Чувство одиночества на таком радостном празднике, как могли и умели, смягчили узбекские друзья, заблаговременно приготовили и накрыли праздничный стол. Конечно, не было на этом столе ни французских коньяков, ни других заморских див, зато человеческого тепла, фруктов, винограда и домашнего плова хватило вполне.
Первый тост, как и всюду тогда, подняли за героическую Советскую Армию, ее Верховного главнокомандующего, генералов, офицеров и солдат. После этого, некоторое время помолчав, выпили за нового доктора синологии, а уже потом за его руководителей, оппонентов, гостей и хозяев. Тосты провозглашались негромкие, голосами сдержанными, но слова были искренними, задушевными.
Речей было много. Выступали местные и приезжие, эвакуированные, сказал ответное слово и Андрей. И речи, и беседы, с чего бы ни начинались, всякий раз сводились к одному. Каждый, и в первую очередь Андрей, понимал, что здесь, за этим столом, главное сейчас не диссертация. Все, что только может быть для человека самым дорогим, сейчас решалось на фронтах, в штабах армий и в значительной мере там, откуда только что вернулся Андрей Лысогор.
Андрея же, кроме того, все сильнее угнетало более острое, чем на чужбине, сознание того, что даже здесь, на родной земле, он не имеет еще возможности ступить на землю своих родителей, поклониться маминой могиле
Да, не очень веселым был этот скромный банкет. И все же никто не хотел первым выходить из-за стола, никому не хотелось покидать товарищей. Сидели тесным кружком, беседовали, стараясь оттянуть миг прощания. Ведь кто знает, встретятся ли они еще раз в этом составе? Скорее всего нет
Расходились далеко за полночь.
Андрей и Ольга проводили домой старого преподавателя. А потом еще долго бродили по опустевшим улицам залитого лунным светом Ташкента.
Когда он наконец возвратился в свою крошечную, узенькую комнатку в какой-то старенькой гостинице, начинало рассветать. Спать совсем не хотелось. Он сел на ветхий стульчик возле узкого, как бойница, окошка, облокотился на подоконник и обхватил голову руками.
В комнате было еще темно. За окном медленно серело. Город, утомленный нелегким трудом и военными нехватками, досыпал горькие, тревожные сны. А Андрею после диссертационных и дипломатических хлопот, после защиты и дружеского банкета, на котором он впервые за много лет почувствовал себя полностью раскованным среди своих людей, выпил изрядную дозу сухого, совсем не опьянел, а лишь отяжелел и расслабился, полезла в голову всякая чертовщина. Нет, не такой представлялась ему защита диссертации, защита, которая, что ни говори, превзошла все его ожидания. Превзошла, но все же Никто из близких ему людей, никто из тех, кого он любил, любит и будет любить до последних дней, никогда не узнает о его успехе. Ни мама, ни Ева, а возможно, и Нонна Геракловна. Никто, никто Ведь единственным близким, по-настоящему дорогим ему человеком был лишь старый преподаватель. Со всеми другими он познакомился впервые здесь, в Ташкенте. Особенно грустными были его размышления о Еве. Где она? Жива ли еще? И куда занесло ее, где закрутило в этой смертельной войне?.. Горько становилось при одной лишь мысли о том, что он так и не узнал, что с ней случилось, куда она исчезла. Исчезла, видимо, навсегда. Разметало их, как две щепочки в океане. И, наверное, не встретиться им, ничто из петриковских времен никогда не вернется. А он вот уже доктор наук. Довольно пожилой одинокий доктор. Застегнутый на все пуговицы дипломат, которому вот-вот тридцать исполнится. Еще несколько дней и ему снова придется вернуться в далекий Китай, снова, как писал Шевченко, «в дулевину себя закуй», среди чужого и враждебного мира, не имея права ни единым словом довериться кому бы то ни было, пожаловаться на то, как одинок и несчастен ты, доктор синологии и дипломат весьма высокого ранга, человек, которому многие завидуют, и вместе с тем человек, которому, как сказал поэт, «нема з ким сісти хліба з'їсти».
И еще долго-долго думал он так, совсем размагнитившись, пока не уснул, сидя у узенького окошка и положив голову на крепко стиснутые кулаки.
Не думал он в это утро лишь об одном человеке об Ольге Климовне Баканюк.
Не думал, казалось, и тогда, когда встретил ее после двенадцати, выспавшись, побрившись, освежив себя скупой на прохладу солоноватой водой, в чистой, свежей рубашке на многолюдном тротуаре возле университета. В темной короткой юбке и белой шелковой блузке, она показалась ему необычайно тихой и печальной. Поздоровалась сдержанно. Он взял девушку под руку, и они неторопливо пошли вдоль не густо затененного молодыми деревьями тротуара. Не сговариваясь, миновали университет, свернули направо, потом налево и, войдя в парк, сели на деревянной скамеечке под могучими ветвями старой чинары. Некоторое время сидели молча.
Вот уже и снова вам в дальнюю дорогу, сказала она.
Он промолчал. Сидел расслабленно, прикрыв глаза. Потом повернулся к ней лицом, взял обе ее руки в свои. Они показались ему холодными в эту почти летнюю жару и слишком твердыми. Заглянул во влажную синеву ее васильковых глаз.
Ольга Климовна, сказал он словно бы шутливым голосом, Ольга Климовна, повторил, заметив, как в ее глазах мелькнула тень замешательства, послушайте, Ольга Климовна, а что, если бы вам сменить руководителя своего аспирантского курса?
О чем вы? испуганно спросила она.
О смене курсового руководителя.
Да вы понимаете, что говорите?! все еще не догадываясь, к чему он клонит, воскликнула она. Да наш добрый, старенький Кощей со свету меня сживет, если что! Да как же можно!
А если не сведет?
Все равно! Мне даже подумать о таком
А если мы найдем вам другого руководителя?.. Он слабо улыбнулся одними уголками губ. И достаточно осведомленного в своем деле доктора
Она молча смотрела на него широко открытыми глазами, испуганно, будто ждала удара.
который предложит вам широкую практику в китайской среде. Заметил невольно, как у нее, будто у ребенка, нервно дернулась нижняя губа. Если он если я, Ольга Климовна, вдобавок ко всему этому предложу вам, как это водится в великосветских романах, свою руку и сердце и попрошу вас стать моей женой!
Он помолчал какой-то миг, ожидая ответа, и повторил тверже, решительнее:
Руку, сердце и целую Поднебесную империю
Она все еще молчала.
Мы могли бы выехать в Китай вместе
Она продолжала молча смотреть на него округлившимися от удивления и страха глазами.
Умолк и он.
А из ее испуганных васильковых глаз медленно выкатились, задрожали на ресницах две прозрачные слезинки.
Как же так? прошептала она побледневшими губами. Ведь у нас у нас не было об этом ни слова.
А разве здесь так важны слова?
Ну как же По крайней мере я так слыхала Сначала все-таки объясняются в в Она запнулась, прикусила нижнюю дрогнувшую губку, помолчала и потом все-таки вымолвила: в любви
Что касается этого, могу повторить выражение нашего дорогого «китайца»: «Стерпится слюбится». Я убедился в этом на собственном опыте.
Каком опыте?!
Ну, с «китайской грамотой».
Ольга снова резко закусила губу. Глаза ее вдруг потемнели, она сердито насупилась.
Я не думала, Андрей Семенович, что вы можете быть таким жестоким, безжалостным человеком. Вы либо шутите, либо
Ни то, ни другое! И не шучу, и не пьян Все именно так, как я сказал. И прошу прощения за то, что так вышло, но поверьте, никогда в жизни я не говорил более серьезных вещей.
Уже не в состоянии сдержать слезы, Ольга, нервно скомкав в кулаке, подняла к глазам платочек.
Через три дня после этого разговора Андрей возвращался в Китай. Над Ташкентом властвовал все тот же антициклон. Небо было цвета синей вылинявшей китайки, без единого облачка. Провожали его те же, что и встречали, двое товарищей из наркомата, аспирантка Ольга Баканюк и старый «китаец». Самолет отправлялся в пятнадцать ноль-ноль по местному времени. А перед тем, в двенадцать, Андрей и Ольга оформили свой брак. Свидетелями в загсе были старый «китаец» и малознакомый им обоим молодой аспирант без левой ноги, в артиллерийской фуражке.
Ольга должна была лететь вслед за Андреем, выполнив определенные пограничные формальности, ровно через неделю. После загса они вчетвером пообедали. Аспирант раздобыл где-то целое ведро горьковатого домашнего вина.
Теперь Ольга стояла рядом с «китайцем», тихая, ошеломленная головокружительным ходом событий, и молча смотрела на Андрея потемневшими, испуганно-удивленными, совсем уже не похожими на голубые блюдца глазами. А старый «китаец», потеряв любимую аспирантку, да еще и выпив с непривычки вина, вдруг раскис и, стоя рядом с Ольгой, потрясал вслед Андрею сухоньким кулаком и, почти всхлипывая, тонким, голоском выкрикивал:
Разбойник! Китайский богдыхан! Бонза!.. Ограбил старого учителя! Лучшую аспирантку умыкнул, хунхуз!..
Однако рассказать Еве даже теперь, через десятки лет, об этой своей женитьбе Андрей так и не осмелился.
Но было там, в Ташкенте, такое, о чем и она, поколебавшись, тоже не рассказала сейчас Андрею.
Прочтя сообщение о защите диссертации, Ева, кроме всего прочего, в какую-то особенно горькую минуту подумала: «Неужели же он не мог найти другое время и более подходящее место для защиты диссертации!» Мысль эта тоже была в какой-то мере в духе времени. И, по правде говоря, не хотела бы она встретить его, Андрея, такого такого «забронированного» и «незаменимого для науки», здесь, в глубоком тылу, в то время, когда Она тогда еще совсем ничего не знала о нем, о том, что он в Китае, кем работает. Фамилия Андрея начала появляться в газетах значительно позднее, под самый конец войны и после войны. А тогда Она, хоть и на один миг, засомневалась. Правда, сразу же и пристыдила себя. Не хотелось верить, и не поверила: ведь это еще ни о чем не говорит, ведь мог он быть уже сотни раз раненным, стать инвалидом. А она
Жизненные пути ее не раз еще перекрещивались с путями Андрея, хотя никогда уже так близко. И на каждом таком перекрестке его видно уже было отовсюду, а она оставалась незаметной. Поэтому он об этом не догадывался, а она узнавала о нем с каждым разом все больше и больше и имела возможность таким образом проследить весь его жизненный путь, по крайней мере в главном. Она уже просто не могла не думать о нем, пусть даже непроизвольно, пусть без сожаления или горечи
Вот хотя бы и в Мукдене, теперешнем Шеньяне. В далеком сорок пятом.
Город был взят советскими войсками с ходу, неожиданно для его жителей и для японских войск. Воздушно-десантное подразделение Советской Армии упало на Мукденский аэродром 17 августа, в самом деле как гром среди ясного неба, захватив, кроме всего прочего, как сомнительный военный трофей, японскую марионетку последнего китайского императора династии Цинь Пу И, с родней, свитой и японскими генералами Иосиока и Хасимото в придачу. Большой, многоязычный, многолюдный город бурлил пьянящей смесью радостного подъема, страха, растерянности и ошеломления. Улицы полнились толпами китайских рабочих кули, пришлых крестьян, рикш с велосипедами, стайками смуглой, шумной, полуголой и веселой детворы, которая просто облепляла каждую маршевую часть, каждую машину и чуть ли не каждого советского солдата. Дети с милым птичьим щебетом, жестами и улыбками выпрашивали красноармейские звездочки, пуговицы, папиросы. Вдоль тротуаров переступали с ноги на ногу возле своих закрытых или, наоборот, широко открытых лавочек целые семьи торговцев японских, китайских и русских, бывших белогвардейцев. Встречались уже на улицах китайские красные формирования, куда-то перегоняли колонны японских военнопленных, грохотали по мостовой моторизованные и танковые советские войска. Были пышные осенние цветы и ненависть, радостные улыбки и слезы страха, испуг и радость. Лавочники с красными ленточками на груди наперебой приглашали настороженных советских бойцов в свои магазинчики, а рикши настойчиво предлагали покатать на своих трехколесных велосипедах. Всюду развевались на ветру красные и белые флажки, свисали со стен домов узкие длинные полотнища с иероглифами.
Их военный госпиталь расположился тогда в самом центре города, в стилизованном под замок сооружении, названном «французской» гостиницей. Из красного кирпича, с двумя отвесными, срезанными, гранчато-круглыми башнями, здание это и в самом деле отдаленно смахивало на какую-то средневековую крепость.
Ева, возбужденная зрелищем разворошенного людского муравейника, в который она попала благодаря военной судьбе, тогда еще в форме капитана медицинской службы, с красным крестом на белой нарукавной повязке, на всякий случай, в свободные минуты бродила по нешироким улицам, которые густым веером разбегались от небольшой площади, в центре которой стояла гостиница. Присматривалась к многонациональному людскому потоку, прислушивалась к чужим и непонятным звукам речи, то гортанным, то по-птичьи щебечущим. Прислушивалась и думала: «Не хватало меня еще и здесь, в Маньчжурии. Где только меня не носило после Ташкента!» Тернополь, Сандомир, разрушенная до основания Варшава. Наконец также до основания разрушенный авиацией союзников Дрезден, в котором и застал ее счастливый День Победы! Потом праздничная Москва. В Москве Ева прожила несколько дней, в то время когда части ее армии уже направлялись на Дальний Восток. В Москве посчастливилось увидеть и праздничный Парад Победы, триумфальный салют, всенародный праздник победителей. И саму уже ярко освещенную по вечерам Москву! И вот снова война! Дальний Восток, Китай, Маньчжурия, Мукден. Возможно, где-то тут, в Китае, находится и он, Андрей. Ведь это страна, в которой он живет, работает, изучил ее язык, полюбил ее культуру и написал о ней столько книг.
Раненых на полях боя той дальневосточной действительно молниеносной войны поначалу в их госпитале было не так уж и много. Были это главным образом легкораненые или просто больные. Стало быть, впервые за всю войну она имела возможность осмотреться вокруг и что-то почитать, даже отдохнуть и оглянуться на прошлое
Но в один из дней ее относительный покой закончился. В госпиталь привезли и поместили в отдельную палату нового раненого, молодого подполковника, Героя Советского Союза. Привезли его в бессознательном состоянии, с закрытыми глазами, сплошь забинтованного. Признаки жизни в нем проявлялись лишь слабым стоном или неразборчиво, будто во сне, сказанным словом. Он был то ли накрыт миной, то ли просто наехал на нее. У Евы не было ни времени, ни возможности выяснять это. Да и не до того было, главное было в том, что на ее руках оказалась человеческая жизнь, еле теплившаяся в молодом, еще несколько часов тому сильном и крепком, а теперь на куски порванном теле. У него были раздроблены руки, особенно левая, иссечены ноги и живот, усеяна мелкими осколками грудь; чудом оказалась неповрежденной голова и обескровленное, желтое, без единой царапинки лицо.
Вместе с седым пожилым хирургом Ева несколько дней осторожно сшивала его поистине из отдельных кусочков. А потом, собрав и склеив косточку к косточке, взяла в гипсовые тиски и забинтовала так, что лежал он, укутанный, как египетская мумия, имея возможность двигать разве лишь веками
Несколько дней подполковник танковых войск находился в тяжелейшем состоянии между жизнью и смертью. На четвертый или пятый день наконец открыл глаза и какую-то минуту внимательно смотрел на склонившееся над ним незнакомое женское лицо неподвижным, мутным взглядом
Ничего из этого взгляда Ева тогда не узнала. Глаза его раскрылись, уставившись на ее лицо пристально, но неосмысленно, и сразу же снова закрылись.
Все эти дни Ева не отходила от раненого ни днем ни ночью, поддерживая в нем слабую искорку жизни всеми доступными ей средствами.
Во второй раз у него дрогнули веки и снова раскрылись глаза в тот момент, когда ему вводили препарат. Теперь он смотрел на Еву дольше, более осмысленно. Потом выдохнул, шевельнув черными, опаленными губами:
Где я?
Вы в госпитале. С вами все в порядке. Лежите спокойно.
Что у меня?
Ранение, ответила Ева.
Какое? внешне спокойно спросил он. Где ранен?
Не знаю сказала Ева. Потом решилась и спросила, чтобы проверить состояние больного: А вы знаете?
Нет. Ехал в машине
И все?
Он не ответил, закрыл глаза. Как выяснилось потом, он больше ничего не помнил. Снова лежал почти бездыханный, утомленный этим разговором.
Через две недели, когда он уже понимал все и был в состоянии говорить, он спросил Еву:
Скажите, доктор, это вы собрали меня по кусочку?