Отец был арестован и отвезен в Подлесное еще позавчера, Адам вчера, как только он, подчинившись Еве, возвратился из Петриковки. Кроме них было арестовано еще несколько неизвестных Еве подозреваемых. Среди них и тот прохожий, о котором рассказывал Адам. Соседка Ганна узнала его. Ведь он ночевал в кухне отца, и она сама поила его горячим молоком. Ева так никогда и не узнала, был ли он причастным к пожару или нет. Но потом рассказывали, что он действительно бывший петлюровец, после гражданской войны околачивался в какой-то более мелкой банде. Тогда же, встретившись под Старгородом с Адамом, он в самом деле возвращался в Старые Байраки, отбыв свой срок наказания в одном из допров
С той минуты, когда она ощутила на себе испуганный взгляд соседки, а потом, отворив незапертую дверь, остановилась на пороге опустевшей отцовой комнаты, Ева стала уже по-настоящему взрослым человеком
Целых две недели она жила в комнате отца, ухаживала за небольшим его огородиком ведь что бы там ни было, а жить нужно, в гроб живым не ляжешь, варила раз в день котелок галушек из оставшихся запасов отца (мешок картошки и двухведерная кадушечка ржаной, грубого помола муки). Через день по утрам отправлялась в Подлесное, получая там каждый раз один и тот же ответ: «Следствие продолжается». Когда оно закончится, не говорили и передач пока не принимали.
Наконец в один из дней дежурный райотдела НКВД вместо привычного уже ответа сказал:
Садитесь вон туда, указал на стул почти у самых дверей, подождите.
Потом вышел в соседнюю, обитую черной клеенкой дверь, через несколько минут возвратился в приемную и кивнул головой:
Войдите.
Сердце Евы дрогнуло и словно бы оборвалось, куда-то провалилось. Медленно, не чувствуя собственного тела, поднялась на ноги и ступила в неприкрытую дверь. Ничего за этой дверью не заметила и не запомнила.
Проходите, садитесь сюда, услышала чей-то утомленный, бесцветный голос.
Только после этого заметила стол с зеленым сукном, перед ним гнутый стул, а за ним пожилого седого человека с усталым, каким-то очень «домашним» лицом и седоватыми щеточкой усами. Он некоторое время совсем вроде бы без любопытства рассматривал Еву спокойным взглядом слегка прищуренных, с желтоватыми белками глаз.
Вы кто? спросил негромко.
Дочь Александра Нагорного и сестра Адама Нагорного.
А вы сами?
Ева Нагорная, учительница из Петриковки.
Это вы посоветовали брату обратиться к нам?
А откуда вы знаете? вдруг вырвалось у Евы.
Знаем Он помолчал, потом спросил: Так чего же вы хотите?
Хочу знать, что вы сделаете с отцом и братом.
Мы ничего не сделаем. Они сделали сами. К пожару, так по крайней мере вытекает из следствия, они вроде бы не причастны. Соседи показали, что ни в тот вечер, ни ночью никто из них из хаты не выходил.
Вы их освободите?
Нет. У нас нет доказательств, но у нас нет ни оснований, ни права и поверить им. Поэтому из соображений государственной и общественной безопасности мы вышлем обоих за пределы республики.
За что?
Ну, хотя бы за то, чтобы не связывались с разной контрреволюционной нечистью и не предоставляли ей пристанища. Вы же можете быть свободны и заниматься своими делами.
Куда их сошлют?
Я сказал, больше ничего сказать не могу.
Я хочу быть с отцом.
Это не моя компетенция. Я этого разрешить не могу.
А я не могу оставить больного отца на произвол судьбы.
Понимаю, но
Я все равно буду караулить у ворот допра и пойду следом.
Вы Вот что Вы еще молоды. У вас все еще впереди.
Речь идет об отце. Я буду с ним во что бы то ни стало! Я буду добиваться и добьюсь.
И наконец она действительно добилась своего.
Отца, Адама и еще двоих из числа арестованных по делу пожара отправляли с эшелоном кулацких семей, сосланных, как и они, за пределы республики.
Соседка Ганна помогла Еве собраться в дорогу.
Когда ее в четвертом часу короткой летней ночи доставили на глухой железнодорожный полустанок за станцией Скальное, эшелон уже стоял, готовый к отправке. Девушку впустили в тускло освещенную керосиновым фонарем теплушку с двойными нарами. Отец и Адам стояли у дверей, видимо ожидая ее. Исхудавший, снова заросший реденькой, теперь уже совсем белой бородой, отец, увидев дочь, прижал ее голову к груди, коротко всхлипнул и, пересилив себя, тихо произнес:
За грех мой великий покарал меня господь в детях моих.
«Мог бы, в конце концов, и не карать», с неожиданной злостью и горечью подумала она о боге.
Ей было невыносимо тяжело слышать слова отца.
Он вынужден был прервать учебу на неопределенное время, может, на два-три месяца, а может, и больше. Болезнь его оказалась и легче той, которой опасались вначале, никаких воспалительных, инфекционных или каких-либо других опасных процессов такого характера в организме, и вместе с тем значительно более сложной: речь шла о предельном физическом и нервном истощении, лечить которое не просто. Поэтому болезнь не закончилась ни изолятором общежития, ни весьма продолжительным пребыванием в городской больнице.
Так после больницы Андрей попал в один из подмосковных санаториев.
Размещался этот санаторий во дворце бывшего помещика, графа или князя, в густом старом лесу, на высоком берегу речки. Выгнутый некрутой подковой двухэтажный дом с анфиладой комнат по обе стороны застланного дорогим паркетом коридора, мраморными ступеньками, лепными карнизами и потолками и белой колоннадой по фасаду. А вокруг, перевалив за далекие горизонты, раскинулись волнистые, сизовато-зеленые холмы, покрытые могучими сосновыми, еловыми и березовыми борами.
Морозы в том году прижали крепкие и бодрые. Снега выпало много. И Андрею, когда он уже тверже стал на ноги, посоветовали как можно дольше бывать на воздухе и приучили к лыжам.
Лыжи, почти не известное и совсем не используемое средство передвижения в его краях, парню сразу понравились. Кроме всего прочего лыжи давали ему возможность проводить долгое время наедине, часами петлять по лесным тропинкам и просекам, беззвучно, будто на лодке, скользя между высокими белыми сугробами, любоваться окружающей красотой и мечтать, думать, угадывать и загадывать наперед. За дорогой он не следил, как идти, не запоминал и даже не думал об этом. Просто, выйдя из санаторного подворья и сразу же нырнув в заросли молодого заснеженного ельника, ложился на курс проложенной лыжни и отдавался на волю свободного, легкого течения послушных лыж. Маршрут, казалось, каждый день новый, с каждым днем все более привлекательный, и вместе с тем постоянный, десятилетиями выверенный, с первого же шага, отдаляясь от санатория, в то же время уверенно направлял лыжника в тот же санаторий. Таких маршрутов по чистому, нетронутому снегу было проложено три на десять, пятнадцать и двадцать пять километров. Все они начинались с одной точки в густом ельнике сразу за низеньким турникетом и, изгибаясь еле заметным для глаза полукругом, забирая постепенно влево и влево; приводили через несколько часов к тому же санаторному турникету. В первом, десятикилометровом, лыжня отклонялась от основного курса сравнительно совсем недалеко в ослепительно белую березовую рощицу, второй километров через пять огибал лесное, окруженное старым ольшаником большое озеро, а третий, еще дальше, пересекал темный, тихий, будто завороженный колдунами сосновый бор.
Обычно лыжники ходили здесь в одиночку, лишь иногда по двое и по трое. Андрею сразу же полюбилось ощущение уютного одиночества, затерянности в бесконечной чаще леса. Вокруг царит такая глубокая, такая торжественная тишина, что в ней незаметно растворяется и легкое шуршание лыж по сыпучему, сухому снегу. Идешь-плывешь, будто во сне, между стройных стволов-свечей с зелеными языками пламени вершин высоко над головой, между лапчатых ярко-зеленых молодых елочек, в веселом, сверкающем мерцании белых, разукрашенных пятнами-веснушками березовых рощ.
Таких ярко-зеленых елей, высоких и могучих сосен, густых, празднично чистых березовых рощ Андрей не видел отродясь. Даже не представлял себе, что где-то существует еще и такая сурово-величественная, торжественно-завороженная и таинственная лесная краса
В этих глухих борах, полных тишины и покоя, среди ослепительно сверкающих снегов душа полнилась легкой печалью, тихой задумчивостью, человека влекло к воспоминаниям, к небудничным и высоким размышлениям. С каждым днем и каждым лыжным походом чувствовал себя Андрей все бодрее, сильнее, уверенней, все властнее, крепче начинало тянуть его к работе, к людям, к повседневным хлопотам и борьбе, в кипящий водоворот жизни. И там, среди этих боров, ему, юному парню, который уже успел испытать в жизни так много, дано было по-настоящему сосредоточиться, глубже задуматься над тем неохватным, бурным и непостижимым, что люди называют одним-единственным словом жизнь
Еще некоторое время из-за синих лесных глубин чудились такие знакомые и такие загадочно-таинственные девичьи глаза.
Самым красивым местом в окружающих санаторий лесах была большая березовая роща. Раскинулась она на изгибе самого длинного, двадцатипятикилометрового маршрута. Добрался до нее Андрей лишь в последнюю неделю своего пребывания в санатории, достаточно накопив уже и сил, и бодрости для такой дальней и длительной прогулки. Добрался, увидел белое, в серебре, зачарованное чудо, остановился и долго-долго стоял молча посреди сказочного безмолвия, чувствуя себя так, как чувствует, очевидно, верующий магометанин, впервые попав в свою святую Мекку Видеть этот серебряный бор, встречаться с ним наедине каждый день стало с этого первого раза настоятельной душевной потребностью. И каждая встреча с ним, не утрачивая со временем ни капельки душевного восторга, рожденного первым видением ослепительно белых стволов, нетронуто чистых снегов и серебристо-синих, чеканных кружев инея, была для Андрея праздником. Выходя из густого темного ельника в это белое, праздничное сияние берез, Андрей невольно замедлял ход, стараясь как можно дольше растягивать эту встречу. Шел медленно, затаив дыхание, как будто боясь кого-то или что-то вспугнуть. Все эти окружающие его белокорые красавицы и на самом деле казались ему заколдованными живыми существами, русалочками, или просто притворяющимися такими лишь на одно мгновение, пока пройдет своей дорогой этот чужой юноша.
А потом, в один из дней, видимо уже попривыкнув к нему или просто забывшись, они и в самом деле ожили.
День тот был морозным и солнечным.
Андрей легко, упруго, быстро шел по хорошо накатанной лыжне, а березки вдруг забегали, закружили вокруг него в каком-то колдовском танце-хороводе. Он улыбнулся, прибавил ходу. И так же заторопились, закружились вокруг и нежные белые березки. С этого и началась у них веселая, захватывающая игра. Андрей сначала тихо, осторожно подкрадывался к березкам из-за зеленого ельника. Потом, выждав минутку, глубоко вздохнув, стремительно врывался в белую рощу, и березки-русалочки, будто и в самом деле напуганные его внезапным появлением, быстро рассыпались во все стороны, перебегая с места на место и прячась друг за друга. Так быстро, что в глазах начинало мельтешить, как в непроглядно густой, начавшейся вокруг метелице Переводя дыхание, Андрей резко, на полном ходу, останавливался. И так же мгновенно останавливалось и замирало вокруг белое царство березовых фей. Постояв, двигался дальше тихо и медленно. И так же тихо и медленно трогались с места, прячась, как и прежде, друг за друга, белые стволы березок. Он переходил на бег. И так же стремительно бежали навстречу, обходя его с двух сторон, березки. Он летел будто на крыльях, летел изо всех сил, и вокруг срывалась такая густая белая метель, что ему и впрямь мерещился вокруг тихий, непроглядно густой снегопад. И даже после того, как он снова резко останавливался, снегопад еще какое-то мгновение кружился вокруг и слепил глаза. А иногда он прищуривал или совсем закрывал глаза и долго мчался вслепую, привычно, по инерции, удерживая лыжи в глубоких лыжнях и представляя себя в сплошной снежной метели и после того, как березовая роща оставалась позади и по сторонам мерцали бронзовеющие под низким зимним солнцем стройные стволы корабельных сосен
Выходя на лыжню, он почти никогда не сталкивался со встречными лыжниками, потому что обитатели санатория, будто условившись молчаливо, раз и навсегда начинали как один свои лыжные прогулки всегда и только в одном направлении, от низенького турникета и сразу сворачивая влево. И редко, очень редко, да и то разве лишь кто-нибудь из новичков, кого-то там догонял. А догнав, сразу же налегал на лыжи и обгонял. У Андрея, помнится, такое случилось один лишь раз, уже в самом конце пребывания в санатории. Снова был ясный, солнечный день, лыжи скользили легко, казалось, летели вперед сами по себе, без малейших усилий лыжника. Приближалась березовая роща. Андрей набрал полную грудь терпкого соснового, с морозцем воздуха, задержал, выдохнул, слегка пригнулся, взял разгон, и сразу же замелькала, закипела вокруг белая березовая метель. Андрей прибавил ходу, и где-то впереди, совсем, казалось, близко, в кружении белокорых стволов поманила его вишневым свитером и белым беретиком знакомая, до боли родная девичья фигурка. Мелькнула внезапно, скорее призрачная, чем реальная, откликнувшись в сердце острой, невыносимо знакомой болью. Упершись палками в землю, с ходу, резко дернувшись всем телом, Андрей остановился. Остановившись, встряхнул головой, закрыл глаза, раскрыл Улеглась колючая белокорая метель. Тихо толпились вокруг белые березки. Но яркое вишневое пятно свитера не исчезало. Мелькало впереди, то прячась на миг за белыми стволами, а то появляясь снова.
И, ничего не помня, не понимая, что с ним, куда и зачем спешит, Андрей резко, с места, оттолкнулся палками, вкладывая в это движение всю восстановившуюся после болезни силу мышц, и что было духу помчался вдогонку. Мчался не останавливаясь и не переводя дыхания. Далекий ярко-вишневый свитер впереди, кажется, начал приближаться. Ближе, еще ближе Но за минуту-другую, будто почувствовав погоню, мелькнув впереди вишневым мотыльком, исчез за густым ельником. Потом, снова мелькнув между редких сосновых стволов в ложбинке, вырвался на пригорок, еще раз сверкнул вишнево-красным огоньком на повороте и снова погас.
Андрей спешил, летел, вкладывая в погоню всю свою силу, до самого санатория. Вылетев из леса, резко затормозил и остановился. Был весь мокрый, запыхавшийся, будто загнанный конь.
А перед ним возле низенького, окрашенного в зеленый цвет турникета, держа в руках уже снятые и даже скрепленные кольцами лыжи, стояла молоденькая, порозовевшая от мороза и бега девушка с большими голубыми глазами и курносым носиком. Из-под белого беретика выбивались у нее рыжеватые, ровно подрезанные волосы. Он видел ее впервые, и она ничем, кроме вишневого свитера и белого беретика, совсем ничем не походила на Еву. Стояла и молча, настороженно и удивленно смотрела на него, загнанного и запыхавшегося, широко раскрытыми глазами.
Андрей стоял перед незнакомой и совсем не интересной для него девушкой, низко опустив голову, тяжело переводя дыхание и ясно, остро осознавая, что всегда носит в душе свою далекую, потерянную Еву. И ничем, никак ее из сердца не вырвать.
И еще осознал, почувствовал в ту минуту, что силы, воля и жажда к работе уже возвратились к нему, что у него было достаточно времени многое понять, обдумать и навсегда, во всяком случае на длительное время, решить Понял, что настало время попрощаться с санаторием и снова выйти на широкий простор, в кипящий человеческими страстями и борьбой мир. И прежде всего он глубоко понял, зачем пришел сюда из далекого степного села и какие горизонты раскрываются перед ним, какое доверие оказано ему, и тут уж хоть умри, а не имеешь права не оправдать этого доверия. Ведь здесь не «инкубаторские» курсы, не Терногородская семилетка и даже не Старгородский соцвос! Здесь Москва!.. Здесь простым штурмом, пусть даже и усиленным комсомольской напористостью, не возьмешь. Здесь нужно выковать в себе стальной характер, железную самодисциплину. Здесь не отставай ни на йоту, но и не торопись «порожняком», потому что поспешишь людей насмешишь. Здесь нужно, подобно знаменитым франковским «Каменярам», долбить скалу, изо дня в день, пусть понемножку, но ежедневно и неутомимо, не разочаровываясь, не пугаясь трудностей и не переоценивая своих сил и успехов. Здесь победа добывается только тяжелым повседневным трудом