мол, издалека, откуда-то из-под Изюма, возвращается домой, в Старые Байраки. И еще добавил, что Адамова отца, батюшку Александра, если он является его отцом, помнит, когда-то якобы встречались. Вот и все, что он сказал.
В дороге дождик, накрывший было их при выходе из города, ненадолго нагонял их еще несколько раз. А уже под вечер разгулялся вдруг по-настоящему. На закате солнца, когда они стороной обходили Подлесное, припустил такой густой и сильный, что за каких-то десяток минут оба они промокли до нитки. Ранее Адамов спутник все время глуховато покашливал, будто прочищал горло. А теперь, промокнув под дождем, бредя по раскисшему, вязкому чернозему, раскашлялся и расхаркался уже по-настоящему. И от этого, видно стало, сразу же притомился.
В коммуну они пришли уже совсем затемно. А ему, этому спутнику, до Старых Байраков оставалось еще добрых верст тридцать. Поэтому, вполне естественно, Адам предложил ему передохнуть, просушиться и согреться до утра в комнате отца.
Постелили ему что имели на узеньком топчане в теплой кухоньке, напоив перед этим горячим чаем. О том, что этот человек знал когда-то Адамова отца, как он утверждал это, когда шел с Адамом в коммуну, теперь, при встрече с самим отцом, он почему-то ничего не говорил. Видимо, так устал и измучился, что ему было не до разговоров. Сразу лег, попросив прикрыть себя поверх одеяла еще и старым кожухом отца. Ночью он часто заходился кашлем, было слышно, ворочался с боку на бок, стонал будто сквозь сон и дрожал в лихорадке.
Разумеется, при постороннем человеке Адам ничего о своих делах отцу не сказал. Утром его спутник, бледный, невыспавшийся, признался, что его время от времени мучает тяжелый недуг малярия. Вот и на этот раз после дождя был очередной приступ. Он совсем обессилел и просит разрешения провести у них еще этот день и следующую ночь, а назавтра, отдохнув, пойдет себе дальше
Однако на вторую ночь он все-таки не остался.
Тот день выдался после дождя солнечным, ясным и теплым. Напоенная влагой земля щедро дымилась паром, дурманно пахла терпкой полынью, по ржи катились тяжелые волны, оглушительно заливались в саду коммуны разноголосые птицы. И прохожий человек еще с утра такой обессиленный и изнуренный, вскоре почувствовал себя значительно лучше, бодрее. После обеда, выпив у соседей отца по дому кварту горячего молока и отдохнув на крыльце на солнышке, уже и совсем почувствовал себя хорошо. Поэтому решил не терять зря времени и направиться дальше в Старые Байраки.
Из хаты вышел примерно около четырех часов, как потом, не совсем четко, припоминал Адам. Прошел вдоль улицы, свернул в переулок и, обогнув конюшни, скрылся с глаз в зарослях лозняка, тянувшихся вдоль берега Лопушанки.
А ночью, около одиннадцати, когда Адам с отцом только легли спать, вдруг тревожно вспыхнули в их светлице стекла окон. Вокруг стало светло, как днем. Где-то неподалеку громко и торопливо застучали двери, зазвенели окна, потом раздался испуганный женский голос, донесся далекий тревожный шум, залаяли собаки
Когда Адам с отцом выбежали на площадь, высокая соломенная крыша длинной, с низкими стенами конюшни полыхала, охваченная пламенем, из края в край. По гребню то там, то тут солома уже прогорела насквозь, на фоне звездного неба виднелись горевшие стропила, поднимая красные рои искр, они проваливались в конюшню. Полыхающие обломки бревен летели вниз, на спины перепуганных коней. Они глухо топали копытами, страшно храпели, пронзительно и тонко ржали, бросаясь вслепую, ударяясь о стены и друг о друга. Ржание было невыносимо жутким. Двое широких дверей были кем-то, видимо специально, закрыты тяжелыми железными поперечными болтами. Коммунары, прикрываясь от огня намоченными в воде мешками, пробовали отбивать и выламывать эти болты ломом. Однако подступиться к дверям становилось все труднее и опаснее. А у кого ключи, никто так и не мог ни вспомнить, ни выяснить. Да и вообще, как потом выяснилось, этой весной в коммуне все бурлило, расшатывалось, разбалтывалось, и она никак не могла войти в нормальные берега. Коммуна, по существу, распадалась, болезненно, с трудностями, превращаясь в сельскохозяйственную артель и вбирая в себя несколько близлежащих сел. Иными словами, установившийся быт и порядок рушился, а новый еще не сложился Территория коммуны полнилась множеством незнакомого пришлого люда, среди которого старые коммунары, взволнованные и настороженные, терялись, будто горсть пшеницы в мешке ржи. К тому же собственная пожарная дружина коммуны с ее бедным инвентарем оказалась захваченной врасплох, беспомощной и бессильной. Пожарники из Старых Байраков и Подлесного прибыли слишком поздно, когда загорелась и птицеферма, образованная года четыре назад благодаря инкубаторным установкам, и над соседними подворьями начали разлетаться с оглушительным кудахтаньем огненные комки насмерть перепуганных кур. Наконец то ли кто то разыскал ключи, то ли повыбивали болты ломами. Однако к конюшне уже невозможно было подступиться: пока отбивали запоры, крыша прогорела и провалилась внутрь.
Недели три потом от пожарища далеко вокруг несло смрадом паленой шерсти и горелого конского мяса, а вокруг стаями кружилось ненасытное воронье.
На рассвете следующего дня в коммуну съехалось все районное руководство из Подлесного с милиционерами, прокурором, начальником райотдела НКВД. Осмотрев пожарище, заседали в конторе, заглядывали в каждую щелочку, ходили по домам, расспрашивали, выясняли, с чего началось и не заметил ли кто в коммуне кого подозрительного, кто отвечал за конюшню и птицефермы, кто последним запирал их, кто дежурил. Всех конюхов и ездовых собрали в клуб и там задержали.
Коммунары и многие из новых колхозников, не расходясь с ночи, растаскивали и гасили обгоревшие головешки, разбирали завалы, высвобождая раненых, но еще живых лошадей, ловили вдоль берега, на лугу и во ржи в поле тех немногих, которым удалось вырваться из огня после того, как железные болты были выбиты. Их приводили, привязывали в загоне у коровника, и два ветеринарных фельдшера или врача, неизвестно откуда взявшиеся, обрабатывали и чем-то там смазывали раны несчастным животным. Спасли всего около двух десятков лошадей. А было их в этой длинной сгоревшей конюшне, оказывается, около сотни.
Адам почти всю ночь пробыл на пожарище. Пробыл там и на следующий день чуть ли не до обеда. Потом дома, помывшись и перекусив, лег на топчане, не заметил, как и когда уснул, и проснулся от какого-то непонятного страха или какого-то громкого разговора или грохота. Не понимал и не помнил, где он и что с ним. Ослепительные косые лучи солнца, как он понял уже потом, предзакатные, били в окно и заливали комнату красным светом. Сквозь неплотно прикрытую дверь с улицы доносился голос какой-то женщины, взволнованно рассказывавшей соседке Ганне:
Поймали!.. Поймали! Илькова Марта говорит, сама видела Привезли откуда-то на бричке. Махновец какой-то или петлюровец. Одним словом, из бандитов. Прибился откуда-то. Еще, кажется, у кого-то, не у вашего ли счетовода, и ночевал прошлой ночью.
Господи! Да что вы говорите!
Эти слова, услышанные спросонок, Адама будто палкой по голове оглушили. Сон как рукой сняло. «Что?.. О чем она? Кого поймали? Какой-то бандит? У кого ночевал?» И вдруг от страшного предположения весь похолодел.
Деревянными ногами, переставшими вдруг подчиняться ему, переступил порог в сени, непослушными руками приоткрыл наружную дверь и выглянул во двор Вечерело. Огромный кроваво-красный круг солнца опускался за темный соседский вишенник. Возле высокой калитки спиной к хате стояла соседка Ганна, с кем-то там переговариваясь через улицу. Зачем-то, сам не понимая зачем, заботясь лишь о том, чтобы соседка его не заметила, прокрался за угол хаты, потом, прикрываясь кустами смородины, молодого вишенника, выбрался вдоль заросшего пыреем и душицей рва на соседнюю улицу, свернул направо и, насмерть перепуганный собственной догадкой, побрел к конторе и клубу. Почему именно туда, о чем-то узнать, в чем-то убедиться, разыскать отца? он и сам не понимал.
Впереди, навстречу Адаму, появилась запряженная парой гнедых лошадей рессорная бричка. Это произошло так внезапно, что Адам толком и не понял даже, из какого бокового переулка она выехала. Застигнутый врасплох Адам замер возле высокого плетня. Бричка медленно, беззвучно, как тень, проехала мимо него. На козлах впереди сидел ездовой, возле него человек в полувоенной одежде, а позади, на сиденье с высокой спинкой, два милиционера, и между ними тот самый его попутчик, с которым он позавчера шел из Старгорода. Адам окаменел на месте. Смотрел на бричку, на своего случайного спутника и кто его знает, чего ждал выкрика, приказа, взрыва Бричка, точно привидение, неторопливо проплывала мимо него. На Адама никто и не взглянул. Он стоял, бессмысленно провожая бричку застывшим взглядом. Стоял и беззвучно повторял тяжелые, будто мельничные камни, слова:
Я так и знал Я так и знал
Потом через некоторое время издалека дошли до его сознания совсем не к нему обращенные слова:
Нагорный, счетовод, где здесь у вас живет?
В ответ чей-то неразборчивый, кажется, женский голос. Один лишь голос, без слов.
А уж после этого невесть через какое время что-то больно кольнуло в висок, и острая боль от этого будто пробудила его. Он испуганно огляделся вокруг и, не чуя под собой ног, гонимый лишь всевластным страхом, метнулся в какой-то боковой, заросший дерезой глухой переулок. Мимо вчерашнего пожарища переулок этот вывел его на узенькую тропинку в густые заросли лозняка. Все прибавляя шаг, уже рысцой подался вдоль берега Лопушанки прямо на огромный, пламенеющий над самым горизонтом красный диск закатного солнца. Выбравшись за село, свернул влево, нырнул в широкую балку и, не выдерживая страшного внутреннего напряжения, побежал.
Одолев за ночь и за следующее утро не менее шестидесяти километров, он предстал перед младшей сестрой, растерянный, измученный, перепуганный. Невнятно бормотал что-то о том, что ничто уже не поможет, никому ничего не докажешь, ибо нужно же, чтоб так совпало! бывший поп, бывший бандит и только что исключенный студент. Кто же теперь поверит в случайность такого совпадения? И что здесь еще можно поделать? Отца, наверное, уже задержали
И, слушая его, такого несчастного, растерянного и насмерть перепуганного, еще не до конца поняв, что именно случилось, но уже ясно чувствуя, что случилось в самом деле что-то очень страшное, Ева ощутила себя так, будто оказалась перед какой-то глухой стеной. И от этого прониклась вдруг удивительным, ледяным спокойствием. Удивляясь себе, возможно впервые в жизни, не испугалась, не растерялась. Первое, о чем она подумала, глядя на брата, который окончательно утратил способность здраво рассуждать, было: «Хорошо, очень хорошо, что я так и не успела ничего сказать Андрею. Не следует ему всего этого знать. Ничего не говорить. Ни единого слова, и чтобы ни малейшей тени не упало на него». А брату вслух сказала:
Почему ты решил, что тебе нужно бежать?
Адам лишь плечами пожал.
Ну, протянул растерянно, предупредить
О чем?
Ну Он снова растерянно пожал плечами, все еще не опомнившись, но уже с некоторым удивлением-заметив странное, холодноватое спокойствие сестры.
Что же ты натворил, Адам! укоризненным голосом, с прежним ледяным спокойствием, воскликнула она.
А он смотрел на нее испуганно-удивленно и молчал.
Разве же можно так терять самообладание? Ведь своим бегством ты, выходит, признаешь какую-то свою вину. Ты подумал об этом?
Сказав эти слова, Ева снова подумала о нем, об Андрее: «Это уже все. Теперь уже конец». Подумала спокойно и холодно. И не было ей от этого ни страшно, ни обидно, только очень горько
Потом спокойно, ровным, рассудительным голосом начала убеждать брата, чтобы он как можно скорее снял с себя страшное подозрение, чтобы он немедленно, немного передохнув и перекусив, возвратился в коммуну. И там в случае чего если отец Она не закончила фразу. Одним словом, если никого там не застанет, сразу же, немедленно, в Подлесное! В милицию или и объяснить там, что растерялся, перепугался, что вовсе и не собирался бежать, что вот он здесь. Навестил сестру и возвратился. И должен он сделать все это сегодня, сейчас же, не мешкая. А она, не тревожа здесь людей и не поднимая ненужного шума, завтра утром отправится следом за ним. Разыщет их там, где бы это ни было.
Она хотела бы отправиться туда и сегодня вместе с Адамом. Но этого она уже не могла. Должна была непременно дождаться Андрея и, не говоря ему ни слова, как-то все-таки попрощаться. Она почему-то была уверена, что это навсегда.
Андрею сказала, что отец заболел и что она непременно должна его навестить. И еще не могла, не имела сил отказать себе, чтобы не побыть с ним хотя бы этот последний день. Тот день или, видимо, те часы, когда он будет провожать ее в Скальное.
Он ничего не знал, ничего не подозревал, но все же чувствовал что-то, испытывал какое-то тревожное беспокойство. И, мама родная, как она была благодарна ему за это!
А каким горьким, каким невыносимо тяжелым и отчаянно-сладким был для нее тот день прощания, об этом знает и помнит лишь она
Ничего успокоительного встретить в коммуне она не надеялась. Однако, восприняв удар внешне вроде бы и стойко, на самом деле знала и чувствовала, каким страшным он был для нее. Как только вошла в калитку отцова двора, поймала на себе жалостливо-испуганный взгляд соседки Ганны и сразу же поняла все