В первый миг девушке показалось, что это галлюцинация. Она встряхнула головой, и ее вдруг охватил непонятный страх. Что-то болезненно дернулось и словно оборвалось в груди, кольнуло в висках. Позади снова ожил, застрекотал аппарат. Люди на экране снова начали двигаться. Кто-то что-то сказал, кто-то что-то ответил. Мелькнули надписи одна, другая Ева не поняла слов и ничего не успела прочесть.
Аппарат стрекотал, ослепительные пучки света разрезали темень на ровные полосы, на экране что-то непрерывно мелькало. Ева сидела ошеломленная, почувствовав себя вдруг такой одинокой, такой несчастной и обойденной. Посидела еще минуту и, не выдерживая тяжелого напряжения, встала и, наступая кому-то на ноги, цепляясь за стулья, вытянув впереди себя вслепую руку, вышла в коридор, потом и на улицу.
Тихий и теплый осенний вечер. С недалеких заснеженных хребтов Ала-тау слегка тянуло прохладой. Алма-Ата полнилась запахами яблок, роз и еще давними, родными с детства петриковскими запахами осенних цветов мяты, чернобривца, любистка, чебреца. Спокойно и холодно рассеивала над городом зеленовато-голубой свет высокая луна. В темных тенях под платанами нежно и монотонно журчали бессонные арыки
Ева долго бродила по затихающим улицам города-сада в тени платанов и лип. Дурманяще пахло далекой Петриковкой, горькой полынью, смешанной с густым и сладким запахом роз. В горле у девушки стоял тугой комок
Потом, возвратившись в общежитие, разбитая, утомленная, она зарылась лицом в подушку и долго плакала.
А после этого еще много дней и ночей успокаивалась, с большим трудом заглушая острую боль, входя в привычные берега, веря и не веря тому ошеломляюще неожиданному видению на экране
Он этих кадров кинохроники никогда и нигде не видел. Хотя на самом деле они наверняка существовали. Ведь история с этим японским генералом происходила на его глазах и при его самом активном участии.
Трое неизвестных уже четвертый день блуждали за речкой, в ближайших тылах готовых к наступлению японских войск. Просторы были безбрежными, а тыловые службы разбросаны так не густо, что эти трое на них почти не наталкивались. Да, по правде говоря, трудно было что-нибудь разыскать в этой забытой богом пустыне, усеянной распадками. Если же случайно и наталкивались на что-то живое, выбравшись из глубокого оврага или же перевалив через бархан, то проходили мимо не прячась, а то и вступая в короткие беседы, не касавшиеся ни войны, ни военных дел. Эти трое, выполнив поставленную перед ними задачу, возвращались в свою никого из встречных людей не интересовавшую часть, в тыл, в противоположную от будущего фронта сторону. Изредка они задерживались, перебрасывались несколькими словами с солдатами тыловой интендантской части, выпивали по пиале воды и двигались дальше. Двое из них невысокие, сухонькие японские пехотинцы с зачехленными у пояса тесаками-штыками. Третий в каком-то странном сочетании, смеси полугражданской и полувоенной одежды, чем-то напоминавшей форму английской армии, совсем без оружия. Он был довольно высоким, по крайней мере значительно выше своих спутников. Молодой, загоревший на солнце. При нем было лишь удостоверение корреспондента какой-то американской пресс-службы. Одним словом, один из тех западных корреспондентов, которые с присущей им пронырливостью пробивались на Халхин-Гол через Токио, Сингапур или Филиппины. При встречах с японскими военнослужащими американец держался свободно, иногда даже шутил, насколько давало ему возможность знание японского языка, правда очень сдержанно, понимая, что на Востоке слишком разговорчивых шутников воспринимают, как правило, настороженно. Двое спутников, всегда серьезные и замкнутые в себе люди, были и вовсе неразговорчивы.
На самом же деле эти двое были красноармейцами-разведчиками, уроженцами Советского Приморья и корейцами по национальности. А сам «корреспондент» аспирантом Московского института востоковедения, недавно призванным в ряды Красной Армии Андреем Лысогором. В армию, которая должна была отразить нападение самураев в районе реки Халхин-Гол, Андрей попал благодаря приличному знанию японского языка. И служил он в качестве переводчика при одном из штабов, добровольно вызвавшись на разведку в японские тылы. Разведка эта готовилась основательно и с большими предосторожностями. За речку перебросили их незаметно, в довольно безопасном месте. Пути отхода и места обратной переправы обеспечены были надежно. К тому же корейцы служили на границе не первый год, местность знали и ориентировались в ней безошибочно.
Разведчиков интересовали места расположения, исходные позиции и численность японских войск в данном районе. Но основной задачей было раздобыть как можно более полно информированного «языка»
Происходило все это через семь лет после того, как Андрей разлучился с Евой, так и не получив от нее никаких известий, не зная, что с нею. Что случилось?.. Где она? Почему, если еще жива, так упорно не подает о себе вести? Встретила кого-нибудь другого? Изменила? Глупости! Такое пришло ему в голову лишь сгоряча. Чем больше проходило времени, тем все тверже он убеждался в том, что такого просто не могло случиться. Но что же? Что? Не раз и не два за эти долгие семь лет возвращались к нему эти мучительные вопросы.
Тут, в японском тылу, ему, напряженному, сосредоточенному и собранному, как стальная пружина, было, разумеется, не до этого.
Повезло им тогда необыкновенно. Так может повезти человеку, наверное, один раз в жизни
Заканчивались вторые сутки их странствий. Солнце, перевалив через зенит, сияло спокойным, неярким светом в синем, слегка словно бы выгоревшем небе. Отдохнув в холодке под крутым барханом, они съели последние запасы своего энзе, выпили теплой солоноватой воды и медленно побрели вдоль пустынного и безлюдного распадка. Горизонт замыкали невысокие волнистые холмы. За этими холмами таились вражеские подразделения, там ждали разведчиков неведомые опасности и желанные открытия. Согласно данным, нанесенным на штабную карту, где-то здесь должно было размещаться значительное японское подразделение дивизия, а возможно, и нечто покрупнее. Но вокруг никаких признаков. Распадок широкая мелкая ложбина, огражденная грядой холмов, дышал в лицо пустынностью и безлюдьем.
И вдруг Какой-то заблудившийся «джип» блохой выпрыгнул из-за холма. Это было так неожиданно, что никто из троих не успел хоть чем-то на это отреагировать. Открытая машина катила целиной, по-козлиному подпрыгивая, прямо на них. В машине сидели двое. Андрей и его спутники, внутренне собравшись, не ускоряя и не замедляя шага, пошли навстречу. Беспокоила Андрея не столько сама машина, сколько то, что там, дальше, за этой машиной. Кто и что еще вынырнет из-за холма? Голова воинской колонны? Сопровождение? Охрана?.. Однако черта близкого горизонта оставалась чистой. Тем временем машина резко затормозила и остановилась перед ними. В ней были маленький, сухонький, темнолицый водитель и рядом не по-японски массивный, толстый и грузный чин в полевой форме какого-то высокого ранга, судя по всему генерал.
Несмотря на свою тучность, чин этот оказался довольно подвижным. Он резко встал на ноги и, горой возвышаясь над невысокой коробочкой автомашины, начал громко вопрошать: «Кто? Откуда? Кто разрешил?..» Оба корейца вытянулись, замерли и, подобно натянутым стальным струнам, закаменели, вперив узенькие глаза в высокое начальство. Гражданский «корреспондент» стоял свободно, отставив левую ногу. Слушал внимательно, с еле заметной улыбкой, не упуская тем временем из поля зрения волнистую линию близкого горизонта, из-за которого так никто больше и не появился.
Всласть накричавшись и не дождавшись ответа, толстяк разъярился еще больше, спрыгнул с машины и энергично пошел прямо на Андрея. «Приготовиться!» тихо сказал Андрей, приветливо улыбаясь «начальству» слегка прищуренными глазами.
Безобразие! Кто такие? Из какой час
Взять! громче приказал Андрей, не спуская глаз с четкой линии горизонта.
Сбитый тяжелым ударом худенького корейца, генерал (предположение Андрея в дальнейшем подтвердилось) лежал на песке с завязанными назад руками, а водитель с руками, положенными на затылок, молча сидел за рулем, глядя на все это перепуганными глазами и чувствуя твердое и холодное прикосновение Андреева нагана на своей спине.
Из-за волнистой линии холмов над широкой пустынной ложбиной так никто и не появился.
Потом, когда уже все сели в машину, связанный генерал, как и раньше, рядом с шофером, а трое советских бойцов у них за спиной, генералу развязали руки и на всякий случай все-таки завели за спину, а ноги привязали к железному сиденью. Андрей, как умел, по-японски объяснил генералу, кто они, почему здесь оказались. По правде говоря, у него не было твердой уверенности, что его речь японцы поняли, потому что не откликнулись на нее ни жестом, ни словом.
Взятое ранее направление машина не меняла. Ехали дальше, держась вдоль японской линии фронта, параллельно течению реки.
Сразу же, как только выскочили на холмистый гребень, увидели: пустынным бездорожьем на север, в сторону реки, тянется рассредоточенными колоннами, петляя между барханами, японское войско пехота, обозы, артиллерия на конной тяге, навьюченные караваны коней. И еще стайками, обходя холмы по ложбинкам, катили вооруженные велосипедисты.
Не приближаясь к этим колоннам, но и не отрываясь от них, машина некоторое время ехала по целине. Связанный генерал молчал, видимо все еще думая, что все это ему лишь снится. Водитель послушно вел машину туда, куда ему приказывали.
Лишь через час или полтора, чувствуя невероятное напряжение от опасности в любую минуту столкнуться с вооруженным противником, Андрей приказал постепенно сворачивать влево, и вскоре они снова двигались по знакомым местам, по которым еще вчера пробивались на восток.
Ехали они так, пока не начало смеркаться. Уже затемно, прижимаясь все ближе и ближе к реке, добрались до одной из заранее подготовленных переправ и подали условный сигнал.
Этот раскормленный японский генерал не был ни трусом, ни глупцом, был обыкновеннейший генерал не без гонора и чванства. Однако его так ошеломило это невероятное приключение с похищением на глазах у всего войска, так возмутило и подавило дерзкое поведение советских разведчиков, что он сидел все время молча и пробормотал что-то более или менее членораздельное лишь на следующий день, выразив протест и указав советскому командованию, что с генералами так обращаться непозволительно.
Потом генералу устроили нечто вроде пресс-конференции или, вернее, публичного допроса, с целью выяснить у него, что «забыли» и что собираются «найти» на монгольской и советской землях японские милитаристы.
Следует сказать, что этот самурай-толстяк держался мужественно, с достоинством, от едких вопросов как только мог увиливал, отвечал односложно, а то и вовсе отмалчивался, больше нажимая на «протесты» и какие-то международные регламенты относительно обращения с генералами.
Андрей переводил вопросы и ответы. Помнит, эта «пресс-конференция» проходила под открытым небом, на нетесаных скамьях и за такими же грубыми столиками. Было много советских и монгольских военных и гражданских, газетных, фото-, радио- и кинокорреспондентов. Теперь он уже не помнит толком, о чем шла тогда речь, что это был за генерал и как сложилась его дальнейшая судьба, скорее всего после окончания войны его отпустили назад в Японию. Но твердо запомнилось одно: радостное, приподнятое настроение, не покидавшее его на протяжении всей «пресс-конференции». Настроение, которое он мысленно называл триумфом переводчика. Да и как же было не торжествовать, когда он, Андрей Лысогор, впервые в жизни переводит с японского и на японский не в институтской аудитории, а в присутствии многих посторонних людей и, главное, настоящего живого японца. Не без трудностей, правда, не совсем гладко, часто приказывая произносить слова медленнее и отчетливее, но все же успешно!..
Редкостное счастье разведчика, выпавшее на долю Андрея, взбудоражило его, вызвало азарт, как это бывает с игроками в рулетку. Он начал проситься на новое задание. Им двигали восторг, азарт, молодая жажда подвига. И он все-таки убедил начальство, что без человека, знающего японский язык, в одной из групп поиска никак не обойтись. И его снова послали в разведку.
В этот последний раз повезло ему значительно меньше. Но все же повезло: хотя и вынесли его после перестрелки с японской засадой с простреленной ногой, раздробленным левым плечом и ранением черепа, но все же живым.
Первую в жизни боевую награду ему вручили в госпитале. Это был высший орден Монгольской Народной Республики. Вручил его Андрею высокий, стройный, с веселыми глазами прославленный маршал Чойбалсан
Андрей пролежал в госпитале несколько месяцев в Чите, в Красноярске, в Москве. Первой зажила рана на голове. Потом вошла в строй нога. Плечо срасталось медленно и мучило его больше всего. Однако в последние месяцы пребывания в госпитале он мог уже не только читать, но и понемногу работать над первыми набросками диссертации.
В больничном одиночестве и вынужденном безделье, особенно когда дело заметно пошло на поправку, снова чаще и чаще начала навещать его Ева в мечтах, в воспоминаниях и снах. Осложняла, но и скрашивала этим время его болезни. Утомившись от чтения, полусидя в постели, раздробленное плечо не давало возможности лежать, он погружался в воспоминания: вспоминал Петриковку, знакомых односельчан, ту незабываемую зиму и весну, смех и плач петриковских соловьев, озонный дух свежего снега. И мечтал о том времени, когда уже твердо встанет на ноги и вырвется хотя бы на короткое время в родные края, к матери.
Но так и не вырвался.
Пришло неожиданное, страшное известие о смерти мамы. Состояние его здоровья опять осложнилось, а потом Потом было уже не до Терногородки и не до Петриковки. Некогда было ехать да и не к кому. Когда у Андрея уже пошло на окончательную поправку, его стали приглашать настоятельно на работу в Наркоминдел. Особой охоты к этому он раньше не проявлял. Почувствовал вкус к работе научной, мечтал об окончании аспирантуры и защите диссертации. Но теперь, со смертью матери, все ему стало как-то безразлично. Да его к тому же искушали заманчивой практикой, возможностью работать во внеслужебное время над диссертацией, черпая материал из живой действительности. Раз ты аспирант китайского отделения Института востоковедения и готовишься стать синологом, то где же ты можешь получить лучшую практику для усовершенствования знаний по языку, истории, литературе, как не в самом Китае!.. Поколебавшись некоторое время, Андрей наконец согласился.
Так и не посетив в том году Терногородку, он в начале июня сорокового выехал на службу в советское представительство в Чунцине.
А через год началась Великая Отечественная война
А она уже, видимо, в десятый раз перечитывает и перечитывает объявление: «состоится защита диссертации» Прочитанное воспринимается будто сквозь марлевую занавеску, которой затянуто открытое окно в ее больничной комнате.
«В пятницу, девятого сентября 1943 года, состоится»
Над Ташкентом стынет глубокий антициклон. Тишина, духота, жара невероятная. Деревья в парке стоят будто вылепленные из пластилина, замерли, как будто омертвели. Не вздрогнет ни один листик. Пахнет сухой пылью и привядшей полынью. Все это невыносимо угнетает даже здесь, за толстыми каменными стенами и занавешенными окнами одноэтажного дома, посреди большого, с платановыми и тополевыми аллеями парка. Хоть здесь даже в самый большой зной сохраняется относительная прохлада. Дом этот, говорят, принадлежал ранее опальному великому князю из семьи Романовых. Сослан он был сюда за семейную провинность выкрал у родной матери на миллион рублей драгоценностей и подарил своей любовнице. Ему построили в Ташкенте этот дом, разбили и насадили парк с виноградником, гранатовыми, яблоневыми и еще какими-то фруктовыми деревьями. Жил он «в ссылке» анахоретом, якобы интересовался лишь разведением хлопка и обводнением Голодной степи, пущен даже был слух, что кое-чем он даже помог в развитии этого дела.
А сейчас в этом доме военный госпиталь для раненых, которые уже выздоравливают.
«состоится защита диссертации на соискание ученой степени кандидата синологии на тему: жизнь и творчество великого китайского писателя Лу Синя»
В палате всего три женщины. Мужские переполнены. Там по шесть, восемь, а то и по десять человек.
Ева уже поднимается с постели и может сидеть, положив на стульчик закованную в гипс ногу. Она может даже, опираясь на костыль, перейти через комнату. Начинает понемногу читать. Ее уже дважды под вечер, когда зной спадал, вывозили в парк, и она сидела там в глубоком больничном кресле, любуясь пышным цветением осенних роз, пламенно-красных канн и с грустным умилением вспоминая Лесино: «Небо високеє, сонце ласкавеє, пурпур і злото на листі в гаю, пізніх троянд процвітання яскравеє осінь віщує чи то ж і мою?»