Двенадцать километров от Каменной Гребли до Петриковки промчались одним духом. Ждала этой встречи с таким неожиданно острым волнением, что даже сердце заходилось. А приехала и не узнала. Вспоминала все, как тут было тогда и представлялось все эти десятилетия. Но газик, выскочив из ложбинки на заснеженный холм, остановился перед каким-то двухэтажным кирпичным зданием с цинковой крышей и широкими окнами, пока еще ничем не обгороженным.
Приехали, сказал молоденький водитель.
Куда? не понимая, спросила Ева.
Ну, вы ведь, кажется, хотели в Петриковку?
А где же она?
Вот это и есть. Правление колхоза. Новая контора. Этой осенью достроили.
А сама Петриковка? Школа на два крыльца церковь, превращенная в клуб?..
А вы что, товарищ подполковник, из здешних?
Не совсем. Когда-то, в начале тридцатых, учительствовала
Фю-у-ить! присвистнул на ее слова водитель. Была, да сплыла ваша школа вместе с церковью Школа эта как раз здесь, на возвышении, и стояла. Вот здесь, где контора. Извините, но почти ничего не осталось и от вашей Петриковки, товарищ подполковник. Еще прошлым летом вон там, над яром и на той стороне, стояли три старые хаты, а теперь, вижу, и их снесли. Дважды как-никак выжигали село. Да и после войны уже столько времени прошло. Теперь у них здесь центральная усадьба «Октября». Выйдете?
По ступенькам из прессованного мрамора поднялись на второй этаж. Длинный коридор устлан вишневой дорожкой, по обе стороны дорожки с десяток дверей со стеклянными табличками. В приемной председателя стол с телефонами, секретарша и еще две девушки типично городского вида. Кабинет председателя тоже городской, с новой мебелью, столом для заседаний. А из-за большого письменного стола навстречу ей встал моложавый, но уже заметно располневший председатель с русым густым, зачесанным назад чубом и рыжеватыми, отпущенными, видно, для солидности усиками.
Прошу, товарищ подполковник! гостеприимно указал рукой на стул. Вы, наверное, не из наших краев?
Учительствовала здесь, у вас, в начале тридцатых. Обыкновенное любопытство Ехала мимо Вы уж простите.
Губы председателя округлились, он с трудом удержался, чтобы, как и шофер минуту назад, не свистнуть.
О-о-о! все-таки не удержался. Я тогда еще и не программировался И сразу же поправился, отважившись на комплимент: Глядя на вас, никогда бы не сказал Хотите взглянуть на нашу Петриковку, так сказать, из глубины десятилетий?
Не дожидаясь ответа, распахнул не утепленные на зиму двери и как был, без шапки, в одном новом, в темную полоску костюме, ступил на широкий, окаймленный железными перилами балкон.
Вот она, наша Петриковка! Не узнаете? Стоит теперь, как древний Рим, на семи холмах. На том вон школа-десятилетка на семьсот учеников с общежитием, на другом Дворец культуры с кинозалом, правда, еще в лесах, но до жатвы закончим. Вон там торговый центр, а на том, еще пустом, будем строить больницу. А внизу, в долине, мясо-молочный комплекс. В этой же долине, с двух сторон возле прудов, и сама Петриковка. Раньше здесь вокруг было двенадцать сел и соответственно двенадцать колхозов. Лет пятнадцать прошло с тех пор, как объединились все в один колхоз «Октябрь». Ну, что скажете?.. «Не той тепер Миргород, Хорол-річка не та!..»
Ева стояла молча, слушая и не слушая молодого председателя-агронома, и, несмотря на все эти действительно неслыханные перемены, осматривала окрестную панораму погрустневшими глазами, вспоминая мысленно другие времена и другие стихи «І стежечка, де ти ходила, колючим терном поросла»
Хотя терна, по правде говоря, поблизости тоже не сохранилось. Вокруг от центра к полю радиально расходились улицы с почти одинаковыми, будто игрушечными, домиками под шифером, цинком и окрашенным в зеленый и ярко-вишневый цвет железом. Пестрые заборчики из штакетника, сады и тополиная аллея вдоль центральной, уходящей по гребню двух холмов в сторону скальновского шляха улицы. И ни одного плетня, соломенной крыши, журавля над колодцем его заменил артезианский колодец с колесом-ветряком на высокой вышке в центре комплекса. И даже навсегда родная, неизменная земля, которой касались твои босые ноги, даже они, эти волнистые холмы и косогоры, выглядят как-то по-иному, до неузнаваемости изменившимися. Угадай теперь, где здесь была знакомая улица, где стояла твоя хата, а где хата бабушки, на квартире у которой стоял Андрей Лысогор? И где та старая верба над прудом, под которой они тогда, в ту счастливую ночь, утопали в снегу?.. И потом, позже, сидели не раз лунными ночами в свежей пахучей траве, и она, Ева, еще ничего не ведая, просто наплывала такая грустная минута да еще луна, такая тревожно-таинственная, напевала от полноты чувств: «Тобі зозуля навесні кувала щастя, а мені вороння каркало сумне. Забудь мене» А он сердился, говорил, чтобы не портила этим вороньем соловьиную ночь, и закрывал ее губы поцелуем. Нет той вербы. Ни верб, ни могучих осокорей. И следа не найдешь. Лишь темные молодые кусты черной лозы вперемежку с веселым густым красноталом вдоль берега на белом снегу. Все начисто снесла война. И вот теперь идет в рост и тянется к солнцу новое. Кипит в новой Петриковке новая, неведомая Еве жизнь, во многом непохожая, а то совсем непохожая на ту прежнюю, которой жила она в те далекие годы. По-новому, бесспорно намного счастливее, богаче, веселее строят тут свою жизнь новые люди. И человечнее Но все, пусть и начатое Евиным поколением, их мечтой вызванное к жизни, в чем-то уже и не их, таящее в себе и пушкинские радости встречи с новым поколением «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» и пушкинскую печаль оттого, что ты не сможешь уже увидеть и не увидишь могучий, поздний возраст новой жизни этого младого ныне племени.
Здесь, у нас, видимо не замечая ее глубокого душевного волнения, продолжал молодой человек, как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Я, товарищ подполковник, можно сказать, по рождению здешний. Только ничего того ни довоенного, ни военного не знаю. Родился уже после войны, в сорок шестом. Потом родители в Скальное перебрались. Рассказывали, я где-то здесь, в землянке, родился Ну, а в Скальном школа. Потом институт. А когда возвратился сюда уже взрослым, все это тогда еще наполовину на бумаге значилось. И неудивительно. Мало того, что здесь два раза фронт проходил и очень уж стратегическим оказался этот холм со школой и церковью! Дважды его и в сорок первом, и в сорок четвертом так расписали, что все здания с землей сровняли. А кроме того, Петриковку чуть ли не сплошь в марте сорок второго, уже во время оккупации, сожгли фашисты. Село тогда считалось «кустовым». Была такая административная единица у немцев. Установлен был здесь полицейский «куст» и посажен немец, «кустовой крайсландвирт». Так этому «кустовому» кто-то а кто именно, до сих пор еще не установлено в окно гранату бросил После этого жандармы выжигали хаты из улицы в улицу, каждую улицу с двух концов. Люди бежали кто куда в степь, в левады, в яры и лесополосы, а по ним из автоматов строчили Однако несколько домов уцелело. И люди, кто уцелел, понемногу в село возвратились. А потом, в начале сорок четвертого, во время корсунь-шевченковского окружения, заняла здесь круговую оборону какая-то ошалелая уже эсэсовская часть. Люди кто погиб, а кто в степи, в яру, пересидел. Из построек, которые уцелели что снарядами, бомбами да минами разнесло, а что немцы, согревая себя на морозе, сожгли. И остались вон там, вдоль пруда, над балкой, говорят, всего три хаты. Потом уже, когда немецкую оборону ликвидировали, начали вокруг этих хаток землянки лепиться. А теперь вот
«І стежечка, де ти ходила, колючим терном поросла» снова мысленно повторила Ева Александровна. Хотя бы одно подворье, хотя бы куст старой сирени, под которым они тогда до утра слушали соловьев. Не найдешь, не угадаешь Все вокруг новое, другое, не тобой и не при тебе возведенное твое, но уже и не совсем твое. Потому что он, этот молодой председатель, который бывшую Петриковку и в глаза не видел, стоит здесь хозяином, обеими ногами стоит, а она лишь одной. Потому что другая там, в прошлом, в той школе, на тех улицах, куда они с Андреем каждый вечер ходили, агитируя людей за сплошную коллективизацию. И не забыть ей того прошлого, не переступить Потому что без того прошлого не оценишь, не воспримешь всей душой, да и не поймешь по-настоящему теперешнего, нового.
Просто так, на всякий случай, назвала она председателю несколько фамилий. Председатель не знал, не вспомнил из них ни одной. Лишь фамилии двух старых учителей слышал от кого-то. Назвала Мартына Августовича так и о нем ничего не знал. Да и откуда ему? К тому же еще и судьба Петриковке досталась особенная, даже среди соседних сел выделяющая ее. Всю войну лихорадило ее почти без перерыва выжигало, разоряло, лютыми казнями казнило, разогнав и ту малую горстку уцелевшего люда чуть не по всему белу свету. А если кто из старших где и зацепился поблизости, то где ты сейчас будешь разыскивать их, да, по правде говоря, и зачем станешь разыскивать да тревожить?! Пусть уж ходит по их тропинкам другое, молодое счастье. А тебе осталось разве проехать вот так вокруг, воспользовавшись тем, что не только до Скального, но и вокруг самого села, как с гордостью сообщил председатель, «окружную», словно вокруг Киева, вымостили. Вот и объедет, посмотрит, кто знает, может, больше и не приведет ее судьба в эти края?
Так и сделала. Объехала. И даже там, за строениями мясо-молочного комплекса, при выезде на скальновский шлях, все-таки открылась ей, отозвалась в сердце степная балка. Сплошь засыпанная снегом, но узнанная, знакомая. Потому что из-под снега густые и колючие кусты старого терновника темнели. Бесспорно же, того самого, что весной первым в этих полях расцветал, соловьиного терновника. Прикипела к нему глазами. Закусила губу и украдкой, чтобы не заметил водитель, взмахнула прощально рукой
А на станции Скальное подошел к ней, опираясь на полированную грушевую палку, невысокий, сухонький, на вид уже довольно пожилой полковник, бывший пограничник, в полном параде и с туго набитым портфелем в левой руке. Ева сидела под стеной на скамье, ожидая поезда. Людей было не много. Местные пассажиры собирались главным образом к дневным и вечерним поездам местным. А тут ночь, международный экспресс. Билетов заранее, до сообщения с ближайшей станции, не продают. Кому охота за полночь ждать! А он, этот полковник, заметила еще раньше, прошел мимо нее и раз, и другой. Потом вернулся и уверенно остановился напротив.
Прошу прощения! вытянулся по привычке. Здравия желаю, Ева Александровна! С Новым вас годом и новым счастьем!
Вас тоже, рассматривая его с любопытством, не узнавая, ответила Ева. Здравствуйте.
Наверняка не узнаете! без улыбки, как-то даже сокрушенно покачал головой полковник. А я вас сразу приметил.
В самом деле, согласилась Ева, не узнаю Где-то, наверное, в одном гарнизоне или
Нет, Ева Александровна, так сказать, лично знакомы, не по гарнизону. И меня вы знали очень хорошо.
Ева присмотрелась внимательнее и, не узнавая, пожала плечами.
Вы у нас в Петриковке квартировали в тридцать первом Сашко Кулишенко, если припоминаете. С вами была еще белявенькая такая Нина Нина отчества уже не припомню и еще товарищ Лысогор, известный теперь дипломат наверное, знаете
Напомнив об этом, Сашко, теперь полковник Александр Макарович Кулишенко, минуту помолчав, как-то застенчиво улыбнулся и, явно стесняясь, признался, что была тогда у него ну какая-то словно бы ревность мальчишеская, что ли, вроде бы сказать, мелкое хулиганство. Ева Александровна, возможно, помнит. Так и тянуло пугать их, Лысогора особенно. Хоть какую-то, хоть маленькую неприятность учинить
Сашко? Сашка Кулишенко она, конечно, помнила. Даже и сегодня в Петриковке о нем спрашивала. И Сашка, и его родителей, и младшего брата помнит. Но что общего у того шалунишки Сашка, который ей с Андреем не раз-таки портил настроение, с этим пожилым полковником? Ничего. Ни одной, кажется, знакомой черточки. А впрочем, столько лет. Да он моложе Евы, наверное, не так уж и намного всего на четыре-пять лет.
Наконец хоть одного старого знакомого встретила, обрадовалась она. Очень приятно. Подала полковнику руку и, подвинувшись на край скамейки, пригласила: Садитесь. Вы тоже к поезду?
Спасибо С супругой разрешите познакомить вас. Прошу! Она у меня таджичка, но вполне уже прижилась у нас, отрекомендовал он низенькую полную женщину, пожилую, но еще красивую, с тонким, будто точеным носом, полными розовыми губами и большими бархатно-влажными глазами, похожими на две блестящие под черными, густыми бровями сливы. На Памире, в Горно-Бадахшанской, над речкой Пянджем, долгонько послужить на афганской границе пришлось Ну вот и
Жена его молча склонила в знак приветствия голову и присела на край станционной скамьи.
В родные края, видно, в гости? В Петриковке у вас есть кто-нибудь из родни?
Нет. Отец погиб еще в начале войны. Немцы расстреляли как заложника. Тогда кто-то гитлеровскому коменданту гранату подбросил. Мать еще держится, в Киеве живет. А я, выйдя в отставку, здесь, в Скальном, приземлился. Небольшой садик, домик над Черной Бережанкой поставил. Жене понравилось. Дочь в Одесском мединституте, на пятом курсе. Сын капитан, в ракетных войсках Теперь вот едем в Киев. Младший брат там, в сельскохозяйственной академии профессорствует. И мать при нем. Навестим, побудем в гостях, начало нового года отметим
В ожидании, пока кассирша получит сведения о наличии мест в софийском экспрессе, завязалась беседа. Удивлялись неожиданной встрече и тому, как он сразу узнал ее, да еще в форме подполковника. Вспомнили давнюю петриковскую жизнь, перебирая в памяти старых знакомых. Конечно, всех своих первоклассников Ева забыла. Старших, кто жил поблизости, помнила кого больше, кого неясно. Помнила хозяев, у которых квартировала, и бабушку, у которой жил Андрей Лысогор. Оказалось, что ни одного из давних знакомых Еве учителей в Петриковке сейчас нет. Молодежь разлетелась по всей земле. Старшие кто погиб в годы военного лихолетья, а кто умер своей смертью в самой Петриковке.
Во всей своей жуткой оккупационной обыденности вырисовывались из-за скупых кулишенковых слов страшные военные годы Петриковки. Началось с бывшего Ева Александровна, наверное, его помнит председателя комбеда. Того самого, который, захмелев, с именным наганом за женой гонялся. Жена его до замужества у попа-бандита батрачила. Этого председателя забрали в больницу еще при ней, при Еве Александровне. Через некоторое время, уже осенью, возвратился он домой, тихий, пугливый, будто оглушенный. На спиртное и не смотрел уже. Мать Сашкова рассказывала: когда началась война, Халимон Стрижак был таким больным, что не мог с постели подняться. А немцы вошли в село внезапно. Приехали за ним как за коммунистом и бывшим партизаном в первые дни оккупации из Скального. Хотя, если быть точным, членом партии Стрижак и не был. Приехал за ним сам шеф жандармского поста с двумя полицаями. Бросили на подводу; жену, чтобы не увязалась за ними, избили до потери сознания. Должны были будто бы везти его в Скальное. А на самом деле пристрелили в верховье пруда и бросили. Там его на следующий день и нашли люди С группой первых тридцати петриковчан, попавших под руку после убийства коменданта, там же, у пруда, расстреляли и его, Сашка Кулишенко, отца. Есть там такой неглубокий овраг. Вот он почему-то и понравился немцам, стал местом расстрела. Да и из других мест трупы казненных туда свозили Одним словом, досталось Петриковке. Уцелевших петриковчан после войны оказалась горстка. Поэтому, когда колхозы объединяли и создавали комплекс, многие из окрестных сел туда переехали. Поближе к школе, к работе, к клубу, к дороге с твердым покрытием и артезианской воде Из тех, кого она могла запомнить, жив бывший секретарь комсомольской ячейки Тишко. Живет и работает на Донбассе. Инженер. Стал директором крупного машиностроительного завода.
Наконец около двенадцати часов ночи объявили о количестве свободных мест в экспрессе, выдали билеты всем троим в один вагон. Подошел экспресс. И тогда Ева, кроме Сашка Кулишенко, встретилась лицом к лицу еще с одним старым знакомым с тем берестом, под которым они с Андреем Лысогором в последний раз прощались. Берест стоял, как и тогда, в самом конце перрона. Такой, как и десятки лет назад. Залитый светом, падавшим из окон вагона, стоял по колено в снегу, издали приветствуя их черными, густыми и крепкими ветвями. Трудно даже вообразить, как тепло и вместе с тем грустно стало у нее на душе от этой встречи. Снова стал перед глазами тот далекий майский день, зеленая волнистая рожь, и не подумалось даже, а скорее почувствовалось, как давно это было, как много лет с тех пор прошумело и какой тяжестью легли они на плечи Да и вообще эта встреча с Петриковкой разбередила ей душу, до самого дна взволновала и, наверное, впервые в жизни так остро дала почувствовать неумолимое течение времени, дыхание не столь уж далекой старости А так ведь не хочется стареть, так еще не хочется!