Отчий дом - Козаченко Василий Павлович 45 стр.

Она совсем не ощущала, что это уже смерть. Ибо если так, то слишком уж легкой, спокойной, даже приятной была эта смерть. Ева просто отдыхала после тяжелой усталости. Ей не было ни холодно, ни жестко, ни тем более страшно. Наоборот, совсем спокойно и уютно Она не понимала, что постепенно засыпает, хотя сон был не только сладкий, но и коварный. Снилась ей то заснеженная Петриковка, то белая-белая и праздничная от чистоты первого снега Терногородка. Снег тот, не густой, лапчатый, сеялся и сеялся неторопливо, будто за каким-то широким окном, и наблюдать его было приятно и тепло Буран наметал вокруг пригорка-надгробия и вокруг девушки, присевшей за ним, высокий сугроб. Сугроб становился все выше и выше, а Еве становилось все теплее и уютнее. И сознание ее незаметно переключалось на далекие, становившиеся все более близкими и реальными, видения Хотя реальным в тех видениях было лишь одно: все, что представало в ее затуманенном сознании, происходило среди снегов и метели. В белом сиянии заснеженных улиц, в сизовато-синем мареве окутанных пушистым инеем деревьев возникал никогда в реальной жизни не виденный Петербург. Из белой метели, поднявшись на какой-то деревянный помост, ступала Софья Перовская. Рядом бородатый Желябов. Видение это мелькнуло, исчезло. И уже перед глазами у нее другой  попович Кибальчич. И еще старый заплаканный царский генерал Гурко. Плачет и умоляет Кибальчича, чтобы тот покаялся. Потому что он, генерал Гурко, приехал в тюрьму уговорить Кибальчича, чтобы тот написал царю прошение о помиловании. Даже и не писал, а только поставил подпись под уже написанным. Ведь без этого погибнет для России, для отечественной науки светлая голова и чрезвычайно важное изобретение! Поэтому нужно подписать! Обязательно! И царь помилует, дарует ему жизнь. «Нет!»  твердо произносит Кибальчич Потому и плачет, на стыдясь своих слез, бородатый старенький генерал. И кто-то страшный, с рыжими, пушистыми усами, кто-то мордастый, розовощекий, бритоголовый набрасывает на голову юноше белый страшный башлык, завязывает петлю, и «Стой! Не надо!»  в ужасе кричит Ева, содрогаясь всем телом, будто вырываясь из страшной петли. «Не надо! Слышишь, Ева, не надо!»  вдруг раздается где-то рядом знакомый голос стройного юноши с высоким лбом и в синей, подпоясанной плетеным шнурком косоворотке. «Стой!»  кричит он, склоняясь к ней, весь залепленный снегом, расхристанный, с непокрытой головою «Гей, сипле сніг, невпинно сипле сніг» «Не надо, Ева, не надо!..»  «Андрей!»  кричит она, протягивая к нему руки и устремляясь куда-то из последних сил. Что-то холодное, мокрое забивает ей дыхание Снег Да, снег Падая лицом в сугроб, задыхаясь, на короткий миг Ева уловила сигнальный огонек смертельной опасности. И этого короткого мига хватает как раз на то, чтобы понять: на ноги, немедленно на ноги, иначе Ведь она прислонилась спиной к каменному надгробию, чтобы передохнуть, дух перевести, и уже сидит, съежившись, под этим надгробием, незаметно для себя впадая в губительный сон. Острый испуг пронизывает ее застывшее тело при мысли, что могло случиться. А отец? А он, Андрей?.. Хотя что там Андрей! Ведь она его уже долгие годы и в глаза не видела. Не знает даже, где он может быть. Этот Андрей лишь пригрезился ей в почти смертельном забытьи! А вот отец Отец где-то, может и совсем близко, мечется в горячечном бреду и в тяжелом жару, так и не дождавшись ни ее, ни лекарств. А она, Ева, сидит, засыпанная с головой снегом, и буран гудит уже отдаленно и приглушенно где-то вверху. Собрав остатки сил, девушка бросается головой вперед в колючее снежное месиво и, разгребая его окоченевшими руками, будучи не в силах встать на ноги, ползет, барахтаясь, проваливаясь, натыкаясь на какие-то камни и постепенно согреваясь, ползет вслепую, не ведая куда, пока, вся мокрая от снега или собственного пота, не поднимается наконец на ноги. С огромным усилием переступая с левой на правую и с правой на левую, лишь бы только не стоять на месте, лишь бы только не остановиться и снова не впасть в забытье. Пробивается наугад в сплошной кипящей белой тьме, не имея ни сил, ни уверенности в том, что она движется в нужном направлении, надеясь лишь на слепой случай. Ведь вокруг на сотни, а может, и тысячи километров ровная, как стол, безлюдная казахская степь. И попасть в какой-то один крошечный пункт, в райцентр или центральную усадьбу, отгадать точно и не пройти мимо при такой вьюге почти невозможно. И она идет вслепую, пробиваясь из ночи в утро, и будет пробиваться медленно, неторопливо, шаг за шагом, сохраняя последние силы, сколько сможет. Будет идти и идти, и уже ничто не заставит ее остановиться. Хотя в запасе у нее лишь случай. Вся ее надежда на случай

Но в конце концов, случай тоже является какой-то реальной силой, какой-то своеобразной закономерностью. Ибо разве же не случай спас отца, когда он заболел воспалением легких дождливой осенью в теплушке эшелона! Случайностью можно считать и то, что сразу же по их прибытии в казахские степи кому-то потребовались опытные люди на Памир, в неизвестную им Горно-Бадахшанскую область, где закладывался высокогорный акклиматизационный сад. Так повезло Адаму, студенту выпускного курса техникума садоводства. В конце концов, случайным был  мог же быть и другой!  и тот степной райцентр, в котором они остановились. И определенно не случайным был лишь знаменитый в то время, почти легендарный Турксиб, о котором в их эшелоне, как и по всей стране, так много говорилось и на прокладку которого  так все думали  их везут. Но строительство железной дороги было закончено досрочно, на целый год раньше запланированного времени, и этот тоже закономерный для строек первой пятилетки факт привел их в райцентр  местечко с одним кирпичным, в два этажа, зданием, с двумя десятками домиков с плоскими глиняными крышами и несколькими десятками юрт, в сорока километрах от которого закладывалась в голой степи, неподалеку от одинокой, затерявшейся среди пустыни буровой вышки геологов, центральная усадьба новой МТС, усадьба, которая в свою очередь должна была стать основой для будущего города нефтяников.

Еву с отцом взяли на работу в МТС с несколькими другими прибывшими в Казахстан семьями, установив каждому соответствующую зарплату и надлежащее количество хлебных и продуктовых карточек. Жили вначале в стареньких юртах, копали канавы под фундаменты будущих сооружений и жилых помещений. С далекого полустанка, расположенного в шестидесяти  семидесяти  или кто их там считал!  километрах возили на ишаках по целине доски, кирпич, стекло, железо, провизию и разный инвентарь. Сами же тракторы и другие сельскохозяйственные машины должны были прибыть только весной.

Людей на этой центральной усадьбе становилось все больше и больше. За два месяца успели построить длинный из самана, глины и досок барак. Выделили в нем отдельный небольшой уголок для Евы с отцом. После всего, что они перенесли в дороге и в холодных юртах, этот уголок показался им настоящим раем

Более всего донимал людей холод. Хотя осень была погожей, да и зима вначале сиротской, не лютой. Но сказалось отсутствие привычного жилья и постоянные ветры. На топливо шли щепки и другие строительные отходы, степной курай и бурый, похожий на пепел, рассыпчатый уголь, который изредка доставляли с далекого полустанка и с огромным трудом разжигали в самодельных, без необходимой тяги, печках буржуйках.

Когда закончили барак, а потом привезли еще и ватные стеганые спецовки, стало намного лучше.

Отец сразу же начал работать по специальности, объединяя в одном лице и бухгалтера, и счетовода, и кассира, а часто еще и учетчика, и кладовщика. Вся документация пока хранилась у него в потертом желтом портфельчике. Лишь самое важное  в карманах молодого, из военных, парня, исполняющего обязанности директора.

Ева некоторое время работала на разных работах. А позднее, когда построили барак и разрослось население поселка, в одной из освобожденных юрт организовали школу, и Ева начала обучать грамоте эмтээсовскую детвору  казахских, русских, киргизских, украинских и узбекских детей.

В тот первый на ее памяти степной буран Ева попала неожиданно, как неожиданно оказалась и в этих казахских, о которых еще недавно и понятия не имела, степях. Многое в то время неожиданно встречалось на ее пути. Неизменным в те годы оставалось одно  взгляд вперед и мысль о будущем. Можно было жить в бараках и стареньких юртах, проводить беспощадную классовую борьбу и даже выселять целые классовые прослойки за пределы республик, однако даже и среди тех групп и прослоек закономерным был строительный энтузиазм, забота о будущем, прежде всего о детях. Никто там, в казахских степях, и предвидеть не мог того, что не только дети, но и их высланные, «ликвидированные как класс» родители  пройдет не так уж много времени  будут жить в едином народном государстве, в монолитном, бесклассовом обществе и что вскоре настанет такая пора, когда никто не будет спрашивать детей и внуков, кто были их отцы и деды, а единственным критерием станет, чего сто́ишь ты сам, твои личные качества! Мало кто из тех, кто жил тогда в юртах и хатках, в наспех сколоченных бараках, брезентовых палатках, думал, что доживет до этого времени. Но были люди, были силы, которые уверенно планировали и направляли процесс советского общественного развития. И эти силы организовывали для детей интернаты, горячие завтраки, открывали школы. Готовили для этих школ новых учителей, повышали квалификацию на различных совещаниях, семинарах, курсах тех, кто уже учительствовал.

За коротких три месяца после начала учебного года, взяв на учет всех  и местных, и вновь прибывших  учеников и учителей, организовали краткосрочные, но постоянно действующие курсы-семинары в их степном райцентре.

Ева Нагорная, выпускница скальновских «инкубаторских», попала на эти курсы-семинар в первом потоке. Но не проучилась тогда и недели. В первую же субботу около десяти часов утра ее разыскал сосед по бараку. С бригадой, на двух верблюдах и в пароконном фургоне он пробивался на полустанок за только что прибывшим оборудованием для МТС. Райцентр был ему не совсем по дороге, но директор МТС приказал сделать небольшой крюк и передать на курсы записку.

Ева поняла, что дела там, дома, угрожающие. Так просто директор не писал бы. Встревожившись, она известила инспектора райнаробраза, ведавшего курсами, на скорую руку купила все, о чем шла речь в записке, от себя прихватила еще каких-то жаропонижающих лекарств и около полудня отправилась в степь.

О каком-то транспорте тогда и не мечталось. Считалось счастьем уже то, если выходили с караваном, еще лучше, если удавалось в дороге держаться за грядку телеги или ступать, держась за веревку, рядом с верблюдом, который к тому же защищал от пронзительного ветра. Везло и тогда, когда случался один-единственный попутчик.

На этот раз ни каравана, ни попутчика у нее не было. Однако погода стояла довольно сносная. Тускло светило низкое желтоватое солнце. Небо, выражаясь языком метеосводки, было малооблачным. Облака были редкими, но какими-то неспокойными. Грязно-пепельные, косматые, они, будто испуганные кем-то, быстро летели с юго-запада на северо-восток и исчезали за низеньким сизовато-дымчатым горизонтом. Уже с месяц было сухо. Лишь однажды, неделю назад, выпал непродолжительный, слабенький снежок. И это было как раз на руку: ведь средь голой, ровной степи, в которой изредка встречается разве лишь кураина  перекати-поле,  караван, который пришел на полустанок, оставил довольно заметный след.

День зимний короток. Ева вышла, вооружившись тяжелой палкой, в двенадцать, а около четырех уже и темнеть начнет. Но это ее не удержало. Подгоняла тревога об отце. Двадцать пять  тридцать километров рассчитывала пройти еще засветло, а там, если дойдет до единственной на всю дорогу отметки  ствола сухого карагача с прицепленным на его сучке выбеленным дождями и солнцем, отполированным степными ветрами конским черепом, до центральной усадьбы останется не более десяти  пятнадцати километров. Это расстояние она пройдет уверенно, не сбившись с направления даже в темноте, даже с закрытыми глазами. Да и красный огонек  фонарик на верхушке буровой вышки  сверкнет ей в ровной пустыне издалека, за пять-шесть километров.

Потому-то пошла спокойно, не думая об опасности. Давно уже привыкнув преодолевать пешком далекие расстояния,  чего стоят лишь частенько повторявшиеся восемнадцать километров из Петриковки в Скальное!  ступала бодро, привычно, уверенно.

Но так, спокойно, прошла лишь около двадцати километров. Потом косматые тучи над головой начали сгущаться. Погода из малооблачной незаметно перешла в облачную. За сплошной темно-бурой завесой скрылся желтоватый, размытый кружочек солнца. Степь сразу потускнела, из белесой превратилась в серую, еще более пустынную, не по-доброму притаившуюся.

Тучи клубились так, будто кто-то невидимый сверху перемешивал их гигантским половником. Внизу было тихо, безветренно, все застыло в каменной неподвижности, а там, высоко вверху, тревожно кипело, бурлило, изменяясь ежесекундно.

Внезапно ударило в лицо тугой, холодной и колючей струей. «Что ж, по крайней мере точнее смогу определить направление»,  спокойно подумала Ева, втянув голову в плечи, и, прибавив шагу, пошла тараном против ветра.

Сначала ветер поднимал и нес из степных глубин смешанную со снегом пыль. Затем начали лететь навстречу, оседая на лице, влажные пушистые снежинки. С каждой минутой снег становился гуще и гуще, а Ева ускоряла и ускоряла шаг, надеясь, что скоро уже вынырнет из сумрака сухой ствол карагача. Мороза, кажется, почти не было, твердая земля под сапогами становилась вязкой, скользковатой и тяжелой. Спина начала мокреть, ветер забивал дыхание, а снег превращался в сплошную густую и холодную массу.

Ева двигалась вперед, не сбиваясь с темпа, не замедляя шага, в определенном, хорошо выдерживаемом направлении, лбом против ветра. Пробивалась сквозь эту сплошную массу до тех пор, пока не стала совершенно мокрой. Не знает, сколько времени, часов у нее не было, но она шла и шла, упорно держась против ветра, пока не почувствовала себя в сплошной белой темени. С тревогой подумала: карагача с белым конским черепом ей уже не увидеть, да и на спасительный красный огонек буровой в такой круговерти надеяться нечего

Ветер становился все более упругим и сильным. Наконец начал как-то по-волчьи завывать. Разъярившись, совсем осатанел, наскакивал то спереди, то сбоку, а то и из-за спины. Ноги увязали во влажном снежном месиве и наливались усталостью. Тело охватила липкая, расслабляющая испарина. А она все шла и шла, стараясь держаться против ветра. Хотя он, усиливаясь, то и дело менял направление и выдерживать курс девушке становилось труднее и труднее.

Пробивалась сквозь буран уже час или два. Догадывалась, что над степной пустыней стоит уже глубокая ночь. Буран не унимался, и конца ему не было видно. Вокруг сплошная темень, под ногами ровное скользкое бездорожье. Ноги засасывает вязкое тесто, продвигаться вперед все труднее и труднее, а она все ощутимее устает.

И вот неожиданно задевает за что-то ногой, падает в снег, поднимается, снова споткнувшись, падая, больно ударяется плечом о что-то твердое и рубцеватое. Не поднимаясь на ноги, ощупывает вокруг себя руками и с удивлением убеждается, что занесло ее на какую-то каменную свалку. Куда?.. Ведь на ее ровном, как скатерть, пути до центральной усадьбы не должно быть ни единого камня!

Поднимается на ноги, на минутку останавливается и, подавляя страх, пробует сообразить, куда попала. И пока стояла и думала, начала ощущать, что не только она, но и ураганный ветер, будто натолкнувшись на какую-то преграду, яростно барахтается, пронзительно свистит, не в силах преодолеть эту невидимую преграду.

Ева ступает шаг и снова натыкается на камень. Ступает в сторону  и там то же, в другую  снова какой-то острый угол. Еще шаг  тут сплошная стена. Словно злой бес набросал на ее пути камней, кирпича или еще какой-то чертовщины.

Барахтаясь среди этого завала, Ева окончательно убедилась, что сбилась с пути и, что хуже всего, совсем обессилела. Зная, что останавливаться нельзя,  если остановится, одолеет сон, забвение, конец всему,  она, осторожно переставляя ноги, натыкаясь каждый раз на новые завалы и преграды, продвигается куда-то вперед, пока не натыкается на твердую стену и, ощупав ее руками, не убеждается, что перед нею каменное надгробие восточного кладбища. И только теперь вспоминает, что уже слышала от кого-то, будто в этих краях, в десятке километров от центральной усадьбы, сохранилось старинное, забытое кладбище. Почувствовав от этого открытия глубокое облегчение, Ева останавливается и прислоняется спиной к высокому, почти во весь ее рост, плоскому надгробию, защищаясь от холодного ветра на одну лишь минутку, чтобы только передохнуть и собраться с силами. Стоит и не замечает, как предательски, незаметно тело оплетает сонное, вяжущее забытье. Плывут перед закрытыми глазами какие-то видения, слышатся чьи-то приглушенные успокаивающие голоса, и ей становится тепло, уютно. И лишь один-единственный неугасающий фонарик где-то в подсознании не дает ей покоя. И она уже почти в бреду срывается с места, бросается на почудившийся ей голос Андрея. Падает лицом в снег, ощутив колючий холод, просыпается и тотчас же вспоминает, где она.

Единственной мыслью, единственным стремлением было  идти! Двигаться! Несмотря на все трудности и преграды, двигаться!