«Жизнь и творчество великого китайского писателя»
Газета попала в палату с почти месячным опозданием и совершенно случайно кто-то в эту газету завернул цветы, которые вчера принесли раненым воинам пионеры, шефы госпиталя, из соседней школы. В свое время, в начале августа, такая газета, местная, республиканская, издаваемая на русском языке, наверняка ведь побывала в их палате. Но тогда Ева либо не обратила внимания на последнюю страницу, либо ей просто еще было не до газет А теперь вот, высвобождая колючие веточки пышных чайных роз из газетного листа, поймала взглядом сначала лишь фамилию А. С. Лысогор.
Как была, с газетой в руке, Ева обессиленно привалилась спиной к подушке. Закрыла глаза. Лежала бледная, плотно сомкнув запекшиеся губы, с заостренным, восковым носом, с туго забинтованной, будто в большой чалме, головой. На поблекшем, бескровном лице резко выступали черными полосками густые темные брови.
«На соискание ученой степени кандидата синологии А. С. Лысогора великого китайского» все повторяла и повторяла, не раскрывая глаз. «А. С. Лысогора на соискание А. С. Лысогора»
Долго лежала с закрытыми глазами, сдерживая взволнованное биение сердца. Не было сил преодолеть внезапное потрясение, почти шок.
Всяко могло быть, но чтобы это так сильно потрясло ее «Кандидата синологии А. С. Лысогор Состоится защита» Синологии Что это синология? Можно лишь догадываться, «состоится защита» И уже немного погодя подумала: «А может, это не он? Может, кто-нибудь другой, просто одинаковые фамилии и инициалы?» Подумала и поняла, что выдумывает все это просто из опасения, чтобы не оказалось все лишь сном, галлюцинацией. А на самом деле это действительно он. Ведь не может быть такого совпадения, просто не может быть кто-нибудь другой, не может быть и нет кого-нибудь другого!
«В пятницу сентября Московский институт востоковедения в помещении Ташкентского госуниверситета С диссертацией можно ознакомиться можно ознакомиться»
Ее бросало то в жар, то в холод. Сегодня у нас сегодня пятое сентября. «Можно ознакомиться» Можно, в конце концов, бросить открытку. Можно также попросить санитарку или медицинскую сестру, даже врача. «В пятницу, девятого сентября»
Наконец ее начало лихорадить. Резко поднялась температура, и Ева снова заметалась в горячке, снова попала на ту до основания разбомбленную, глухую станцию где-то неподалеку от Воронежа. На только что восстановленной прифронтовой колее стоял переполненный ранеными санитарный эшелон. Желтым цветом донника заросли по обе стороны дороги одичавшие поля, низко, над самой головой, завывали чужие моторы, стучали тяжелые крупнокалиберные пулеметы. Самолеты. Сколько их было: два, три, пять? кто их там считал! Сначала сбросили несколько бомб, а потом, кружась в безумном вихре вокруг эшелона, били из тяжелых, крупнокалиберных прямо по окнам. Столб черного дыма с огнем поднимался над паровозом, клокотало пламя, охватившее последние вагоны, горел бесшумно и страшно вагон, из которого ее только что кто-то выхватил. Стоны, крики раненых, команды утопали в реве моторов и тяжелом грохоте пулеметов. Ее несли на чем-то на плащ-палатке, носилках или шинели, она не может теперь вспомнить. Несли куда-то вдоль пылающего эшелона под насыпью. Тела своего она не ощущала. Только шум в голове, да еще жар близкого пламени бил ей прямо в лицо. Потом все смешалось и перепуталось. Куда-то ее, кажется, еще переносили. Где-то она еще лежала. Горячее пламя било ей в лицо, и сквозь это пламя почему-то проступали черные скрюченные ветви старого береста того самого береста на скальновском перроне, от которого, только что попрощавшись с нею, уходил в темный простор он, Андрей. Уходил, все ускоряя и ускоряя шаг. А она смотрела ему вслед, видела лишь его спину, и ей так хотелось, чтобы он оглянулся! А он отдалялся от нее, так ни разу и не оглянувшись. И было невыносимо больно смотреть ему в спину и знать, что он не оглянется.
И Ева начала кричать. Кричала, звала, но голоса своего почему-то не слышала. Тогда попыталась броситься вслед, рванулась, и уже больше ничего не было ни Андрея, ни пламени, ни старого береста
Неожиданная вспышка температуры привела к непонятной потере сознания, и это серьезно удивило и напугало Евиных врачей. Они не знали, чем объяснить появление температуры.
Но жар, к счастью, как внезапно появился, так же внезапно и спал через несколько часов.
На следующее утро все улеглось, тревога затихла. Она лежала в постели уже с нормальной температурой, еще более бледная, с желтым, казалось даже прозрачным, лицом. Врачи стали осторожно расспрашивать: как она чувствует себя и не было ли какого неизвестного им раздражителя огорчительной неожиданности, неприятного известия вчера? Она ответила, что и сама удивляется, но ничего объяснить не может. Сегодня все, кажется, в порядке, если не считать слабости и усталости. Ей посоветовали весь день оставаться в постели. Она покорно согласилась, долго лежала молча, уставив глаза в высокий, с лепными карнизами потолок. В обед почти ничего не ела, а после обеда неожиданно попросила зеркальце и лежа долго-долго рассматривала свое обескровленное, с шрамом от ожога на левой щеке лицо и непомерно большую марлевую, намотанную вокруг головы чалму.
А в голове, постепенно затихая, все кружилось и кружилось: «состоится на соискание Девятого сентября» И так все дни до защиты и в день самой защиты. И еще некоторое время потом, «состоится состоится на соискание» Несколько долгих дней и ночей одолевали мысли, воспоминания, странные надежды, горьковатый привкус, досада на себя. Намерений, решений, которые сразу же и перечеркивались колебаниями и возражениями, «состоится девятого сентября» Может, послать, известить письменно? Можно, наконец, попросить сестру, санитарку, врача. Можно Можно навестить. И он, допустим, узнает и навестит. Но Зачем? Для чего? Ведь прошло сколько же? Прошло более десяти лет с той далекой весны. Казахстан Техникум И прямо с институтской скамьи, со свеженьким, уже в начале войны полученным дипломом, в самый что ни на есть водоворот войны. Страшные станции и полустанки сорок первого. Фронтовые медсанбаты. Отступления. Кровавые сражения. Санитарные поезда и прифронтовые госпитали Да, много лет прошло
Однако ж очень интересно, ох как бы интересно узнать: а что у него? Откуда он здесь появился? Взглянуть бы только одним глазком, услышать хоть слово. Но зачем? Что она ему скажет? Вот так, ради пустого любопытства? «состоится защита диссертации» К тому же еще эта «чалма» Обожженная щека Почти полная неподвижность и обескровленное, восковое лицо с заостренными чертами
И потом Ведь они теперь, через столько лет, совсем чужие друг другу! Да и он, наверное, теперь уже абсолютно другой. И она далеко не та петриковская «инкубаторочка». И мир не тот, и обстоятельства, и события. Третий год идет страшная война «На соискание ученой степени кандидата синологии» И что это синология? И надо ли вообще тревожить старое? Стоит ли пытаться склеить то, что давно уже разбилось на мелкие осколки? Да и как склеить? «великий китайский Лу Синь» Несколько долгих дней и бессонных ночей колебаний, горячего любопытства, стремлений и сомнений, «состоится защита диссертации Состоится» И наконец после долгих мучительных колебаний: «Нет! Не состоится ничего уже не состоится»
Так и прошли они тогда мимо друг друга, чуть не столкнувшись лицом к лицу, и снова разошлись в разные стороны.
Он не верил После трех с лишним лет колоссального физического и умственного напряжения он просто не мог поверить, что в его руках настоящая телеграмма, билет на самолет и он через несколько часов приземлится на родной земле, окажется среди родных советских людей, которые вот уже более двух лет, истекая кровью, героически отражают страшное нашествие немецкого фашизма. Как там она, его родная, непобедимая, героическая Родина?! Какой она теперь предстанет перед ним с близкого расстояния?
Он все время неотрывно следил за развитием событий на фронтах, переживал каждый даже самый незначительный в масштабах такой войны факт или событие. Ведь жил на «большой развилке», где перекрещивались интересы союзников и врагов, сталкивались явные и скрытые намерения, желания, стремления. К тому же он располагал почти исчерпывающей информацией, как правило из первых рук. К его услугам были радиосообщения, политические, военные, экономические комментарии, пресса всего мира, наконец, знание двух восточных и нескольких европейских языков. И все же Кроме сравнительно небольшой советской колонии постпредства и некоторых других, экономических, военных, промышленных представительств, все его время проходило в окружении хитроумнейших, самых приметных дипломатов и разведчиков всего мира, в среде высших чанкайшистских должностных лиц. Ему приходилось иметь дело с людьми, у которых никогда не совпадало то, что они говорят, с тем, что они на самом деле думают, с людьми, у которых лица либо навечно холодны, замкнуты, либо стандартно сверкают постоянной, будто раз и навсегда приклеенной, неискренней улыбкой. Он жил под изучающим взглядом главным образом коварных чужих глаз и холодных улыбок, в психическом напряжении, всегда настороже, в постоянной готовности отразить внезапный удар из-за угла. Жил среди огромного множества людей, а на самом деле в большом одиночестве, в работе над никогда не мелеющей рекой государственных дипломатических документов и, когда выпадала свободная ночная минута, над собственной диссертацией. И никогда не пропускал возможности ближе познакомиться со страной, в которой жил и работал, с ее людьми, тысячелетней культурой, которую уважал все больше и больше, углубляясь в ее бездонные океанские глубины
Кажется, в то время наивысшей точкой успеха его дипломатической деятельности был прием в посольстве Великобритании, на который он явился с небольшим опозданием. За три с лишним года он прошел дипломатические стадии от переводчика всех рангов до первого секретаря представительства, привык к дипломатическому этикету, на приемах вел себя сдержанно, однако не скованно, принадлежа к дипломатам в меру веселым и общительным, в противовес хмурым молчунам с мнимо загадочными физиономиями. В тот раз был а-ля фуршет, на котором людей в общем-то было не много. Но подавляющее большинство в его ранге. И вот, как только он вошел в просторный, ярко освещенный зал, стараясь не привлекать к себе внимания, по всему залу вдруг прокатился сдержанный гул. Внезапно все стихло гомон, разговоры, звон хрустальных бокалов. Все взгляды были направлены на него. Андрей остановился удивленно и чуточку растерянно, стараясь не показывать, разумеется, ни удивления, ни растерянности. Что случилось? К кому относился этот короткий гул и эта глубокая тишина?.. И только после того, как присутствующие один за другим направились к нему с поднятыми бокалами и словами приветствия на устах, он вдруг понял все: Сталинград! Слава которого впервые во всей полноте докатилась сюда именно сегодня. «Шталинград Шталинград Шталинград» триумфально шелестело вокруг него.
Как и всякий советский человек, в это грозное время Андрей прежде всего мечтал, думал о Родине, о фронте и войне. На фронт он помчался бы в любую минуту, лишь бы только ему разрешили! Но вместе с тем он вовсе не стыдился своей сугубо гражданской, далекой от орудийных взрывов и вспышек «катюш» профессии. Наоборот, понимал, какую должность занимает, как много от его работы зависит, гордился этим и чувствовал себя хотя и не фронтовиком, но тоже по-настоящему боевым солдатом Родины!
И все же, узнав о том, что его на некоторое время отпускают в родную страну, Андрей просто сходил с ума от радости, восторга и страха, боясь поверить, что это правда. Не верил до последней минуты, до тех пор, пока самолет мягко не коснулся-колесами советской земли на одном из военных аэродромов.
В течение всего многочасового полета он ничего другого не ощущал, только напряженное ожидание того момента, когда самолет черкнет колесами землю аэропорта и он почувствует этот радостный толчок.
Когда сошел с самолета на землю, в лицо ему ударил напоенный солнцем и горькой полынью тугой ветерок херсонских степей. Неважно, что степи вокруг были узбекские. Все равно свои, все равно родные. Он как бы увидел печальную мать у низенькой калитки, петриковские терны в низеньких ложбинах, где они бродили с Евой лунными весенними ночами. И тревожно сжалось сердце: как там его односельчане и все соотечественники? За тысячи километров, за огненными полосами фронтов, в фашистской неволе.
А его, кажется, встречали. И не только дипкурьеры наркомата. Чуточку в сторонке стоял честное слово, стоял их «гномик-китаец». Как и всегда, щупленький, сухой Кощей Бессмертный. Подошел не по-профессорски степенно, а как-то торопливо. Все такой же энергичный, порывистый в жестах и словах. Вот только загорел до неузнаваемости, стал темно-коричневым. Был он в полосатой, с расстегнутым воротником футболке, в длинных, до колен, защитного цвета шортах. На загоревшем носу то же, что и раньше, пенсне, а на темени черная с белым узором узбекская тюбетейка. Приподнявшись на цыпочки, чмокнул Андрея в щеку, осмотрел со всех сторон остро и придирчиво.
Фу-ты ну-ты! сказал ворчливо. Дипломат, да и только. С головы до ног. Куда там Чемберлену с Черчиллем! Повзрослел, посолиднел. Посерел без солнца. И физиономию, как говорится, наел на дармовых харчах Ну ничего, мы тебе тут спесь собьем! Вот только рассчитаешься со своими дипломатами, займемся защитой диссертации. А как же! Обязательно! Получили, прочли, подготовили. А это вот, знакомься, можно считать, достойный преемник и продолжатель, аспирантка второго года обучения китайского отделения Ольга Баканюк. К тому же непременный и бессменный секретарь диссертационной комиссии. Прочла твою диссертацию и голову потеряла. Следит за каждым твоим шагом. Ждала с нетерпением. Будет досаждать теперь разными консультациями. У нее, понимаешь, тема такая А ты, можно сказать, живой свидетель с Конфуцием почти на «ты» и с самим Чан Кайши запанибрата. Знакомьтесь!..
Обалдевший от продолжительной воздушной болтанки и степного ветра, Андрей только сейчас заметил что-то светло-рыженькое, пушистое, как цыпленок, с большими-большими голубыми глазами-блюдечками, уставившимися на него с откровенно восторженным любопытством.
Ольга! подала она хрупкую, с длинными тонкими пальцами руку. Очень приятно! В самом деле, я о вас столько наслышалась! Вы у нас в институте, можно сказать, стали легендой. В самом деле, возлагаем на вас большие надежды. И это не только я
И уже потом, когда они уселись в зеленый «козлик», потихоньку, чтобы не услышал «китаец», сказала:
А вы не пугайтесь. Не слушайте «деда», это он шутя запугивает. От вашей диссертации все в восторге. И от всего, что успели напечатать по Китаю. Думаю, вас ждет здесь приятный сюрприз. Если что, запомните: я первой намекнула
Все время перед защитой и во время самой защиты диссертации Ольга Баканюк не отходила от него ни на шаг. Первой встречала, как только входил в институт, который, эвакуировавшись из Москвы, разместился в нескольких аудиториях Ташкентского университета, и последней провожала к дверям гостиницы. Сияя своими васильково-синими глазами-блюдечками, говорила, расспрашивала неутомимо, восторженно, почти не умолкая, так что Андрей однажды даже пошутил:
Знаете, Ольга, я начинаю вас ревновать.
То есть? слегка зарделась девушка. На каком основании? И к кому?
К старенькому Ли Бо А я ведь сначала поверил было, что вас в какой-то мере хоть немного интересует и моя скромная особа.
Ну, знаете Я целыми днями пою ему дифирамбы на весь Ташкент, а он
Дифирамбами соловьев не кормят. Да и не мне адресованы дифирамбы.
Когда выпадало свободное время, она, ташкентка почти с двухлетним стажем, знакомила Андрея с городом, водила по музеям, заводила в какие-то узенькие улочки, почти средневековые уголки или же на пестрые и шумные восточные базары. Наконец подарила ему полосатый, на вате, узбекский халат и тюбетейку. Заставила надеть это при ней и, вспыхнув румянцем, воскликнула:
О! Знаете, в этом наряде у вас в самом деле что-то такое что-то от восточного поэта или философа!
Бесспорно, согласился Андрей. Я с некоторых пор и сам замечаю, что у меня разрез глаз начал косовато удлиняться, на китайский манер
Она смеялась. При каждой встрече вспыхивала ярким румянцем, сверкая своими васильковыми глазами-блюдцами. А потом, будто маскируя эти вспышки, все говорила и говорила, неугомонно расспрашивая его о Китае, обо всем, что он успел там увидеть, прочесть, изучить, понять. И проявляла при этом не только искреннее любопытство, но и довольно основательные знания языка, понимание дела и настоящее увлечение избранной профессией. Андрею было приятно и интересно проводить с ней время, беседовать и слушать ее. К тому же она как-то скрашивала его одиночество, смягчала грусть. Ведь он, возвратившись на Родину на довольно продолжительное время, не имел возможности посетить ни родных краев, ни близких друзей, ни могилы матери
Наконец наступило время защиты диссертации. Она была не особенно пышной и затяжной, но довольно многолюдной и, как позднее шутила Ольга, «образцово-показательной». Оппонентами были сам «китаец» и еще один местный профессор-узбек, хороший знаток китайской и других восточных литератур. В написанных заранее рецензиях и устных выступлениях они ставили вопросы с тайным намерением вызвать диссертанта, который в течение добрых трех лет имел столь прекрасную практику, на более широкие высказывания и рассказы, не столько касающиеся самой диссертации, сколько относительно своих наблюдений из живой действительности современного Китая, его культуры и литературы, не избегали и вопросов на злободневные темы, касающиеся второго фронта и международного положения.
Защита, как потом писалось в местной прессе, «прошла блестяще». А в самом конце «выстрелило» и знаменитое чеховское ружье тот «сюрприз», на который намекала Андрею еще при первой встрече Ольга Баканюк: ученый совет института единодушно постановил присвоить А. С. Лысогору при защите кандидатской диссертации ученую степень доктора синологии. Этой неожиданностью Андрей был крайне взволнован. Он, помнится, даже «слезу пустил», когда Ольга, сверкая своими голубыми глазами-блюдцами, зардевшись, разрешила себе, как она сказала, «по-сестрински» искренне и сердечно поцеловать его. Особенно тронули Андрея слова «по-сестрински», даже Есенин вспомнился в связи с этим. И в самом деле в его жизни такое необычное событие, а рядом ни родных, ни старых друзей, ни матери. Одним словом, «ни сестры, ни друга». Даже ни одного институтского «однокашника».