При помощи умелых людей, улыбнулась Ева. И не только собрала, но и надежно сшила.
И что? Когда вытащите из этого корыта, будет толк? Не рассыплюсь?
Наверное, не рассыплетесь, если будете послушным и терпеливым.
И долго?
Что?
Долго мне быть терпеливым?
Ну, я ведь и говорю нужно иметь терпение. И добавила, чтобы немножко подбодрить его шутливой поговоркой: До свадьбы заживет!
О! словно бы даже обрадовался он. И неожиданно для нее сказал тоже поговоркой: Засохнет, як на собаке Потом вяло улыбнулся и спросил: Значит, думаете, что может быть и свадьба?
Обязательно. Надеюсь даже танцевать на вашей свадьбе.
Он пристально посмотрел на нее и снова, второй раз за все время, улыбнулся.
Тогда буду терпеливо ждать. Танцуйте. Лучше всего в роли молодой, если уж дотянете меня до уровня жениха.
Дотяну! Если уж вас потянуло на жениховство, обязательно дотяну!..
Нужно было о чем-то говорить, поддерживать его настроение, раздувать в нем слабенький огонек жизни. Да и времени для бесед было предостаточно. Пока он стал транспортабельным, прошло почти три месяца!
За три месяца они привыкли друг к другу, как брат и сестра, а чужой город им так надоел, так обоим хотелось домой, что и смотреть на все здешнее не хотелось.
Разговаривали часто, обо всем, что придет в голову, что доходило до них извне. Он начал привыкать к ее посещениям, к голосу, просил, чтоб именно она хоть несколько минут посидела у его кровати, побеседовала с ним. Однако о себе они рассказывали друг другу мало. Он оказался человеком очень деликатным и расспросами, если она сама не давала для этого порода, не надоедал.
Спросил однажды, вскоре после первого разговора:
Так вы как же? В самом деле с Украины?
Вроде бы так, уклончиво ответила она.
Уловив ее нежелание распространяться на эту тему, подполковник умолк. И лишь значительно позже, когда наверняка знал, что это не причинит ей огорчения, спросил:
А учились, заканчивали институт где?
В Алма-Ате.
На хирурга?
Нет, хирургом меня сделала война.
Так, значит, вы из Казахстана?
Как вам сказать
Спустя некоторое время, как раз в тот день, когда прибыла с далекой Родины почта, а ему письма не было, подполковник продекламировал:
І знов мені не принесла нічого пошта з України
Услышав это, она машинально спросила:
А вообще?
Вообще идут! оживленно ответил он. Пишут и отец, и мать. Мечтают прорваться сюда, ко мне. Ответил, что пусть уж потом, когда на родную землю эвакуируемся А вам?
Что? сначала не поняла она.
Пишут?
Она помолчала, вздохнула. И на этот раз, не ожидая нового вопроса, заговорила:
Мне писать некому. Осиротела еще с малых лет. Есть, а возможно, был брат. Последнее письмо от него получила в сентябре сорок второго
В конце второго месяца его, как он говорил, «великого лежания» высвободили ему из гипса правую руку, и он радовался этому, как ребенок. Все еще не веря такому чуду, стискивал ладонь в кулак, сжимал и разжимал пальцы, шевелил всеми сразу и по одному, а то вдруг поднимал кисть на уровень глаз и долго рассматривал ее.
Однажды утром, когда врач вошла в палату, он, широко улыбаясь, протянул ей зажатый между пальцами конверт.
Вот, Ева Александровна! Они уже начали обращаться друг к другу по имени и отчеству. Вот! Написал мой старик. Он у меня казачина! Держится как бог. Учитель. И мама тоже. Вы только посмотрите, какой почерк! Каллиграфический!
Чтобы поддержать его настроение, она взяла конверт, взглянула, и первое, что бросилось ей в глаза, был не почерк, в самом деле очень красивый, а написанный этим почерком обратный адрес: «Скальновский район, село Каменная Гребля».
Послушайте, Андрей Павлович! воскликнула она взволнованно. Да мы ведь с вами, оказывается, земляки! Ваша Каменная Гребля в каких-нибудь двенадцати километрах от Петриковки!
Так вы, кроме всего, еще и петриковская? искрение обрадовался он.
Не совсем. Но некоторое время учительствовала там.
И при этом не удержалась, чтобы не добавить:
Тут у нас с вами еще один земляк есть!
В Мукдене?
Нет, вообще в Китае В Чунцине, наверное.
А-а! Знаю! уверенно воскликнул он. Как же, знаю, Андрей Лысогор!
А вы что, может, знакомы?
Да нет. Лично нет, но
А я вот и лично, прервала она больного. Когда-то давно работали вместе. Лет, может, пятнадцать. Теперь, если бы встретились, и не узнали бы друг друга.
Он повертел в руке отцов конверт, помолчал.
А я и не догадывался, что он из наших краев. Хотя слышал Еще этим летом приходилось мне одну нашу делегацию от Читы до Саратова сопровождать. Я здесь, на Востоке, уже более года служу. А делегация военно-дипломатическая. Возвращалась из Китая. Об этом Лысогоре просто легенды рассказывали Он там, в нашем посольстве при Чан Кайши, то ли первым секретарем, то ли посланником уже. Китайский не хуже китайцев знает. Говорят, будто уже написал историю китайской литературы. Тезка мой, оказывается. И еще говорили, будто он даже внешне на меня похож. Как только прибыл из Китая самолет в Читу, вышла из него эта делегация, здороваемся, а один там в гражданском пристально посмотрел на меня и спросил: «Скажите, вы случайно не брат Андрея Семеновича Лысогора?» «Нет, говорю, только земляк». «Странно, улыбнулся тот, в гражданском. Такое разительное сходство!»
Услышав этот рассказ, Ева тогда впервые внимательно взглянула на подполковника. Не обмолвилась и словом, но мысленно воскликнула: «Мама моя! Как же это я сама этого не заметила!..»
С каждым днем его сходство со своим тезкой казалось Еве все более разительным. Дошло до того, что не только цвет глаз, лоб, прическа, нос и подбородок, но и голос, и манера разговаривать казались ей у раненого подполковника удивительно похожими на Андреевы.
И, кто знает, может, с того все и началось. Может, именно это сходство, подлинное или мнимое, все в конце концов и решило.
Она после войны служила в группе войск, расположенных в Германии, и жила в городе Галле.
Муж, которого она отняла у смерти, «сшила себе по частям», был к тому времени уже генерал-майором и командовал танковой частью. В том году, когда в газетах довольно часто печатались ооновские речи Андрея, они невольно вспоминали своего земляка. Еве представлялся не теперешний известный дипломат, а тот петриковский юноша-комсомолец, которым он остался в ее памяти, худущий, горячий и трудолюбивый практикант Старгородского соцвоса.
Андрей Павлович, ее муж, знал всю Евину жизнь до мельчайших подробностей. Тогда, в начале сорок шестого, когда он стал уже «транспортабельным» и они из Шеньяна переехали в Читу, Ева рассказала ему о себе все-все: кто она, откуда, как и почему так, а не иначе сложилась ее жизнь. Времени для этого у нее было более чем достаточно все тихие зимние и весенние вечера, когда она постепенно сначала вторую руку, потом часть левой ноги, потом и всю левую, а со временем и правую высвобождала из твердых гипсовых клещей. За это долгое время лечения они так привыкли друг к другу и сроднились мыслями и настроениями, что незаметно рассказали друг другу о каждом своем шаге в прошлом, каждой мысли, не скрывая ничего, в самом деле будто брат и сестра. Еще тогда он стал одним из тех троих, которые дали ей рекомендацию для вступления в партию. Он, Андрей, был первым. Потом еще два ее коллеги военврачи.
Тогда же приезжали к нему в Читу родители подвижный, моложавый еще отец, высокий, стройный и сухощавый шутник с густыми усами, и невысокая, полная, круглолицая, с громким, выработанным за многие годы учительствования голосом мать.
Сначала Ева очень боялась, чтобы эта встреча, неминуемые материнские слезы не взволновали Андрея Павловича и не сказались на состоянии его здоровья. Поэтому лично встретила гостей на аэродроме и долго учила и напутствовала их, как им вести себя при встрече: на первый раз долго не задерживаться в палате и еще много разных предупреждений. Но все сложилось на удивление хорошо. Мать, конечно, всплакнула, однако сдержалась, встретившись глазами с суровым Евиным взглядом, давясь невыплаканными слезами, больно прикусила нижнюю губу. А отец сразу же взял шутливую ноту и, поддерживаемый в этом сыном, выдержал ее до конца, хотя, разумеется, на душе у него было очень нелегко. Затем все вошло в определенную колею, так что за две недели, проведенные родителями Андрея в Чите, выздоровление его, как казалось Еве, пошло более ускоренным темпом
Через несколько месяцев Андрей Павлович встал на ноги, и его отправили в один из крымских санаториев. Из Крыма он сразу же написал ей, сообщил свой адрес, и они начали переписываться.
Пока он лечился в санатории, Еву вместе с воинской частью перевели в Белоруссию. Он приехал к ней в Могилев зимой, поздоровевший, бодрый и веселый. Далее все произошло просто и естественно, будто наперед было условлено. Андрей Павлович, как он потом шутил, «поставил калым» начальнику госпиталя и командиру части, повел ее в местный загс, затем отпраздновал «брачный контракт» с «посаженными родителями» и увез жену в Москву, где должен был получить новое назначение.
Назначение им дали в Закавказский военный округ, и они несколько лет жили то в Грузии, то в Армении. Детей у них не было, поэтому Ева не демобилизовалась, служила в гарнизонных госпиталях и, постепенно продвигаясь по службе, получила наконец звание подполковника медицинской службы. Очень часто ему, а иногда и ей приходилось бывать в разъездах. И каждая встреча у них после такой разлуки была праздником. Жили дружно, глубоко уважали друг друга, как это и бывает в большинстве случаев у людей, которые женятся не в молодом возрасте. Характер его был уравновешенный, и все у него шло весело, с шуткой. К ней обращался тоже чаще всего шутливо. Один раз на «вы» и «Ева Александровна», другой «товарищ майор» или «доктор Нагорная». А иногда, один на один, вспоминая ее давние злоключения, и так: «Моя дорогая поповна», и это уже не причиняло ей досады и совсем не раздражало. Воспринимала спокойно, как давно отболевшее, как мягкую, невинную шутку. Порой он говорил: «Следовало бы нам, дорогой доктор, наконец, посетить какой-нибудь театр». Или: «Товарищ майор, приказываю вам немедленно принять соответствующие меры по ознаменованию Нового года!» А когда жили в Галле, иногда в свободный вечер приглашал: «Дорогая моя поповна, а не пройтись ли нам и не поклониться der Eselsbruner?»
Там, в Галле, посреди центральной площади старого города, торчит почему-то на постаменте она так и не узнала почему бронзовый Ходжа Насреддин с длинноухим бронзовым осликом. Прогуляться на поклон к ослику означало прогуляться в центр города. А всякие семейные радости, праздники и вообще приятные события Андрей Павлович почему-то называл «генеральской идиллией».
Жаль только, что эта их «генеральская идиллия» продолжалась не так уж и долго. Но это уже потом, позже, не в Германии. В Галле жили они, наверное, около четырех лет. Встречали там и сорокалетие Октября.
В тот юбилейный год, в начале августа, Андрей Лысогор прилетел в Нью-Йорк с назначением на работу в Постоянном представительстве Советского Союза при Организации Объединенных Наций.
В прошлом остались годы, проведенные в Китае; позади были Сан-Франциско, Париж, Женева. Впереди Нью-Йорк, Вашингтон, Канада и прежде всего Двенадцатая сессия Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций, на которой впервые за все время существования этой организации по инициативе Советского Союза выносился на обсуждение вопрос о мирном сосуществовании государств с разным социальным строем
Приближался к концу тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год, и весь мир, оба его непримиримые лагеря социалистический и капиталистический в жестоких, острых условиях «холодной войны» активно готовились к сорокалетней дате Октября, каждый со своих идеологических позиций. Политическая атмосфера в мире была крайне напряженной. Только что отшумел спровоцированный империалистическими странами контрреволюционный путч фашистского отребья в социалистической Венгрии. Путч провалился, но атмосферу напряженности во всем мире на некоторое время сгустил еще больше. На Ближнем Востоке готовилось коварное нападение на Сирию, которое должно было быть осуществлено сионистско-империалистическими силами Израиля. Во Франции свирепствовали фашистские и профашистские банды оасовцев. В Алжире уже много лет шла война за освобождение из-под колониального гнета. В борьбе поднимался на ноги великий Африканский континент.
Советский Союз в интересах безопасности народов и мира на планете, в интересах спасения человечества от ужасов ядерной войны внес в повестку дня Двенадцатой сессии Генеральной Ассамблеи ООН вопрос о мирном сосуществовании стран с различным социальным строем. Мир затаив дыхание ждал обсуждения этого жизненно важного вопроса.
В кулуарах ООН кипела беспощадная закулисная война. Представители империалистических правительств вначале пытались провалить советскую инициативу, а позднее, учитывая общественное мнение прогрессивных людей планеты, хотя бы отодвинуть обсуждение на самый конец работы Ассамблеи, под католическое рождество, а там, глядишь, и вовсе перенести на неопределенное время.
Однако человечество уже устало от напряжения «холодной войны». Авторитет же Советского Союза, спасшего мир от коричневой чумы гитлеризма, был слишком высок, и голос его уже никому не заглушить. И, наконец, последней, но очень весомой каплей падают на весы истории позывные первого в истории человечества советского космического спутника Земли.
Мир восторженно аплодирует сказочному научно-техническому свершению Советской страны. Вопрос мирного сосуществования наконец выносится на заседание Первого политического комитета ООН, а потом и на пленарное заседание Генеральной Ассамблеи. Время обсуждения его совпадает с праздником сорокалетия Великой Октябрьской социалистической революции и сорокалетним юбилеем первого в мире Советского социалистического государства. В Америке и других капиталистических государствах мобилизуются темные силы, стремятся дискредитировать вопрос мирного сосуществования в ходе самого обсуждения в ООН, еще больше раздуть пламя «холодной войны» и тем омрачить великий праздник советских народов.
Случилось так, что в Нью-Йорк Андрей Лысогор летел один. Советские делегации впервые в том году вылетали на очередную сессию ООН на советском воздушном лайнере «Ту-104». А Лысогору пришлось еще на сутки задержаться в Москве, захватить дополнительные документы, окончательно согласовать некоторые детали будущей работы в Постоянном представительстве при ООН.
Полет с двумя пересадками и четырьмя посадками оказался даже по тем временам слишком долгим. Сначала советский самолет перебросил Андрея в Хельсинки. Из Хельсинки, сразу же пересев на рейс шведской авиакомпании, он прилетел в Копенгаген. В Копенгагене двенадцатичасовое утомительное ожидание в тесном и переполненном аэропорту, несколько скрашенное, правда, экскурсией по городу. Затем еще один перелет ночью в Гамбург и оттуда без пересадки в Исландию, на аэродром американской военно-воздушной базы в Кефлавике. Короткая ночная разминка в аэропорту и снова в воздух
Солнце встретило его над просторами Атлантики. Промелькнули внизу ледяные пики Гренландии и красные, пустынные, в белых снежных шапках скалы Лабрадора. Широкий, вспененный высокими валами-гребнями казавшихся сверху застывшими волн, ограненный снежно-белой полосой прибоя, проплыл под крыльями залив Святого Лаврентия с миниатюрными издали будто спичечные коробочки приплюснутыми пароходиками. За ним в ярком багряном полыхании осенних лесов раскинулись бесконечные просторы Соединенных Штатов. Самолет шел на юг вдоль берега Атлантики. Из подернутой туманом синевы океана постепенно вырисовывался вытянутый остров Лонг-Айленд. Самолет заметно снижался. Исчезали позади, будто погружаясь в воду, строго разлинованные небольшие города, виллы, поселки, широкие серые ленты автострад Впереди из синей, предзакатной мглы океана четко прорезались вдруг похожие на драконьи зубы манхеттенские небоскребы
Пролетев над широкой синей гладью залива, самолет приземлился в аэропорту Ла Гардия ровно за два часа до открытия Двенадцатой сессии Генеральной Ассамблей ООН. Дипломатический паспорт освободил Андрея от таможенных досмотров и лишних формальностей. Вещи забрал, чтобы отвезти в постпредство, сотрудник секретариата ООН. Следовательно, времени осталось ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы проскочить запруженный машинами Трайборобридж и длинную, вдоль Ист-Ривер, набережную к сорок второй стрит.
Вдоль высокой ограды, отделявшей территорию ООН от машинного ада нью-йоркских улиц, на высоких флагштоках развевались на ветру флаги всех восьмидесяти четырех государств членов ООН. Грело не по-осеннему жаркое сентябрьское солнце. Над Нью-Йорком стоял влажный и душный зной.